|
|
|
№ 14-15 (3703-3704), 17 июня 2005 года
|
 |
|
|
|
|
Подлинный образ
Новая книга о взаимодействии русской и французской культур
События сегодняшнего дня почти неуловимо, но удивительно быстро становятся историей. Ты еще помнишь голоса людей, интонации задушевных бесед, все это еще живо, почти ощутимо, но… уже история. И все, что помнится, свежо только в памяти. Неумолимо и независимо от нас начинается другой процесс: забываем. Даже в информационный XXI век, когда технические возможности позволяют хранить запись о каждом миге, мы забываем фантастически быстро. Людей и события, идеи, мечты, уроки, лица, телефоны, адреса, явки… Но иногда на старой фотографии, на странице документа из темноты забвения вдруг мелькнет силуэт, станет неуловимо различим подлинный образ.
|
 |
Леонид Ливак, профессор русской литературы на кафедре славянских языков и литератур Торонтского университета. Автор монографии, посвященной сравнительному изучению литературной жизни русской эмиграции в контексте франко-русской и русско-советской идеологической и эстетической динамики «How It Was Done in Paris: Russian Emigre Literature and French Modernism» (Madison: University of Wisconsin Press, 2003). Осуществляет редактирование научного ежегодника, посвященного изучению культуры русской диаспоры и публикующего исследования и материалы на трех языках «From the Other Shore: Russian Writers Abroad, Past and Present» (всего вышло 4 номера (2001-2004), а также приложения к ежегоднику — специального номера журнала Canadian-American Slavic Studies (2003). В настоящий момент Леонид Ливак работает над библиографией и основанным на ней анализе участия русской эмигрантской интеллигенции в литературной и интеллектуальной жизни межвоенной Франции. Одновременно он пишет книгу о влиянии общеевропейской христианской порождающей модели образа “еврея” на еврейских персонажей русских писателей XIX и XX веков.
|
|
Поэтому всегда интересны издания подлинных документов, где мнение интерпретатора не мешает почувствовать соприкосновение с событиями и людьми, уже полностью принадлежащими истории. Только что в издательстве Toronto-Press вышла книга профессора Леонида Ливака «Le Studio franco-russe. 1929-1931». Эта книга является первым томом серии Toronto Slavic Library (под редакцией профессора З.Давыдова и К.Ланца), издаваемой кафедрой славистики Университета Торонто. Книга посвящена малоизученным вопросам взаимопроникновения и взаимовлияния русской эмигрантской и французской культуры. Безусловно, она интересна историкам, литературоведам и философам. Но что мне кажется особенно интересным, на 623 страницах книги приводятся полные стенограммы дискуссий русских и французских писателей. Звучит живая и страстная речь. Это потрясающе!
Поскольку книга на французском языке будет доступна не всякому российскому читателю, мы попросили профессора Ливака рассказать о ней.
— Леонид, в мае 2005 вышла ваша новая книга, посвященная культуре русской эмиграции, «Le Studio franco-russe. 1929-1931». Что она собой представляет?
— Книга посвящена одному исключительному, но практически забытому явлению французской культурной жизни межвоенного периода — деятельности Франко-русской студии.
Будучи изданием научным, книга состоит из следующих частей. В вводной статье дается история создания и работы Франко-русской студии, которая по существу являлась дискуссионным клубом, призванным «навести мосты» между русской культурной элитой в эмиграции и французскими интеллектуальными кругами. Студия возникла по инициативе младшего поколения писателей-эмигрантов и их французских коллег-ровесников.
Статья анализирует основные идеологические, философские и эстетические течения — как русские, так и французские, — представленные в Студии. Подробно разбирается тематика франко-русских собеседований в Студии в контексте парижской политической, культурной и литературной жизни межвоенного периода. Кроме вступительной статьи публикуются полные стенограммы всех 14 публичных диспутов эмигрантских и французских писателей и философов, регулярно проходивших в течение двух парижских “сезонов” (1929-1930; 1930-1931); печатные отзывы на эти собрания в эмигрантской и французской прессе; биографический справочник участников Франко-русской студии; библиография материалов и именной указатель.
— У многих ценителей русской литературы эмиграции сложилось стойкое убеждение, что эмигрантская культурная жизнь сводилась к бесчисленному числу мелких газет и журнальчиков, которые без конца враждовали друг с другом, а авторам платили плохо и нерегулярно. И никто не слышал ни о какой Франко-русской студии. Расскажите, что же это было такое?
— Франко-русская студия была создана по инициативе писателя, журналиста и переводчика Всеволода Борисовича Фохта при финансовой поддержке французского Общества современных гуманитарных знаний.
В.Б.Фохт – бывший кадровый офицер русской армии, ветеран белого движения и сын учителя философии Андрея Белого – среди первых вошел в созданный в Париже в 1924 году «Союз молодых поэтов и писателей», объединивший младшее поколение творческой интеллигенции российской диаспоры во Франции. Будучи одним из основателей и соредакторов журнала «Союз» («Новый дом»), В.Б.Фохт зарабатывал на жизнь в качестве корреспондента парижской газеты Intransigeant, где и познакомился с целым рядом видных деятелей парижской культурной жизни. Круг его знакомств был очень широк: от философа и драматурга Габриэля Марселя и будущего соорганизатора Студии Робера Себастьяна, молодого писателя из круга философа Жака Маритэна, до руководителя Общества современных гуманитарных знаний Ж.Пробюса-Корреара. Таким образом, Фохт, наделенный недюжинными организационными способностями (Юрий Фельзен однажды охарактеризовал его как «писателя с командирским басом»), приобрел именно те связи во французской интеллектуальной среде, которые позволили ему реализовать в 1929 году давнишнюю мечту эмигрантских писателей в Париже – регулярное интеллектуальное общение с широкими кругами французской культурной элиты.
Заседания Студии проходили раз в месяц, начиная с осени 1929 года, и были открыты для всех желающих. Темы задавались за месяц до очередного вечера. Каждое заседание состояло из двух частей: в первой два докладчика — русский и француз – представляли (по-французски) свое мнение на предложенные темы, а затем все присутствующие в зале приглашались к обсуждению услышанного. За два года работы Студии доклады на литературные и философские темы были прочитаны, с русской стороны, Георгием Адамовичем и Николаем Бердяевым, Владимиром Вейдле и Георгием Федотовым, Ниной Берберовой и Борисом Вышеславцевым и многими другими; с французской стороны с докладами выступили корифеи межвоенной интеллектуальной жизни Парижа: Жак Маритэн и Рене Лалу, Анри Массис и Бенжамен Кремье, Габриэль Марсель и Андре Фонтена и другие.
— Вы называете известные имена. Но, наверное, это не все, ведь кроме докладчиков предполагаются и слушатели?
— Списки русских участников Студии порой неотличимы от страниц содержания «Современных записок» и «Чисел» и включают такие имена, как Марина Цветаева и Иван Бунин, Борис Поплавский и Марк Алданов, Гайто Газданов и Борис Зайцев, Михаил Цетлин и Надежда Теффи. Присутствовали также и экспатрианты, отошедшие от эмиграции из идеологических соображений (Владимир Познер, Илья Зданевич).
Не менее впечатляющим выглядит и французский контингент, представленный всеми эстетическими и идеологическими течениями современной Франции, от сюрреалиста Филипа Супо и «большевизана» Андре Мальро до академика Поля Валери и будущего лидера французских фашистов Робера Бразияка. По свидетельству присутствовавших на заседаниях Студии литераторов, вечера вскоре достигли такой популярности, что рассчитанный на 300 человек парижский Зал научных обществ, где проходили собрания, не вмещал всех желающих, и люди толпились на улице. Обо всем этом «забывают» мифотворцы эмигрантской культурной истории — Нина Берберова, Владимир Варшавский и другие, — жалующиеся в своих мемуарах на безразличие французской культурной среды к эмигрантам.
Каждое заседание Студии полностью стенографировалось и затем публиковалось в недоступном на сегодняшний день малотиражном журнале Cahiers de la Quinzaine, редактором которого был Марсель Пеги, сын погибшего на войне французского поэта и религиозного мыслителя Шарля Пеги, основавшего Cahiers.
— Какие темы обсуждались на встречах в Студии?
— Что же касается тем, которые обсуждались на вечерах Студии, то они предопределялись обоюдными интересами эмигрантской и французской творческой интеллигенции межвоенного периода. Так, из литературных тем были выбраны для докладов и дискуссий следующие: «Экзистенциальное беспокойство в литературе»; «Достоевский»; «Лев Толстой»; «Марсель Пруст»; «Андре Жид»; «Поль Валери» (сам Поль Валери лично присутствовал на вечере и оппонировал Владимиру Вейдле, прочитавшему доклад «Поль Валери и чистая поэзия»); «Послевоенный роман»; «Советская литература»; «Символизм в России и во Франции». Из философских и общекультурных тем хочу отметить: «Духовное возрождение в России и во Франции конца XIX - начала XX вв.»; «Декарт»; «Шарль Пеги»; «Восток и Запад».
Для современного читателя интерес к тематике зависит от его собственных интересов: тематика Студии охватывает литературу, историю, философию и богословие.
Мне как литературоведу-компаративисту было интереснее всего читать стенограммы встреч, на которых французские и эмигрантские писатели и критики обсуждали взаимное влияние русской и французской литератур, сравнивали свое понимание и исторические судьбы различных эстетических течений (например, символизма), литературных жанров (роман) и отдельных писателей (Андре Жид, Марсель Пруст, Лев Толстой, Федор Достоевский, Поль Валери).
Однако читатель, интересующийся в первую голову русской философской традицией, найдет неимоверно богатый материал в собеседованиях и прениях, где, с русской стороны, приняли участие Николай Бердяев, Георгий Федотов и Борис Вышеславцев, а с французской — Жак Маритэн, Габриэль Марсель и Анри Массис.
— Видимо, Студия задумывалась как поле столкновения и взаимного «объяснения» двух культур. В чем разнились взгляды русских и французов? В чем они совпадали?
— Материал настолько богат, а участники Студии настолько различны, что кратко на этот вопрос не ответить. Нужно читать стенограммы встреч, чтобы понять, что подобные обобщения вряд ли возможны. Более того, именно стремление к обобщению и к огульной характеристике национально-культурных групп (“Вот вы, французы, пишете блестяще, но пусто...”, “А вот вы, русские, не умеете толком организовать повествование” и т. д. и т. п.), бывшее результатом культурных стереотипов и интеллектуальных общих мест, и оказалось тем общим багажом, который обе группы приносили с собой в Студию.
Но эти же стереотипы регулярно вдребезги разбивались во время обсуждений самых, казалось бы, “безопасных” тем. Чего стоит, к примеру, пламенная защита ведущими французскими критиками и писателями своей поэтической традиции, которую русские докладчики обвиняли в стремлении к “чистому искусству”, противопоставляя ему самоосмысление русского поэта как “пророка” и “учителя”.
Не случайно поэтому Владимир Вейдле, под впечатлением услышанного в Студии, писал в своих критических статьях, что дореволюционный русский читатель знал во французской литературе лишь ее игрушки и развлечения, самодовольно закрывая глаза на всю ее глубину и богатство. Подобная переоценка ценностей заметна не только среди младших эмигрантов. Та же нота удивления и новообретенного понимания звучит в отзывах Бориса Зайцева на услышанное и увиденное в Студии. Зайцев, к примеру, утверждал в одном из своих студийных выступлений, что эмигрантские писатели намного ближе духовно к своим французским коллегам, чем к советским соотечественникам.
— Повлияла ли Студия на литературный процесс во Франции?
— В течение своего существования Студия превратилась в место встреч французских писателей и философов из противоположных идейно-эстетических лагерей, которые никогда бы не сошлись лицом к лицу, ограничиваясь скрещиванием шпаг на страницах периодической печати. Именно в качестве нейтральной территории для свободного обмена мнениями под прикрытием такой достаточно невинной мотивации, как сближение культурных элит Франции и России, и состояло преимущество Студии. Французские участники самозабвенно отдавались там спорам на политические, философские и литературные темы, нередко забывая о присутствии русских коллег, не посвященных в нюансы идейной и эстетической борьбы во французской культурной среде. Таким, к примеру, было столкновение Андре Мальро с Жаном Максансом, из которого Георгий Адамович, по его же признанию, вынес лишь впечатление “пропущенного урока”. Да и эмигрантские рецензенты, давая отчет об очередном вечере, часто подчеркивали именно это качество Студии как места, где русские изгнанники попадали в эпицентр интеллектуального и культурного Парижа.
— У меня сложилось впечатление, что до Второй мировой войны Франция выступала как всемирный культурный посредник. Пройдя через освоение, осмысление французами, творчество писателей разных стран, включая и Россию, становилось общедоступным, получало мировую известность. Справедливо ли, по вашему мнению, это утверждение для писателей русской эмиграции?
— Это утверждение, пожалуй, справедливо для изобразительного искусства, музыки и театра, но никак не для литературы, которая по самой своей природе является наименее доступным видом искусства для иноязычной аудитории. В описываемый период (1920-1940) мне не приходит на ум ни одного примера того, как русский писатель получил бы мировую известность благодаря успеху во Франции. Мода на Достоевского и Толстого была в это время универсальной во всей Европе, и во Францию, кстати, пришла довольно поздно, позже, чем в Германию (отсюда и вечера Студии, посвященные обоим писателям). Чеховым во Франции мало интересовались, что ему не помешало затмить “толстоевского” в Великобритании.
Что же касается писателей и философов-эмигрантов, то относительный успех многих из них во французской среде (здесь я имею в виду лишь старшее поколение – Бунина, Куприна, Ремизова, Бориса Зайцева, Мережковского, Шмелева, Шестова, Бердяева), успех, который сопровождался частыми переводами на французский, выходом книг в престижных парижских издательствах и постоянным местом в ведущих французских журналах и альманахах, никак не отразился на судьбе их произведений в соседних странах. Уж не говоря о полном их игнорировании в Северной Америке: так же как музыки Стравинского, живописи художников “парижской школы” или балетов Дягилева.
— Повлияла ли работа Студии на отношение к советским писателям и СССР?
— Нет. Во Франции, и в особенности среди французской культурной элиты, отношение к СССР и представителям его культуры изменялось под влиянием общеевропейской политической обстановки. Можно лишь утверждать, что регулярное общение с эмигрантской культурной средой открыло для французов альтернативный источник политической и культурной информации, к которому издатели, редакторы и просто отдельные писатели и мыслители обращались в моменты спада просоветского энтузиазма, характерного для широких слоев французской интеллигенции межвоенного периода.
— Кто, по вашему мнению, в большей степени олицетворял русскую литературу на международной сцене между мировыми войнами: писатели-эмигранты или советские писатели?
— Если имеется в виду мнение французской аудитории, выражаемое критиками, то со второй половины 1920-х годов советские писатели, без сомнения, синонимичны современной (советской) России, в то время как эмигрантские писатели большинством французских критиков отождествляются с прошедшим, умершим культурным и историческим периодом. Периодом, безусловно, интересным, экзотическим, “благородным”, но, тем не менее, умершим.
— Считается, что даже второстепенные явления французской словесности с XVIII и до середины XX века оказывались в центре внимания европейских и, в частности, русских деятелей культуры. Как повлияла Студия и высказываемые там мнения на творчество русских писателей в эмиграции и в СССР?
— В СССР о Студии, а равно и о других событиях эмигрантской культурной жизни, знали достаточно хорошо лишь «компетентные органы».
Что же касается писателей-эмигрантов, то, как уже было сказано, встречи с французскими коллегами кардинально изменили взгляд многих из них на французскую литературу. В своей книге «How It Was Done in Paris» я показываю, что эмигрантская словесность многим была обязана современной французской литературе, и именно одним из толчков или, скажем, мостом к более близкому и глубокому ознакомлению с литературой позднего французского модернизма и стала работа Студии. К этому следует добавить, что личные знакомства, завязанные в Студии, открыли двери многим писателям-изгнанникам во французскую культурную среду и прессу. Об этом я подробно пишу в предисловии к стенограммам встреч.
— За два сезона состоялось 14 заседаний Студии. Она, как вы говорили, представляла значительный интерес для обеих сторон. Почему же она прекратила свое существование и была забыта?
— В своей вступительной статье я подробно разбираю обстоятельства закрытия Студии весной 1931 года, которое нельзя объяснить лишь финансовыми затруднениями французских меценатов. Здесь скажем лишь, что к концу второго сезона (1930-1931) многие участники ощутили, что Студия достигла своей первоначальной и главной цели сближения эмигрантов с их французскими коллегами – и что формат строго межкультурного общения устарел. Отсюда определенный спад интереса к дальнейшему эмигрантско-французскому интеллектуальному общению именно в рамках Франко-русской студии. Эмигрантские участники продолжили общение с французской культурной элитой, завязанное в Студии, при других обстоятельствах – в литературных салонах Поля Валери, Шарля Дю Боса и Габриэля Марселя; в философских кружках Жака Маритэна и Поля Дэжардена; а также, что не менее важно, во французской периодической печати, куда их вводили студийные знакомые.
— В современной эмиграции из распавшегося СССР есть немало писателей или, во всяком случае, людей, считающих себя таковыми. С другой стороны, мы не видим интереса к русским со стороны «местных» писателей. Почему? Есть ли по-настоящему заметные личности в нынешней русской эмигрантской литературе? Возможна ли, нужна ли такая Студия сегодня?
– Во Франции, и в особенности в случае с Франко-русской студией, интерес существовал не столько к отдельным эмигрантским писателям, сколько к их статусу как представителей русской литературы и культуры в изгнании, противопоставивших себя литературе и культуре метрополии. О русскоязычных писателях, живущих сегодня за пределами России, нельзя сказать того же.
На сегодняшний день русской эмигрантской литературы не существует. Она закончилась с развалом СССР. Теперь можно говорить не о литературе, являющейся динамическим процессом обмена между писателями, читателями и критиками, а лишь об отдельных русскоязычных писателях, выбравших по той или иной причине местом жительства страну, на языке которой они отказываются или не могут писать художественную литературу. Интерес же к отдельным писателям определяется качеством их произведений, а не статусом экспатрианта.
— В чем исторический феномен Студии? Что побудило вас издать книгу о ней?
— Франко-русская Студия является беспрецедентным культурным экспериментом не только в истории России и Франции, но и в истории Европы вообще. Никогда еще такое количество блестящих творческих личностей, представляющих две настолько разные культуры, не сходились регулярно лицом к лицу в течение довольно длительного промежутка времени для обсуждения самых наболевших тем современного им искусства и культуры.
Мы часто говорим о диалоге культур, имея в виду литературные и интеллектуальные влияния, опосредованные переводчиками, временем и географической отдаленностью. Здесь же мы имеем дело с физической встречей двух великих литературных и культурных традиций – что может быть интереснее для любого человека, занятого вопросами диалога культур? Для того я и издаю эту книгу – чтобы вернуть читателю несправедливо забытую страницу европейской культурной истории. 
Сергей Стремилов
(Торонто, Канада)
|
