|
|
|
№ 1 (3690), 25 января 2005 года
|
 |
|
|
|
|
900 дней до детства
Перечитывая страницы Блокадной книги
Я родилась в послеблокадном Ленинграде. Город быстро залечивал раны, возводились новые высотные дома, но тут и там еще были видны неразобранные развалины. О блокаде, голоде, бомбежках, затемнениях в семье старались не вспоминать, но запретные для дома темы вдруг неожиданно возникали на улицах во время прогулок. На проспекте Сталина (так тогда назывался Московский проспект) и в саду «Олимпия» мы часто встречали мальчика-калеку в сопровождении угрюмой маленькой женщины. Мне было страшно смотреть на то, какие усилия ему приходилось затрачивать, чтобы медленно, одну за другой, передвигать ноги, на его бледное, покрытое красными пятнами лицо, как-то странно вывернутые плечи, но я смотрела и думала о том, почему он не похож на других детей. Наконец я спросила об этом бабушку. Она ответила односложно и неохотно: «Его засыпало в бомбоубежище».
Взрослые родственники как со стороны мамы, так и со стороны папы по возможности оберегали меня от тяжелых впечатлений, дарили игрушки, книжки, покупали сладости, водили в театры и цирк. Но вот опять: мы обедаем с дедушкой у него дома на канале Грибоедова в огромной гостиной, стены которой увешаны картинами, и вдруг я замечаю, что некоторые полотна с дырочками, и, конечно же, спрашиваю почему. Дедушка без всякого вдохновения (а был замечательный рассказчик) объясняет, что это следы от осколков снарядов, «Как, – говорю я, ничего не понимая и холодея от ужаса, – он разорвался здесь, а вы где были?» – «Нет, – говорит дедушка, – там, на Конторской, в деревянном доме, который был разобран на дрова в первую блокадную зиму в 1941». Так я узнаю, что у нас был дом, в котором вся семья долго и дружно жила, но чтобы спасти людей от холода, его пришлось сжечь, впрочем, как и другие деревянные дома Ленинграда. Как-то, выходя со мной из дома, дед посмотрел в угол лестничной площадки и сказал: «А здесь стояло твое любимое пианино всю зиму 1941–1942 гг.» – «Зачем?» – «Никто не мог поднять на второй этаж: сил не было» – «И у папы?» – «У него тем более, если бы институт не эвакуировали в Москву, он бы не выжил». Я уже ни о чем не спрашиваю и только думаю, а что бы было со мной, еще не понимая, что меня бы просто не было. Постепенно я узнала все про блокадную жизнь своих близких. Мама в первую блокадную зиму гасила на крыше нашего дома «зажигалки» (так назывались зажигательные бомбы, которые надо было бросать в песок или воду), преподавала в начальных классах школы, которую сама только что закончила в июне 1941, потом тонула в холодном Ладожском озере, когда ее, спасая от голода, перевозили на Большую землю в катере, все вещи погибли, а маму вытащили моряки. Тетя, Мария Ивановна Сикора, молодой врач, только что со студенческой скамьи, больше всего боялась опоздать на работу в госпиталь – за это отдавали под суд, а городской транспорт не действовал. Но вот когда это случилось, и она за три месяца до рождения своей первой дочери, пройдя под бомбежкой полгорода, все-таки опоздала на несколько минут, ее спас главный врач – продиктовал объяснительную записку, которую администрация могла принять во внимание. Моя двоюродная сестра родилась в 1943 в «Снегиревке», во время артобстрела, вокруг все грохотало и не было света, и акушерка на ощупь принимала ребенка. Счастливый отец молодой военврач Михаил Кизяковский в этот момент спасал раненых на Ленинградском фронте. Еще тетя рассказывала, что зимой 1943 постоянно читала одну книгу «Детские годы Багрова-внука» С.Т.Аксакова и ей это помогало забыть о голоде. Потом я несколько раз прочла эту семейную хронику и так и не могла понять, почему именно эта книга помогла ей в блокаду. Любимая бабушка Анастасия была вывезена на лесозаготовки, хотя по возрасту уже не подходила под мобилизацию. Но, может быть, топкие тихвинские болота спасли ей жизнь! Только ноги вот у нее стали больными, и каждый год вплоть до самой смерти в 1974 году она лежала в больницах, но вылечить их было невозможно. И еще она всегда, не надеясь на послевоенное снабжение, держала в доме продуктовые припасы, боялась, что внуков кормить будет нечем. В память о ней бережно храню ее медали: «За оборону Ленинграда», которая, как сказано в удостоверении, подписанном П.Попковым и А.Бубновым, «от имени Президиума Верховного Совета СССР» была ей вручена 22 октября 1943 года, и «В память 250-летия Ленинграда», награждение которой состоялось позже, только в 1958. Многие из моих близких - блокадников впоследствии вспоминали о том, как родственники и чужие люди делились с ними пищей, которую с трудом добывали или изобретали. Когда в хорошо освещенной квартире за праздничным столом собиралась семья Побединских-Зоргенфреев, Михаил Владимирович Побединский, историк театра, преподаватель Театрального института, всегда вспоминал, как дядя по материнской линии Курт Густавович Зоргенфрей пригласил его, пятнадцатилетнего блокадника, на ужин, где основным блюдом были котлеты из кошки, которую Курт Густавович, сноровистый охотник в молодости, изловил на чердаке. После ужина Миша Побединский, подававший тогда надежды как пианист, играл Шопена. Курт Густавович с трудом дотянул до весны 1943 и похоронен в братской могиле на Пискаревском кладбище, а Михаил Владимирович прожил яркую долгую жизнь (умер в 2000), но по праздникам вспоминал блокадный ужин у Зоргенфреев.
Среди моих старших друзей, переживших в Ленинграде блокаду, были удивительно начитанные для своего возраста. Они знали все обо всем. Никакой специализации в чтении. Оказалось, читали в блокаду. Один молодой человек признался, что сжег в буржуйке библиотеку родителей, но при этом стремился прочесть каждую обреченную на сожжение ради тепла и света книгу.
Почти все это скромное, трудолюбивое и мужественное поколение ленинградцев ушло из жизни. Остались немногие, и среди них блокадный почтальон Надежда Владимировна Киселева, разносившая по обезлюдевшему центру письма. От нее я узнала о блокадной жизни то, что не успели или не захотели рассказать мои родственники. Она стала для меня человеком-документом, не только пережившим блокаду в ранней юности, но и оценившим ее события в зрелости, когда она, став врачом, продолжала служить городу и его жителям. Многое из того, что воспринимается современным поколением горожан как естественное положение вещей, представляется ей безнравственным. Оказалось, что на месте популярных бань «Невские берега» (на углу Марата и Стремянной) стояла Троицкая церковь общества распространения религиозно-нравственного просвещения (арх. Н.Н.Никонов). Это было красивое здание в стиле московских храмов ХVII века (1894–1966), сооруженное, кстати, на пожертвования горожан. В блокадное время церковь сыграла огромную роль в жизни тех, кто был прикреплен для «отоваривания» карточек к продуктовому магазину на противоположном углу. Можно сказать, что она «распространяла» в эти трудные дни скудные пайки, так как ее помещение использовалось как склад для продуктов. Тогда многие говорили, что это место святое – ни разу в церковь не попал снаряд, и не погиб такой бесценный в блокаду хлеб. В середине 1960-х здание церкви было безжалостно снесено. Тот, кто принял это решение, конечно, мало что знал о блокадной жизни ленинградцев и не думал о сохранении исторической памяти. С такой же легкостью позднее был ликвидирован магазин похоронных принадлежностей на Владимирском проспекте. В первую блокадную зиму смерти еще регистрировались, и это похоронное бюро снабжало транспортом и находило места на кладбищах. В середине 1990-х в помещении магазина был оборудован общественный туалет. Чтобы не стиралась память о блокадном Ленинграде в сознании современных горожан, я решила «вписать» в «Блокадную книгу», созданную Алесем Адамовичем и Даниилом Граниным, еще одну страницу — рассказ хрупкой приветливой Надежды Владимировны, всю жизнь проживавшей в коммунальных квартирах. Теперь вся ее семья – кот, собака и чайки, которых она кормит на подоконнике.
«Детство закончилось внезапно. Пятого июля 1942 года умерла от голода моя мама Мария Ивановна Киселева. Отец умер в 1937. Старшая сестра с детьми оказалась на занятой немцами территории. Я осталась одна. В то время еще считалось, что дистрофии у ленинградцев не было, и все официальные диагнозы были одинаковы – острая сердечная недостаточность. Я тоже получила справку, в которой в графе «причина смерти» значилось: острая сердечная недостаточность, но я знала, что мама умерла от голода. Она не вставала с февраля, утратила право на рабочую карточку, и мы страшно бедствовали и меняли на хлеб вещи. Маму можно было отвезти на ипподром на Семеновском плацу (на месте современного здания ТЮЗА) или отдать труп дворнику, который собирал умерших каждый день и вез к ближайшей больнице, но я не хотела хоронить маму в братской могиле. Я пошла в похоронное бюро на Владимирском проспекте, и мне нашли место в лютеранской части Волковского кладбища. Прислали машину, на которой уже были собраны в последний путь такие же, как мама, ленинградцы. Соседи помогли завернуть маму в простыню, и мы поехали. За машину я расплатилась деньгами, но могильщики денег не взяли – я отдала им свою хлебную карточку.
Соседи советовали искать работу. Мне было шестнадцать лет, у меня был аттестат об окончании средней школы и красивый почерк, но найти работу мне не удавалось. Днем я шла на Кузнечный рынок и меняла оставшиеся от родителей вещи на продукты. Правда, настоящих продуктов в городе уже не было. На рынке продавали дуранду – прессованный корм для лошадей, который вкусно пах семечками, сладкий «сыр» – землю с места пожара Бадаевских складов. Некоторые делали из него сладкий чай, но это было неэкономно: много земли выпадало в осадок. Наиболее популярным продуктом был столярный клей, из которого можно было сварить студень. Ценился светлый клей из костей животных. Продавался на Кузнечном рынке и другой студень, готовый. Говорили, что он сварен из конины, но в эту его «рецептуру» никто не верил, и потому его не покупали.
В нашей большой коммунальной квартире была тишина. Многие погибли. Красавицу-гречанку Нину Герцеус расстреляли за недостачу бензина на автозаправочной станции, где она работала. Одна из соседок где-то достала кошку и съела ее одна и сразу всю, что и стало причиной ее смерти. Обглоданные кошкины кости напоминали нам об этом эпизоде всю зиму до весны сорок третьего, когда мы впервые попытались убрать кухню. В наследство от умершей соседки снизу мне досталось 250 г растительного масла и подборка номеров журнала «Нива». Масло я вылакала как котенок, а журналы долго и с наслаждением читала, мечтая о нормальной человеческой жизни. У меня были зрительно-вкусовые галлюцинации: мерещились брошенные помещения с хлебом, во сне я ела хлеб, текли слюни. Наконец мне посчастливилось. Бесцельно бродя по улицам, я увидела на стене объявление: в 27-е отделение милиции на временную работу требовались писари — шла обязательная перерегистрация паспортов. Город подсчитывал потери, выявлял шпионов и диверсантов. Наконец пригодился мой красивый четкий почерк. Я заполняла вкладыш, на нем ставилась дата перерегистрации, две или три подписи ответственного работника паспортного стола и новый штамп отделения милиции. Продовольственную карточку можно было получить только после перерегистрации. Тот, кто был уже один и не мог ходить, был обречен на смерть. Страшила будущая зима. Но мне опять повезло. Я устроилась почтальоном в 14-е почтовое отделение, которое находилось там же, где и сейчас (на углу Некрасова и Восстания). У почтальонов был восьмичасовой рабочий день: утренняя доставка, затем сортировка, потом обеденная и вечерняя доставка. Последние по разрешению начальства соединялись вместе. Электричества не было, а ходить по улицам и лестницам в темноте было невозможно. У всех были фосфорные пуговицы, но они только оповещали об идущем.
Имена своих сослуживцев блокадного времени не помню. Только одно осталось в памяти – Вера Иванова. Она была лет на пять старше и взяла надо мной шефство: провожала домой, обещала связать шерстяные носки. Новая знакомая была малограмотная и попросила как-то надписать конверты – про мой красивый почерк знали уже и в почтовом отделении. Жила она рядом с почтой в Озерном переулке, и я пошла. В ее квартире уже все умерли, она жила одна и голодала, как все. Я села спиной к открытой двери и стала писать, а Вера ушла на кухню. Что-то заставило меня через некоторое время оглянуться, и я увидела, что она занесла над моей головой сечку, которой в деревне рубят хряпу свиньям. Через мгновение я получила удар по голове. Сил у нее не было, и я осталась жива. Сознание потеряла только на улице, куда выкатилась из парадной, преодолев два лестничных пролета. На меня наткнулись прохожие и приволокли в детский сад напротив Вериного дома, откуда меня и отправили в госпиталь. Я опять пришла в сознание в операционной. Осколки черепной кости удаляли без наркоза, и хирург все время меня заставлял произносить мое имя, которое в этот момент стало еще и заклинанием: «Надежда, Надежда, Надежда…». В госпитале я провела месяц, приходил следователь, который вел уголовное дело. Он сказал, что Верка, видимо, таким образом хотела забрать мои карточки. Но я думала и думаю сейчас, что она замышляла более страшное преступление. Я была сирота, и она считала, что меня никто не хватится, а на работе могли подумать, что погибла во время бомбежки. Сама Иванова скрылась, и никто о ней больше ничего не слышал.
После выписки из госпиталя я еще долго ходила на перевязки. Хирурги сказали, что осталась жива чудом. К тому же был поврежден зрительный нерв. Поздней осенью я приступила к работе. Мой участок я и сейчас могу обойти с закрытыми глазами. Весь Саперный, улица Рылеева, Маяковского, часть Восстания. Сумка была тяжелая. Каждый день она заполнялась синими треугольничками с пометой «Проверено цензурой» и гражданскими письмами, на которых часто ставили овальный штамп «Доплата 60 коп.» Если не удавалось получить доплату, вносили свои деньги. Двери в квартирах были открыты. Иногда стоишь, кричишь, но никто так и не выйдет. Адресаты на моем участке были замечательные. Всю блокаду я носила письма в квартиру известного хирурга Петра Андреевича Куприянова. В годы войны он был главным хирургом Ленинградского фронта. Часто встречала его на улице. Он был, как и все, истощеннным, усталым, ходил в генераль-ской форме. В качестве доплаты он всегда давал не 60 копеек, а рубль. Писали ему очень много. Он спас сотни тех, кто получил ранение в область грудной клетки. Куприянов жил на Рылеева,15, а дверь в квартире открывала вежливая женщина. Иногда те, кому я приносила письма, мне что-нибудь дарили. Сотрудница Эрмитажа Гильман (не помню ее имени) подарила коробку с картофельными очистками, которые были тогда лакомством. Поддерживало также общение со священником Спасо-Преображенского собора Дубровицким и его дочерью, актрисой Театра им.Комиссаржевской. Всю блокаду я вела дневник. Это был документ, который свидетельствовал о моих страданиях, о смертях вокруг меня и о моей жажде жизни. Однако были в нем и упоминания о поступках, которых я стыдилась. Я три раза украла сухари, чтобы спасти умирающего друга моей сестры, брошенные на кухне соседкой ложки, чтобы обменять их на хлеб и роман Лидии Чарской «Княжна Джаваха», который я страстно хотела прочесть еще с довоенных времен. Сухари не помогли – друг все равно умер, ложки оказались малоценными, а роман всю блокаду был со мной и скрашивал мое одиночество. Когда вернулась сестра и мы стали жить вместе, я сожгла мой дневник в печке. Не хотела, чтобы она или кто другой узнал о том, как мы трудно прожили блокадные годы».
Многих блокадников судьба подвергла суровым испытаниям, пытаясь разрушить не только их здоровье, но и личность. Всегда, обращаясь к трагическим дням блокады, мы убеждаемся в том, что наука, литература, искусство, верность долгу – эти высокие духовные ориентиры – поддерживали и помогали выжить в то голодное, холодное и отчаянное время, осмыслить и оценить которое пытаются отечественные и западные историки, часто противореча друг другу и уличая друг друга в неточностях. 
А.А.Шелаева,
доцент кафедры истории западноевропейской и русской культуры
|
