№ 27 (3686-3687), 26 ноября 2004 года
главная | оглавление | <... | ...>

Людмила Улицкая:
«В точке нуля жизнь начинается заново»

Петровский зал был полон. Туда принесли банкетки из коридора, но кое-кому все равно пришлось сесть на пол. Так проходила встреча писательницы Людмилы Улицкой с универсантами. Литературный вечер был организован профессором филологического факультета Светланой Ивановной Тиминой, а представила читателям любимую писательницу ректор университета Л.А.Вербицкая.

Читатели задали очень много вопросов, однако осталось несколько, на которые Людмила Евгеньевна ответила корреспонденту «СПбУ».

Людмила Улицкая

– Людмила Евгеньевна, может ли ускорение ритма жизни людей, перегруженных информацией, привести к умиранию романа – литературной формы, которая требует времени на чтение и осмысление?

– Раньше казалось, что романов действительно стали писать меньше, но в последние годы они опять вошли в моду. Ведущие американские авторы пишут довольно объемные, толстые книги. Как и в любой другой моде, здесь существует феномен качелей. Несмотря ни на что, издательства сегодня жаждут крупных литературных форм.

Я устала от романа. Самое ужасное то, что замысел романа у меня есть, я знаю, о чем я бы хотела его написать. Не знаю, возьмусь ли еще когда-нибудь за такой тяжкий труд.

– Новые формы общения – Интернет, смс - повлияли на язык литературы?

– Я не ощущаю этого. Прошло 70-80 лет с тех пор, как Дос Пассос опубликовал роман «Тридцать седьмая параллель». Это была попытка литератора освоить и обжить формат телеграфа, газеты, объявления, очень острого текста. Предложение было подхвачено, и с тех пор было написано несколько произведений в таком стиле, но они не стали столбовой дорогой. Литературные процессы идут очень медленно. На освоение интернетного языка могут уйти десятилетия, пока рано говорить об этом. Но я знаю несколько произведений, где учитывается этот формат жизни. Например, книга молодой московской писательницы Насти Гостевой в форме интернет-переписки. Но мне это не представляется новшеством.

– То есть вы не видите тенденции, разрушительной для литературного языка?

– Нет.

– Есть мнение, что психологизм в литературе стал общим местом и только загромождает сознание читателя.

– Это тоже вопрос моды, в какой-то момент становится востребован экшен, действие. Потом от этого устают, и хочется чего-то другого. Опять-таки – феномен качелей. Был период, когда выпускалось неимоверное количество любовных романов. Когда в России впервые появилась эзотерика, многие стали писать что-то в этом духе. Потом мода прошла, и эзотерическая литература никого уже не интересовала.

– Обращение к идеями Фрейда сегодня в моде. Как вы относитесь к этому учению?

– Я была в музее Фрейда в Вене совсем недавно, и эта тема для меня свежая. Книги Зигмунда Фрейда стояли на полке моей бабушки в те времена, когда имя его не просто забыли, а даже место, где он был, втоптали в землю. Я познакомилась с его произведениями еще в юные годы. А моя бабушка успела познакомиться даже с кушеткой, на которой лежала под психоаналитические разговоры.

А буквально неделю назад я попала на Бергштрассе, и, надо сказать, я к этому готовилась, специально прочла биографию Фрейда . Сейчас, посетив музей, я пришла к совершенно неожиданной мысли, которая пока не уложилась в голове: Фрейд был банальным и обыкновенным человеком, а вовсе не гением. Но мир после его идей изменился. Я думаю, это связано с тем, что он был очень хорошим доктором для своего времени, полностью владел современным ему медицинским аппаратом. К тому же он был психиатром, а это дополнительная специализация. И с этими самыми передовыми научными инструментами он отправился в область, которая до него никогда не исследовалась как научная – область сексуальности человека. У него есть одна теория… эроса. Исцелений истерических психозов в его практике не много, и эти случаи интересны не методикой излечения, а самой постановкой вопроса. Фрейд искал причины, которые привели к нарушениям. Он занимался кокаином, и потом корил себя за это. Он не понял, куда заглянул. Мы можем оценить это только сегодня. Это методы расширения сознания – вся современная кроулевская линия, которая в 50-е годы повлияла на многих мыслящих людей. Фрейд мог открыть всю эту проблематику уже тогда, но он испугался. Это и привело меня к мысли, что он был не гением, а первопроходцем, первым, кто прикоснулся к совершенно новым темам. И именно это важно, а не сами его открытия. Все они, несмотря на критику, на самом деле частично приняты. Он был высококультурным врачом, очень честным ученым и не придавал своим открытиям такой роли, которую они заняли впоследствии.

– Насколько допустима фантастика как литературный прием?

– Самый свежий пример – недавно прочитанная мною книга Людмилы Петрушевской «Номер один, или В саду других возможностей», там этот прием гениален. Она абсолютно владеет этнографическим материалом, касающимся северных народов. Я, как бывший ученый, абсолютно в этом уверена. Введенный ею фантастический элемент не только не мешает восприятию, но создает дополнительную глубину, многомерность отображения. Вопрос не в том, можно или нельзя, и даже не в мере, а в таланте использования этого приема. У Пелевина в книге «Чапаев и пустота» эта мера не соблюдена абсолютно. Я очень хорошо отношусь к Пелевину. Он знает, что такое восточные практики, и это не просто книжное знание. Когда на все эти факторы накладывается еще и талант, получается хорошая книга.

На самом деле нет рецептуры для создания хорошей книги. Единственное мое литературное образование, если можно так выразиться, это семинар для сценаристов мультипликационных фильмов. Это было полезное прикосновение к ремеслу, там можно было научиться, как делать по предлагаемой рецептуре. Но все самые знаменитые и талантливые сценаристы работали иначе. Рецептуре соответствовала стандартная продукция, которой было много. Но если нет своего видения, таланта, никакой рецепт не поможет. Есть очень хорошие популярные писатели, которые точно знают, сколько надо положить соли и перца, чтобы вызвать у читателя определенные эмоции. Но это не совсем то, что надо, если ты хочешь оказаться на месте творца. И фантастика — тоже один из ки рпичей, который может отлично идти в дело.

Признаться, задавая свои маленькие, частные вопросы, я волновалась не на шутку. И не потому даже, что за именем Людмилы Улицкой стоят запредельные тиражи и престижные литературные премии. Может быть, причина была в спокойствии и четкости Людмилы Евгеньевны, за которыми вполне могло скрываться тайновидение, вроде того, которым обладал врач Павел Кукоцкий… Но об этом – ниже.

Фрагменты и нюансы (из ответов на вопросы университетских читателей)

О романах и внутренней свободе

««Медея» – жутко долгая история моей жизни. На самом деле первым романом был «Искренне ваш, Шурик» – еще в 93 году я сделала проходку по теме в рассказе «Гуля». Прототипом был живой человек, близкий друг. Я его любила, ценила и ненавидела, его позиция и биография вызывали такие противоречивые чувства. Я дописывала книгу, когда он умирал. Конечно, это не портретная ситуация, в ней много придуманного. От этого романа я изнемогла. «Казус Кукоцкого» тоже трудно дался, но по другим причинам. Казалось, что мне эта тема не по плечу, она так и осталась не закрыта полностью. Я вообще никогда не закрыла целиком ни одной темы, только показывала их с разных сторон. С «Шуриком» была жутко тяжелая история, я поняла, что не имею права браться за такие большие пространства. После этого романа мне вообще казалось, что я больше никогда не буду писать. Со мной уже случалось нечто подобное - у меня была совсем другая жизнь, была генетика, биология, безумно важная и интересная сфера, но судьба меня оттуда выдвинула. Каждый новый поворот – это точка нуля, с которой заново начинается жизнь. В этой точке много благодати, большая степень свободы. «Шурика» напечатали мгновенно, за месяц. Полгода после этого я вообще ничего не писала, и у меня не было угрызений совести, что жизнь идет, а я ничего не делаю. Последние месяц-полтора,пишу маленькие рассказы. Они не очень легкие, но в работе над ними есть некоторая иллюзия – в понедельник начала, а в пятницу уже закончила. В субботу можешь в гости сходить, и ничто на тебя не давит. Это период редчайшей внутренней свободы и относительного покоя. Раньше я не себе принадлежала, а книге».

Об открытиях

«Взаимоотношения человека с миром всегда строятся через открытия. Когда мы сталкиваемся с любым искусством, мы запоминаем те места, где сделали открытие. Оно может быть простым: два слова легли и соединились между собой. Может, никто этого не заметит, но я-то знаю, что вот – оно.

Например, где-то вычитанная боковая сценка: за машиной бегут собаки, и их лай слышен не сразу, потому что он… отстает. У Набокова открытия есть на каждой странице. Без ощущения открытия нет познания мира».

О тонком чувствовании

«Я – из породы медиумов. Если бы меня учили соответствующим образом, может, я умела бы улавливать какие-то неочевидные для других вещи. Но я в какой-то момент своей жизни я сказала: спасибо, но мне это не нужно. Мы все знаем, о чем идет речь. Когда я написала роман «Казус Кукоцкого», где был мотив медицинского тайновидения, ко мне как минимум трижды подходили врачи и спрашивали: откуда ты знаешь? Так что если я это придумала, то я придумала правильно.

Об окружении

«У меня нет окружения, потому что у меня почти нет друзей среди писателей. У О’Генри была замечательная фраза: мы слишком быстро разбогатели, и поэтому у нас нет друзей. Моя первая книжка вышла десять лет назад. Сегодня писательское сообщество, которое мне удается наблюдать, мне не очень нравится. Единственный мой друг из писателей – Сергей Каледин. Познакомились мы так: после публикации первого рассказа в «Огоньке» позвонил совершенно незнакомый человек и сказал: мне понравилось, а у тебя еще есть? Я сказала: есть. Тогда он спросил, если ли у меня книжка. Когда выяснилось, что нет, он спросил, где я живу, и приехал через двадцать минут. С тех пор мы дружим».

О «любовных приключениях»

«А мои отношения с писателями прошлого строились по принципу «любовного приключения». Первое приключение такого рода было с О’Генри, которого я раскрыла лет в одиннадцать и за год-полтора выучила наизусть. Потом в 56 году я обнаружила в глубине чужого шкафа томик Бориса Пастернака. «Декамерон» Боккаччо тоже оказался интересным чтением для тринадцатилетней девочки. Уже в университетские годы случилось острое личное открытие – Владимир Набоков. С нами учился молодой человек из Канады, русского происхождения, Володя Павлов. Его выслали за шпионаж. Никто не знает, был он шпионом или нет. У него с полки я взяла книжку неизвестного автора – «Приглашение на казнь». Это был абсолютный переворот, я поняла, что есть литература в XX веке, которая не меньше литературы века XIX, а мы ее не знаем.

Но кумира как такового у меня никогда не было».

О семье

Семья – священная вещь, основа нашей жизни. А нам навязывалось, что общественное выше личного, Павлик Морозов – наш герой. И это ужасно. «Медея», посвященная старому поколению, моим пожилым подругам – это мой вопль о семье.

Об определенном месте
в литературе

«К определению своей прозы как биологической отношусь равнодушно. Это система каталогов. Книги можно выстроить по годам, по алфавиту, по странам, по размеру обуви автора, между прочим. В обучении врачей в курс этики ввели «Казус Кукоцкого» – для меня главное это, а не принцип каталогизации.

Проблема евреев, антисемитизма, моего пребывания в русской литературе – все это мне неинтересно. Говорят, Улицкая – этнографический писатель, как цыган Рэм Лебедев и чукча Рытхэу. Ну и пусть.

Кто-то относит мои книги к литературному мейнстриму, который соединяет элитарную и массовую литературу. Не Джойс, конечно, но и не Донцова. Я чувствую себя польщенной, это совсем не плохое место».

О превращении романа в сериал

«Сейчас идут съемки фильма по роману «Казус Кукоцкого». Снимает его клипмейкер Юрий Грымов. Он – человек массовой культуры,лучше всех делает клипы, умеет разговаривать с теми людьми, с которыми я разговаривать не умею: с мальчишками из уличной шпаны, которые приходят в театр только потому, что Грымов их позвал. Когда я получила предложение из такого культурного угла, мне это показалось интересным. Пока отснято шесть серий. Но это, конечно, будет произведение Грымова, а не Улицкой».

О будущем русской литературы

«У сегодняшних русских писателей ситуация трагическая: у них за спиной стоит великая русская литература. Эта инерция великой литературы придавливает к земле. Сегодня такой литературы нет и никогда, наверное, не будет.

Кто из современных авторов останется в вечности? Это вопрос времени. Однажды Чехов сказал: ну, умру я, и будут меня читать от силы пять лет. А его собеседник ему возразил: нет, пятьдесят. Когда-то говорили: «безумно великий Булгаков», а прошло тридцать лет, и оказывается, что на самом-то деле безумно великий – Андрей Платонов. Остается то, что отвечает на наши вопросы. Почему-то Достоевский отвечает нам больше 200 лет».

О читателе

«В качестве читателя я вижу свою подругу, друга, которым я доверяю, которые меня понимают и без слов. Это человек моего образования, моего мироощущения, жизненного опыта. Оказалось, что в этом я промахнулась: меня читают и другие люди, и, признаться, меня этот факт радует.

Я бы хотела, чтобы мой читатель думал. Я скорее ожидаю от него соучастия, чем хочу его чему-то научить или открыть ему какую-то истину». Об избранных

«Я не сразу поступила в университет. Два года работала в Педиатрическом институте, в отделе детских патологий, имела дело с синдромом Дауна. Рассказ «Народ избранный» – об этом. Больные, которые не обладают безусловными качествами большинства людей, нам для чего-то нужны. Это очень важно: сформулировать себя по отношению к неполноценному человеку, который рядом с тобой».

О женской и мужской прозе

«Профессия моя не сильно изменилась с тех пор, как я перестала заниматься генетикой. По-прежнему в центре моего интереса – человек. Переход к писательскому ремеслу был поворотом вокруг своей оси, просто я стала изучать человека на уровне содержания, а не клетки, как раньше. Сегодня есть серьезная литература, которая человека совсем не имеет в виду, а исследует повороты мысли. Абсолютный пример – Владимир Сорокин. Его любят, превозносят, не могут читать от отвращения. Я не все его книги могу прочитать, но некоторые очень ценю. Он социальный писатель, в центре внимания которого – процессы. Человек его вообще не интересует, это шахматная фигура, которая нужна, чтобы говорить о проблеме. Кризис – таков его диагноз нашей цивилизации, и это очень серьезная работа. Но меня интересует только человек.

Как генетик я понимаю разницу между мужской и женской прозой, знаю, какие цели в них ставятся и как они достигаются. Но это – тема для отдельного разговора.  

Венера Галеева

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2004 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков