|
|
|
№ 7 (3663), 19 марта 2004 года
|
 |
|
универсанты
|
|
|
Воспоминания
и размышления
В год 280-летия университета 80-летний юбилей отметил старейший преподаватель исторического факультета Владимир Александрович Якубский. Пройдя всю Великую Отечественную войну, а затем посвятив более полувека родному факультету, этот удивительный человек до сих пор полон сил, отдавая свои знания и энергию новому поколению медиевистов и балканистов. О жизни исторического факультета и особенностях творческого пути историка и пойдет речь ниже.
Учителя
– Владимир Александрович, почему после войны вы решили поступать именно на истфак?
– Трудно сказать. Возможно, из-за того, что мой отец был археологом. А так как из-за ранений пойти по его стопам я уже не мог, решил стать просто историком.
|
 |
В.А.Якубский |
|
– А почему специализацией выбрали средние века?
– Тогда эта кафедра была одной из самых сильных. К тому же уже в то время я мог сообразить, что заниматься новой и новейшей историей – чрезвычайно сложно: эта область была насквозь политизирована. Хотя, конечно, политика в те годы рикошетом могла задеть каждого. Когда в 1947 году я поступил на факультет, кафедру средних веков возглавлял Осип Львович Вайнштейн. И буквально на наших глазах из непререкаемого научного авторитета за два года из него сделали «безродного космополита». Перед тем, как на него обрушиться, Осипа Львовича заставили прочитать доклад о борьбе с космополитизмом, а через некоторое время все равно уволили с факультета. Однако ему все-таки повезло. Вайнштейну на выбор предложили занять одну из кафедр в нескольких провинциальных вузах. Его выбор пал на университет в городе Фрунзе в Киргизии – только потому, что кафедру там едва открыли, так что на посту заведующего никого смещать было не нужно. Вместе с тем, даже в условиях гонений О.Л.Вайнштейн не прекращал работать. Еще в бытность заведующим кафедрой в ЛГУ он долгое время вел научную полемику с удивительно талантливым и удивительно конъюнктурным московским исследователем Пуршневым. Последний был лауреатом Сталинской премии, поэтому Вайнштейну после ухода из ЛГУ продолжать спор было уже бессмысленно. Однако Осип Львович был не только умным, но и чрезвычайно находчивым человеком. В Киргизии он воспитал ученика, который и продолжил дискуссию. Ситуация теперь диаметрально поменялась: ученик Вайнштейна считался «молодым специалистом», представлял «национальные кадры», так что мог печатать то, что никогда не разрешили бы его учителю.
– Кто возглавил кафедру после смещения Вайнштейна?
– Для того чтобы ликвидировать определенную самостоятельность и свободомыслие внутри кафедры, администрация факультета решила соединить вместе медиевистов и византинистов. На должность руководителя объединенной кафедры был поставлен Митрофан Васильевич Левченко. Вспоминая о нем десятилетия спустя, могу сказать, что это был один из самых интересных преподавателей на истфаке. Прекрасный византинист (между прочим, учитель моего однокурсника Георгия Львовича Курбатова, наставника нынешней заведующей кафедрой Г.Е.Лебедевой), как лектор он, может быть, не обладал внешним блеском, зато прекрасно понимал материал и был очень хорошим человеком. Глубокую порядочность Левченко продемонстрировал уже в первые недели после назначения на новый пост. На кафедре средних веков заведующему по традиции полагалось сидеть в кресле под портретом Гревса, тогда как остальные члены кафедры обычно размещались вдоль длинного стола. Так вот, Митрофан Васильевич на первом же заседании в кресло садиться не стал, а сел вместе со всеми за стол. Так продолжалось несколько недель, пока смещенный с должности заведующего, но еще не уволенный с факультета Вайнштейн не взял Левченко «под руки» и лично не усадил в кресло. Мне кажется, что подобные взаимоотношения бывшего и действующего начальников – случай довольно редкий. В целом же он прекрасно иллюстрирует совершенно особый стиль отношений на кафедре даже в те сложные годы.
В 1954 году М.В.Левченко умер. Единственным доктором на кафедре оказалась Александра Дмитриевна Люблинская, ученый крупный, но «с плохой биографией». Отец Александры Дмитриевны был настоятелем Исаакиевского собора, у мужа была «неправильная» национальность, а сама Люблинская в свое время была обвинена в космополитизме. В 1949 году ее чудом не выгнали с факультета. Тогда под флагом борьбы с «низкопоклонничеством перед Западом» проводилась переаттестация преподавательского состава. Если человек не удовлетворял определенным критериям, то зачастую его не просто увольняли, а в принципе запрещали профессиональную деятельность. Как сказали бы немцы, для такого человека вводился «запрет на профессию». И в случае с Люблинской все обстояло именно так. Были составлены необходимые бумаги, оставалось только поставить подпись и печать. Однако за Александру Дмитриевну вступились Левченко и Рутенбург – оба авторитетные члены партии. Не знаю, откуда они узнали о готовящемся увольнении Люблинской, как не знаю и подробностей их встречи с деканом Н.А.Корнатовским. Знаю только, что по тем временам поступок этот был если не героическим, то, по крайней мере, смелым. Ведь Корнатовскому ничего не стоило предать гласности визит Левченко и Рутенбурга, и тогда у последних могли быть большие неприятности! Однако факт остается фактом – черновик заявления об увольнении Люблинской оказался в корзине. Самой же ей было указано «исправлять ошибки» – оставаясь на факультете. А спустя пять лет Александру Дмитриевну все же назначили заведующей кафедрой.
– В годы руководства ей простили неровности прежней биографии?
– Отношение к Александре Дмитриевне всегда было неоднозначным. Когда человека все любят, значит, он либо святой, либо оказался в окружении лицемеров. Люблинская святой не была. Редактируя работы своих аспирантов, она, например, могла пропускать совершенно конформистские пассажи о фальсификации истории Франции буржуазной историографией чуть ли не со времени коммуны, и в то же время поддерживать нонконформизм среди студентов. Время было такое – неоднозначное. Из ярких историй вспоминается одна, связанная с известным теперь знатоком старого Петербурга Сергеем Шульцем. В те годы он был студентом нашей кафедры. Как-то раз Сергею поручили сделать доклад о реакции в русской литературе после разгрома революции 1905–1907 гг. Предполагалось, что студент возьмет парочку рекомендованных статей и книг, скомпилирует их и сделает нормальный осуждающий доклад. Однако Сережа выкинул сумасшедшую по тем временам вольность – написал в деканат прошение выдать ему запрещенные тогда тексты Гиппиус и Мережковского. Чтобы хотя бы составить впечатление о тех, кого предписывалось громить. Грянул скандал. В деканат вызвали руководителя семинара, которая публично осудила поступок Шульца. Его «безнравственное поведение» не ругал тогда только ленивый. И единственной, кто вступился за Сережу, оказалась именно Александра Дмитриевна. Ее в очередной раз отчитали за плохо поставленную на кафедре воспитательную работу, она со всем согласилась, но студент был спасен.
– Как долго Люблинская оставалась на посту заведующей?
– Александра Дмитриевна возглавляла кафедру до 1960 года, пока не ушла в Институт истории (ЛОИИ). Ее преемником стал Матвей Александрович Гуковский, руководивший после своей реабилитации библиотекой в Эрмитаже. Тогда началась кампания борьбы с совместительством, и Гуковскому постоянно напоминали, что из Эрмитажа он обязан уйти. Однако Матвей Александрович прекрасно знал, что любую кампанию можно пережить. Поэтому каждый раз он дипломатично обещал уйти, но в итоге остался и на истфаке, и в Эрмитаже. На благо себе и факультету. Впрочем, у Гуковского судьба была вовсе не из легких. Еще в 1949 году вместе с братом, известным литературоведом-пушкинистом Григорием Гуковским, Матвей Александрович был репрессирован как враг народа. Это было уже посерьезней космополитизма: речь шла о «Ленинградском деле» и антиеврейской кампании. Брат в итоге так и погиб в застенках, а Матвей Александрович, пройдя через лагеря, вернулся в Ленинград. На посту заведующего кафедрой он оставался до 1968, пока не разболелся. В годы заведования Гуковского частым гостем у нас стал Лев Николаевич Гумилев. Бывшие заключенные, они с Матвеем Александровичем прекрасно ладили и понимали друг друга. Ну и мы, простые смертные, с Гумилевым тоже беседовали с удовольствием. Можно, конечно, по-разному относиться к его теории – я-то сам считаю, что многое в ней просто фантазия – однако Лев Николаевич был явлением, безусловно, очень крупным и самобытным. К тому же в шестидесятые годы он вел себя гораздо спокойнее. Может быть, тогда еще не ударила в голову слава. Человек ведь, даже самый гениальный, все равно «суетен и грешен», как в Священном Писании сказано. А Лев Николаевич безусловно возвышался на фоне многих. При этом признан он так и не был: на географическом факультете ему развернуться особенно не давали, вот он и искал заслуженного уважения на истфаке. А к концу жизни его характер и впрямь круто поменялся. Гумилев вдруг чересчур яростно начал воспевать евразийство, особые отношения между Русью и Азией как оплот против католического Запада. Нашлась благодарная аудитория, ловившая каждое его слово. А ведь короля делает свита. Лев Николаевич, обладавший феноменальной памятью, привык себя не проверять, а потому часто грешил и чисто фактическими ляпсусами. На таких вещах строились концепции, поэтому неудивительно, что многие относятся к ним критично. Однако, повторюсь, человек это был не только очень честолюбивый, но и чрезвычайно одаренный. Прекрасным, остроумным полемистом он оставался до конца своих дней.
Современники
– Какое влияние оказали на вас ваши учителя в профессиональном и человеческом плане?
– У каждого я брал что-то свое. В студенческие годы (1947–52) занимался на семинаре по историографии у Вайнштейна, на источниковедении – у Люблинской, слушал общие лекции Гуковского. Тогда же от своего научного руководителя Ольги Ефимовны Ивановой воспринял интерес к истории (особенно аграрной) Польши. А уже потом, когда с 1952 года я стал лаборантом и работал над диссертацией (которую защитил в 1958 году), и с М.А.Гуковским и с А.Д.Люблинской общался теснее. С Матвеем Александровичем, например, довольно часто удавалось потолковать и просто по-человечески, и на исторические сюжеты. И это была очень впечатляющая школа! А вот у Александры Дмитриевны Люблинской было другое замечательное качество. Она всегда исключительно требовательно относилась к качеству текста. Курсовые работы, достававшиеся ей, были сплошь перечирканы, испещрены знаками вопроса и многочисленными пометками на полях. Многие такие работы возвращались на доработку по четыре раза, пока сочинение по мысли и по форме не приобретало человеческий вид. Ходит легенда, что однажды Люблинской попалась огромная, на полстраницы, раскавыченная цитата из Энгельса. Александра Дмитриевна, прекрасно знавшая классиков марксизма-ленинизма, эту цитату из вида как-то упустила и с характерной суровостью перечиркала все вдоль и поперек: исправила стиль, понаставила вопросов с пометками о туманности мысли и сомнениях в ее присутствии в принципе. Ведь переводы с немецкого были отнюдь не самого высокого качества, да и мысли у Энгельса вовсе не всегда излагались последовательно. Так что Люблинская была еще и прекрасным редактором. За ее внимание в вопросах стилистики я ей до сих пор благодарен.
– Отличительным качеством кафедры истории средних веков всегда была преемственность традиций. Ведь практически все люди, которых вы назвали, воспитали учеников, продолживших развитие школ – будь то византинистика или история Франции.
– Действительно, я не припомню ни одного «варяга», который пришел бы на нашу кафедру «извне». Каждое новое поколение исследователей воспитывалось предыдущим и продолжало дело учителей. Во многом поддержанию таких традиций способствовал демократичный дух общения и просто хорошие человеческие отношения на кафедре. А что касается школ, судите сами. Специализировавшаяся на истории Франции
А.Д.Люблинская воспитала Владимира Ильича Райцера и позже Юрия Павловича Малинина; Валентина Владимировна Штокмар – англицистов С.Н.Федорова и Л.П.Сергееву; германист Андрей Юрьевич Прокофьев – ученик Александра Николаевича Немилова. Перечислять можно довольно долго. При этом такие ученые, как В.И.Райцер и Горфункель – специалисты европейского и мирового масштаба. Владимир Ильич знаменит великолепными работами о Жанне д’Арк, а ведь про Орлеанскую Деву писали очень много, это было абсолютно исхоженное поле. Тот факт, что Райцеру удалось сказать здесь свое очень веское слово, свидетельствует об очень высоком классе исследователя. Горфункель же стал превосходным специалистом по истории Италии и сейчас работает в Гарвардском университете.
– А вы со Средних веков перешли на кафедру истории славянских и балканских стран?
– Да, у меня своего рода два «научных дома»: на обеих кафедрах я чувствую себя своим. Специфика славянских и балканских стран состоит в том, что они всегда находились на своеобразном перекрестке истории: здесь встречались пути Европы, Руси и Византии. Вот почему при возникновении кафедры балканистики в ее состав вошли специалисты разных дисциплин: русисты Владимир Павлович Денисенко (заведующий кафедрой) и украинист Татьяна Геннадиевна Яковлева, полонист Щеголев, византинист Владимир Владимирович Василин и мы с моей ученицей Ларисой Михайловной Аржаковой – медиевисты. Подобная интердисциплинарность позволяет, с одной стороны, лучше изучить феномен региона в целом, а с другой – сосредоточиться на более узких проблемах.
Преемники
– Владимир Александрович, на протяжении пятидесяти лет учебы и работы на историческом факультете замечаете ли вы перемены в характере студенчества?
– И да и нет. Лентяи остаются лентяями, трудолюбивые – трудолюбивыми. Вряд ли вообще когда-нибудь исчезнет практика подготовки к экзамену за несколько ночных часов, а курсовые, скорее всего, так же будут сдаваться в последний момент. Помню, Владимир Ильич Райцер носил дипломную работу своему оппоненту большими частями. Оппонент постоянно напоминал Райцеру, что времени у того остается все меньше. И все же последнюю часть работы Владимир передать лично побоялся и опустил в почтовый ящик: на дворе была последняя ночь перед защитой.
– Когда, на ваш взгляд, учиться было труднее: раньше или сейчас?
– Учиться непросто всегда: для этого нужно преодолевать внутреннюю инертность. Что же касается профессионального роста, то возможности современного поколения студентов просто несравнимы с теми, что были когда-то у нас. Свободный доступ к книгам, интернету, острым дискуссиям – обо всем этом мы даже не могли мечтать. Помню, как, став лаборантом, я получил возможность самостоятельно искать нужную мне литературу на библиотечных стеллажах. Меня тогда очень удивило, что добрая половина книг лежали как-то странно – корешками кверху. Только потом выяснилось, что это была литература, не взятая в спецхран, но запрещенная к выдаче. Нынешним студентам такого, слава Богу, даже не представить. Однако мое поколение не знало и многих трудностей сегодняшней молодежи. Например, я просто не представляю, как современные студенты выживают физически. Духом, что ли, святым питаются? А если человеку приходится постоянно работать, то это не может не сказываться на учебе. Кроме того, в наши дни намного лучше была экология, да и старорежимных, порядочных людей встречалось больше. Так что, как видите, каждому поколению приходится преодолевать свои барьеры.
– Что дает человеку ремесло историка?
– И что человек привносит в это ремесло? Это ведь процесс обоюдный. Когда студент серьезно приступает к исследовательской работе, он, как правило, личность уже сложившаяся. Человек проявляет себя при выборе кафедры, темы курсовой, диплома. Особенности ментального склада определяют методику исследования, подход к ключевым проблемам. Таким образом, используя исторический материал как зеркало, историк может наблюдать свое мышление в действии, лучше понять себя. С другой стороны, и материал накладывает отпечаток на темперамент, характер исследователя, даже его внешний облик. Если присмотреться внимательно, нередко удается чисто визуально отличить античника от медиевиста, а медиевиста от новиста. Однако влияние на характер ученого не обязательно бывает позитивным. Не случайно серьезные критики Гумилева предпочитают не выступать публично. Отчасти это связано с уважением к непростой судьбе ученого. Но во многом объясняется и другим. Имея дело с той же идеей евразийства, историк попадает на очень зыбкую почву. Вместо привычных фактов он сталкивается здесь с засилием домыслов и эмоций и, чтобы что-то сказать, вынужден следовать диктуемой ими логике. А это приводит лишь к новым домыслам и негативным переживаниям.
– Какие профессиональные качества необходимы хорошему историку?
– Прежде всего, умение работать с источниками. С какой бы проблемой вы ни сталкивались, помочь распутать клубок вопросов может только скрупулезный анализ текста (если, конечно, источник письменный). Все остальное будет лишь домысливанием. Вместе с тем необходима и определенная интуиция: нужно всегда держать перед глазами общую картину эпохи и трезво представлять, какое место в ней занимает интересующая вас сейчас частная проблема. Раньше такому комплексному подходу очень способствовало повышенное внимание к социально-экономической истории. Сегодня, к сожалению, она осталась за бортом парохода современности. Сам я по-прежнему исповедую формационный подход, считая его лучшим из имеющихся в распоряжении инструментов для понимания прошлого. Конечно, теория формаций в известной степени однобока, а Маркс вовсе не был единственным пророком. Однако, если пользоваться не только формационным подходом, но и теорией локальных цивилизаций Тойнби, то наше понимание истории станет только богаче. Я не говорю о футурологии, только о подборе ключа к осознанию минувшего. В наши дни, как ни прискорбно, серьезные попытки в этом направлении предпринимаются крайне редко. Все заменяет либо голая фактология, либо квазинаучные передергивания.
– Чему в методологическом плане вас научили занятия историей Польши?
– Едкий и очень остроумный польский историк Эмануэль Растваровский как-то заметил: «Полоть старый огород – дело не менее достойное, чем расчищать девственные леса». Для хорошего исследователя важно не только обращение к архивному материалу, но и попытка найти уязвимые места в привычных историографических схемах. Не стремиться превзойти предшественников – всего лишь верный путь к эпигонству. Поэтому, если ученому удается показать, что исторический процесс мог протекать не совсем так, как это принято представлять, – это большая удача. Я рад, что в моих занятиях историей Польши удача несколько раз действительно мне сопутствовала.
– Как вы считаете, столетия спустя какое место займет советская историография в общемировой медиевистике?
– Сложно сказать. Я не припомню большого количества блестящих работ по политической истории, однако социально-экономическая проблематика средневековья была разработана действительно глубоко. Может быть, этим советская школа и войдет в историю. В конце концов, были остро поставлены многие вопросы. Так что даже при отказе от формационных схем они смогут служить маяками для последующих поколений исследователей. В целом же советская историография всегда была очень пестрым явлением. Появлялись исследователи как совершенно бездарные, так и действительно гениальные. Имена Левченко, Люблинской, Рутенбурга очень ярко представляют петербургскую школу. Ученых такого профессионального и человеческого уровня я могу только пожелать встретить каждому. 
Беседовал Игорь Макаров
О боевом пути Владимира Александровича Якубского наш журнал уже писал в №10 за май 2002 года. Данный материал представляет собой переработанную в интервью запись беседы с В.А.Якубским. Вместе с тем при переработке многие черты авторского стиля Владимира Александровича не сохранились. Поэтому интервью вовсе не претендует на стенографическую точность.
|
