|
|
|
№ 1-2 (3657-3658), 19 января 2004 года
|
 |
|
точка зрения ученых
|
|
|
Экспериментально-психологическое исследование
психологических особенностей людей,
переживших опыт блокады
в детском или подростковом возрасте
Невинно убиенный священник и ученый Павел Флоренский писал (о российском нигилизме): “…Была такая ужасная полоса русской истории, и сколько душ искалечено ею, сколько чистых сердец сделалось несчастными и бесприютными! Быть без чувства живой связи с дедами и прадедами – это значит не иметь себе точек опоры в истории. А мне хотелось бы быть в состоянии точно определить себе, что именно делал я и где именно находился я в каждый из исторических моментов нашей родины и всего мира, - я, конечно, в лице своих предков” (Флоренский П., 1992, с. 26). Возможно ли это? Дело в том, что с точки зрения любой экспериментальной науки (от физики элементарных частиц до психологии) само присутствие наблюдателя неизбежно искажает исследуемый процесс; с точки зрения психоанализа, люди, которых мы хуже всего знаем – это наши близкие, поскольку действие (бессознательного) переноса проявляется здесь наиболее сильно. Мы не можем “знать”, что пережили и как выжили (и не выжили) наши старшие во время блокады, этот опыт беспрецедентен в историческом смысле и уникален как любой психологический феномен. В то же время – кто, если не мы, встав на позицию наблюдателя, может попытаться соединить уникальное в общечеловеческое?
И есть еще один, скрытый, аспект “актуальности” данного начатого исследования: то, что мы и наши родители “не помним”, “не знаем”, мы, следующее поколение, и наши дети сейчас отыгрываем еще с большей силой, чем то, что знаем, потому что с психоаналитической точки зрения бессознательное повторение – один из способов не забыть вытесненное, как бы забытое. “Говорение определяется не тем, что сказано, а тем, что не сказано” – этот психоаналитический принцип по ряду причин уместно помнить при интерпретации полученных данных.
О блокаде есть много материалов, воспоминаний, литературных и политических клише. Несколько лет назад в Санкт-Петербурге с научными целями было начато первое медицинское обследование блокадников (по гранту, полученному из Великобритании), а нами – психологическое (без гранта, на общественных началах). Участниками исследования были пожилые люди (70 человек). Среди них были выделены две группы: а) находившиеся в осажденном Ленинграде, то есть пережившие блокаду в детском и подростковом возрасте, и б) пережившие ту же войну в другом месте.
Исследование проводится в Санкт-Петербурге с 1999 года и запланировано как продолжительное (лонгитюдное). На первом этапе ставилась задача определить степень доступности материала оценке с помощью стандартных психологических методов. После периода проверки ряда методов были отобраны следующие шесть:
1. Полуструктурированное интервью – проводилось в форме недирективной беседы с дополнительными вопросами и уточнениями, целью было воссоздание целостности течения определенных отрезков жизненного пути таким образом, чтобы исследуемый эпизод оказался включенным в целостную смысловую связь. Основной перечень вопросов был разработан М.А.Гулиной. Он являлся основным методом и состоял из трех блоков: а). Сбор фактических данных. б). Воспоминания о блокадном периоде (включая блок вопросов о фигурах матери и отца; раннее детское воспоминание и т.п.).
в). «Здесь и теперь» и «там и тогда» – влияние прошлых событий на настоящее.
2. Шкала стресса (Д.Роджер, М.Гулина, 1996). 3. Шкала общей удовлетворенности жизнью (Д.Роджер, М.Гулина, 1996). 4. Шкала депрессии (А.Бек, 1980; модификация для данного исследования: М.Гулина, Л.Духновская, 1999). 5.«Зеркало заднего видения» (М.Гулина, 1998). 6. Цветовой тест отношений (А.Эткинд, 1981).
Количественными методами обработки данных являлись оценка достоверности различий, оценка сопряженностей; качественными методами являлись различные модификации контент-анализа.
Наиболее очевидной является попытка посмотреть на блокадный опыт с точки зрения теории стресса. Так, сравнительно недавно Хобфолл (1988) предложил идею тотального стрессора, который провоцирует реакцию «притвориться мертвым» – реакция консервации адаптационных ресурсов. Кристэл (1978) высказал точку зрения, что основными чертами «травматической» реакции на экстремальные условия являются психический коллапс, «замораживание аффекта», а также последующие нарушения способности к модуляции аффекта (к проживанию и проявлению нюансов чувств) и алекситимия (неспособность выразить чувство).
Другие термины, описывающие экстремальную реакцию на тотальный стресс, – диссоциация и дезорганизация (когда различные части личности изолированы одна от другой, действуют независимо или не координированно).
При длительной разлуке с родителями во время войны у детей отмечены такие нарушения, как депрессия, неспособность испытывать удовольствие, нарушение социальных контактов (Тарабрина, 2001).
Х.Адлер приводит слова Сандлера (Sandler et al., 1987) о том, что следует различать “экстремальные” или “абсолютные” травмы и “обычные”. «“Абсолютные” травмы – это те высокозначимые конкретные события, абсолютная интенсивность которых поглощает различные психические структуры человека, на которого воздействует, разрушая их временно или уничтожая их непрерывно». Другими словами, это события, которые независимо от условий (стадии развития, наличия внешней помощи) неизбежно оставляют разрушительный эффект, который является не только ретроактивным, “пробуждающимся как память” (Freud, 1896, p. 164), но и абсолютным, присутствующим всегда в жизни человека.
Согласно Х.Адлеру, ребенок ищет соответствие между событием и возможным его значением в рамках тех значений, которые ребенку доступны. Автор отмечает, что принцип Nachtraglichkeit, то есть ретроспективное осмысление и обозначение травмы, о котором говорит Фрейд (Freud, 1918), не всегда оказывается применимым к серьезной травме. Психические структуры не способны ассимилировать травматический шок в момент, когда событие происходит, и поэтому оно оставляет неизгладимый отпечаток.
Как самый сильный фактор депривации в блокаду блокадники выделяют голод, этот ответ составляет 21% от общего числа названных факторов, а также с большой частотой указывались бомбежки (17%) и «наглядность смерти» (вездесущесть, масштабность, привычность смерти) – также 17%. Почти 90% блокадников говорят об изменении пищевого поведения как следствии блокады (сознательный уровень отражения травматического опыта), в психотерапевтической практике Санкт-Петербургских психотерапевтов в настоящее время выявляется изменение отношения к еде и у детей и внуков блокадников (бессознательный уровень повторения травматического опыта).
Статистически достоверными различиями между двумя исследуемыми группами оказались, среди других, следующие. К эмоциональным особенностям блокадников можно отнести значимо более высокий уровень депрессии, чем у их сверстников, большую склонность связывать свою жизнь с негативными переживаниями, высокую тревогу за близких. При этом для них характерен такой же, как у сверстников, уровень стресса и уровень общей удовлетворенности жизнью, что может свидетельствовать о достаточной степени адаптированности блокадников к жизни сегодня и их способности проинтегрировать некоторую часть травматического опыта (интеграция травматического опыта – единственный способ трансформировать душевную боль в силу личности). Кроме того, блокадники имеют более высокую способность объединять два полюса амбивалентности (двойственности) в отношении к событиям своей жизни, следовательно, можно говорить о том, что уровень интегрированности Я (по терминологии Э.Эриксона) у них выше.
К особенностям в ценностной сфере относится их особое отношение к такой ценности, как ответственность (как к присущему им качеству, так и к качеству, ценимому ими в людях); также важным ресурсом в себе они видят самостоятельность. Вытеснению подвергается такое качество, как ранимость. Для блокадников характерной оказалась более сильная вовлеченность в жизнь современного общества и социальные события, происходящие вокруг. (В контрольной группе картина заслуживает не меньшего внимания, но она иная.) Помимо психодиагностических данных, история последующей жизни блокадников показывает, что они смогли адаптироваться к изменяющимся условиям социальной среды и проинтегрировать некоторую часть травматического опыта. Отметим опять, что это те люди, которые нашли в себе силы участвовать в исследовании, делиться чувствами, воспоминаниями, опытом.
Значимость проведенного исследования заключается еще и в том, что впервые картина блокады представлена глазами только детей и подростков. При предыдущих интервью, проводимых журналистами, общественными деятелями, не происходило отделения детского опыта от взрослого. И тем не менее нами получены некоторые новые данные о влиянии фигуры отца и матери на блокадного ребенка, о последствиях утраты родителя; о «детской амнезии». Психологические последствия блокадного опыта не являются тотально негативными. Безусловно, речь идет об одной из самых глубоких и массовых травм в истории, но даже этот опыт в какой-то части может быть проинтегрирован и таким образом оказаться «на службе у Я». Депривация даже самой биологической базовой потребности, даже в раннем возрасте и в течение очень длительного времени не останавливает развитие личности ребенка, если в семье есть психологические ресурсы; более того, он может трансформировать, сублимировать травматический опыт во что-то позитивное и творческое.
Авторы выражают огромную признательность одному из организаторов исследования преподавателю СПбГУ Н.Н.Коноваловой. 
М.А.Гулина, Л.В.Косенко, И.А.Руденко
|
