№ 19 (3767), 28 декабря 2007 года
главная | оглавление | <... | ...>	история

Память живет в веках

Надо сказать, что как структурная единица Физио­логический кабинет появился в составе естественного отделения Физико-математического фа­культета нашего Универ­ситета сравнительно поздно. Как не странно, его появлению косвенно способствовали студенческие беспорядки 1861 года, приведшие в декабре к закрытию Санкт-Петербургского университета “впредь до пересмотра университетского устава”. Лишь после 18 июня 1863 года в результате реформы высшего образования, согласно с вновь принятым Университетским уставом, была образована кафедра анатомии человека и физиологии животных.

Вид здания Высших Бестужевских курсов на Сергиевской ул., 7 (ул. Чайковского). Начало 80-х годов XIX века. Музей истории СПбГУ.

В то время понятие “кафедра” имело двоякий смысл — структурное подразделение в составе факультета (существовала только одна кафедра: зоологии, сравнительной анатомии и физиологии) и профессорское место (кафедра) — определенный раздел биологической науки, по которому велось преподавание в данном подразделении Университета. Далее это понятие стало идентично руководству соответствующим “кабинетом”. В окончательном виде, по новому уставу, кафедра зоологии, которая покрывала прежде все отрасли биологии кроме ботаники, распалась на сравнительную анатомию и систематику животных (с 1871 года — Зоотомический и Зоологический кабинеты) и анатомию человека и физиологию животных (Физиологический кабинет). В 1888 году из его состава был выделен Анатомо-гистологический кабинет, и кафедра приняла вид (четыре кабинета), в котором она просуществовала, как подразделение Физико-математического факультета Университета, до начала 30-х годов XX века.

В 1863 году для двух кафедр (зоологии и анатомии и физиологии животных) были установлены три штатные профессуры — две по зоологии и одна по анатомии человека и физиологии животных. Последнюю получил в 1863 году приглашенный из Казанского университета профессор физиологии и общей патологии Филипп Васильевич Овсянников (1827–1906). Как ученый, Овсянников, коренной петербуржец, выпускник и доктор медицины Дерптского университета (1854), был к этому времени уже настолько известен своими трудами по физиологии и гистологии (главным образом нервной системы), что практически одновременно он был избран и в экстраординарные академики Императорской Санкт-Петербургской Академии наук (ИСПбАН) по физиологии. Для развития вновь открытого Физиологического кабинета руководство Овсянникова имело огромное значение. С самого начала кабинет не только получил опытного лектора, сразу же поставившего на должную высоту преподавание анатомии и физиологии, но и ученого, заложившего серьезную основу научной деятельности нового подразделения Физико-математического факультета ИСПбУ.

Конечно, основы анатомии и физиологии преподавались в Университете и ранее, но, как правило, в составе других (зоологи­ческих) курсов, читаемых долгое время фактическим осно­ва­телем и главой университетской кафедры зоологии

С.С.Кутор­гой (1805–1861). Между прочим, в 1845–1846 годах Степан Семенович читал “естественную историю человека”, а 1848–1849 годах — и специальный курс анатомии человека. Таким образом, основы преподавания не только зоологии, но и анатомии человека и, отчасти, гистологии и физиологии были заложены в нашем Университете уже этим выдающимся ученым.

PicФ.В.Овсянников. СПб, 1882. Музей Д.И.Менделеева.SIGN

Заняв профессорскую кафедру по физиологии, Ф.В.Овсянников не мог, конечно, тотчас приступить к систематическому преподаванию, поскольку ни специальных пособий, ни лаборатории еще не было организовано. Но, пользуясь своим опытом устройства подобного же кабинета в Казанском университете, Овсянников сравнительно быстро наладил педагогический процесс (к 1865 году), не только выписав из-за границы микроскопы, таблицы и необходимые препараты и модели, но и организовав практические занятия по гистологии. Профессор взял на себя чтение общего курса анатомии человека и общего курса физиологии, а также курса практической гистологии. В помощь Овсянникову были назначены два приват-доцента — Н.И.Бакст, выпускник университета 1862 года (впоследствии специалист по физиологии органов чувств) и И.Ф.Цион (1842—1912), выпускник Берлинского университета (впоследствии доктор медицины и профессор Медико-хирургической академии), которые читали части курса анатомии (остеологию, синдесмологию и органы чувств), а также специальную и экспериментальную физиологию. Цион в 1870 году был назначен сверхштатным экстраординарным профессором по Физиологическому кабинету (его прямым учеником в это время был И.П.Павлов), и к концу первого десятилетия существования кабинет имел уже двух профессоров, одного прозектора и одного лаборанта.

В 1876 году профессором физиологии в ИСПбУ из Новороссийского университета был приглашен И.М.Сеченов (1829–1905), знаменитый электрофизиолог (член-корреспондент и почетный академик ИСПбАН) и специалист по психофизиологии и физиологии центральной нервной системы, который и стал с 1877 года читать в Университете курс общей физиологии. Кроме нейрофизиологических исследований Иван Михайлович проводил в ИСПбУ и изучение газов крови, заложив тем самым основы биохимического направления в отечественной физиологии. Позднее сам Сеченов в автобиографии писал: ”Качественно я сделал здесь (в ИСПбУ — С.Ф.) больше, чем в какой-либо из прежних лабораторий”. Исключительно важным было и то, что в нашем Университете Сеченовым была воспитана блестящая плеяда учеников: Н.Е.Введенский, Б.Ф.Вериго, Н.П.Кравков, Г.В.Хлопин, С.С.Салазкин и другие.

Николай Евгеньевич Введенский (1852–1922), впоследствии ставший профессором ИСПбУ и членом-корреспондентом ИСПбАН, продолжил исследования своего учителя в области электрофизиологии, создав учение о процессах возбуждения и торможения в нервной системе и парабиозе. Его путь в науку был весьма тернист. После окончания Вологодского духовного училища он продолжил духовное образование в местной духовной семинарии, но после четырех лет учения резко поменял свои устремления и поступил в ИСПбУ. Сначала Введенский учился на Юридическом факультете, а вскоре перевелся на естественное отделение Физико-математического (1872). Однако в 1874 году Введенский был отчислен из Университета и провел более трех лет в тюрьме, по известному тогда политическому делу ста девяносто трех. После оправдания за недостаточностью улик, Николай Евгеньевич добился восстановления в Университете и окончил его полный курс в 1879 году. По окончанию курса сначала он получил место консерватора Зоотомического кабинета, а в 1881 году был переведен на должность лаборанта в Физиологи­ческий кабинет. С этого момента вся научная и педагогическая карьера Введенского была связана с физиологией. Николай Евгеньевич стал не только выдающимся ученым, но и прекрасным педагогом. Среди его учеников академики А.А.Ухтомский и И.С.Бериташвили, профессора Д.С.Воронцов, Л.Л.Васильев, Н.Я.Пэрна и многие другие известные ученые.

И.М.Сеченов. СПб, 1882. Музей Д.И.Менделеева.

Именно Ф.В.Овсянников, И.М.Сеченов и Н.Е.Введенский были учителями Ю.И.Андрусовой (Фаусек) на Высших Женских курсах в 1881–1884 годах. Хотя Юлия Ивановна явно тяготела к зоологии, универсанты-физиологи (особенно Сеченов и Введенский), очевидно, оставили яркий след в ее памяти и душе. Ведь записала свои впечатления она только через 50 лет после окончания курсов, а образы учителей ничуть не потускнели. Теперь с тех пор прошло уже 120 лет, но со страниц воспоминаний по-прежнему живыми смотрят на нас ласковый Сеченов и юный и трогательный Введенский.

Физиологи

Анатомию человека читал нам Филипп Васильевич Овсянников, который был профессором университета и, будучи академиком, заведовал анатомическим музеем Академии наук. Овсянников очень любил курсы, и хотя его лекции были довольно скучны, мы посещали их добросовестно (на втором курсе), так как видели его огорчение, когда аудитория была неполна. В то время большинство из нас было проникнуто чувством глубокого уважения и благодарности ко всем профессорам, зная их прекрасное отношение и доброе желание сделать все возможное, чтобы женское образование стало на должную высоту и завоевало себе права. Ассистент Овсянникова, Владимир Николаевич Великий, вел с нами занятия по гистологии (В.Н.Великий (1851–1917?), выпускник ИСПбУ (1874), ученик Ф.В.Овсян­ни­кова, впоследствии профессор и ректор Томского университета, с 1903 г. работал в Киеве. — Прим. С.И.Фокина).

На третьем курсе нам стал читать растительную физиологию человека Николай Евгеньевич Введенский. Это было в 1883 году. Тогда он был молод и не был еще не только профессором, но и приват-доцентом (хотя уже успел пробыть три года в ссылке). Доцентом он сделался в 1884 году и стал читать лекции в Университете. Курс физиологии начал у нас Сеченов, но за неимением времени и по болезни он передал его Введенскому, который, готовясь стать приват-доцентом и получить лекции в Университете, учился на нас; впоследствии он и сам говорил о том, что Высшие женские курсы были его профессорской школой.

Он прилагал все усилия, чтобы сделать свои лекции обстоятельными и интересными, и это ему вполне удавалось. Мы не подозревали, какой большой ученый не только у нас, но и в Европе готовится из Николая Евгеньевича, слегка подсмеивались над его манерой держаться, над его характерной речью. Введенский был небольшого роста, широкоплечий, довольно нескладный, с вихром, постоянно падающим ему на лоб, с некрасивым, но очень выразительным лицом. На первую лекцию у нас он пришел во фраке, довольно неуклюже на нем сидящем, и в белом галстуке. Для Николая Евгеньевича это был торжественный день: он в первый раз взошел на кафедру. Помню, как случайно, без всякого намеренья, я подсмотрела смешную сцену, в которой Введенский репетировал свое первое выступление.

Н.Е.Введенский. СПб, 1882. Музей Д.И.Менделеева.

Я сидела в нижнем зале в уголочке за столом и чем-то занималась. Вдруг вошел Введенский из боковых дверей так, что ему меня не было видно. Кроме меня в зале никого не было. Он быстро подошел к большому зеркалу, вделанному в стену, откинул свой вихор, поклонился и стал выделывать руками различные жесты. Потом, откинув еще раз вихор, произнес: ”Милостивые государыни”. Мне стало страшно, что, повернувшись, он увидит меня, и я потихоньку спряталась под стол. Звонок, призывающий на лекцию, спас положение: Введенский быстро вышел, я вылезла из-под стола и убежала в аудиторию. Введенский взошел на кафедру и, несмотря на все старания держаться важно, был страшно смущен и прерывающимся голосом произнес свое “милостивые государыни”. Потом, понемногу овладев собой, прочел лекцию очень хорошо и был награжден громкими аплодисментами. Через много лет, когда мне пришлось встречаться с ним как со знакомым, я рассказала ему этот эпизод. Он очень смеялся. “Если бы вы знали, — говорил он, — как ужасно я волновался, как боялся вас всех, боялся гораздо больше, чем студентов, и как я был обрадован вашими аплодисментами. Как хорошо вы сделали, что спрятались под стол” <…>.

Николай Евгеньевич был сыном священника какого-то села Вологодской губернии, учился в духовной семинарии, по окончанию которой попал в ссылку, где пробыл три года, а затем по освобождении поступил в Петербургский университет (Здесь Ю.И. изменила порядок событий в жизни Введенского. Возможно, что она точно и не знала историю его участия в процессе 193-х. Прим. С.И.Фокина). По окончании университета работал в лаборатории Сеченова и был его ассистентом. Пребывание в семинарии и в ссылке наложило на Введенского свой отпечаток: он был застенчив, но грубоват, что особенно отражалось в его речи. Он употреблял такие слова, как “с хвостам, с рукам, с ногам, плават, прыгат, лазат (это животно плават)”. Обращаясь к кому-нибудь из нас, он говорил: ”Ну, как вас там, барышня» (это “барышня” он произносил слегка презрительно). “Барышня” обижалась: ”Я не барышня, я студентка”. — “Ну, ладно, — студентка”, — соглашался Введенский.

Он говорил так, как будто нарочно сохраняя свое вологодское произношение и не желая от него отделаться. Впоследствии попав в общество высокой петербургской интеллигенции, он одевался, как было принято, в черный сюртук, иногда во фрак, носил перчатки, ухаживал за барышнями, а не за студентками, старался изъясняться изящно, но на лекциях так и остался “с хвостам, с глазам, плават и прыгат”.

В жизни Николая Евгеньевича был неудачный роман: он, будучи приват-доцентом университета, давал уроки анатомии и физиологии одной очень богатой девушке, известной в то время миллионерше, Сибиряковой. Он влюбился в нее, сильно к ней привязался, выказывая свои чувства настолько явно, что все это замечали, страдал года четыре, и ничего из этого не вышло. Он так и не женился и умер холостяком, отдав всю жизнь свою науке.

Упомянув Сибирякову, мне хочется сказать несколько слов об этой выдающейся девушке, сделавшей много добра в своей жизни. Она была некрасива и не обладала никакими талантами, была очень застенчива и одержима мыслью, что люди влекутся не к ней самой, а к ее миллионам, а потому была очень подозрительна. На ухаживающих за ней мужчин смотрела со страхом. “Им нравится мой кошелек, а не я сама”, — говорила она жене художника Ярошенко, единственному человеку, с которым она была откровенна вполне. Мария Павловна (жена художника Ярошенко) знала о любви Введенского, знала, что и он нравится Сибиряковой, но ничем не могла им содействовать, не будучи в силах побороть ее подозрительности и его боязни, что она заподозрит его в корысти, в любви к ее миллионам, а не к ней самой. Сибирякова отдавала много денег Высшим женским курсам, в кассу Общества вспомоществления студентам университета, Технологического института, на ее средства возник Институт Лесгафта. Когда при министре Народного просвещения генерале Глазове

(188? г.). Высшие женские курсы были временно закрыты, новый собственный дом на Васильевском острове, куда курсы переехали в 1884 году, должен был перейти во владение Кредитного Общества (где дом был заложен, а денег на выкуп у курсов не было), Сибирякова выплатила весь долг целиком Обществу и взяла дом себе. Когда же через год Курсы были вновь разрешены, Сибирякова принесла дом в дар “Обществу содействия Высшим Женским Курсам”. Все время, пока курсы не функционировали, и дом, и инвентарь тщательно охранялись при содействии той же Сибиряковой. (Этот эпизод в воспоминаниях Ю.И. плохо согласуется с известными фактами. Генерал-лейтенант В.Г.Глазов (1948–1920) был министром народного просвещения в 1904–1905 гг. Прием на ВЖК был временно закрыт в 1886–1889 гг., но ВЖК были с 1885 г. уже в новом здании на 10-й линии В.О. Согласно воспоминаниям получается, что курсы были закрыты с 1884 по 1885 г. что не находит подтверждения в литературе. Вероятн,о речь шла только о финансовых проблемах, связанных со строительством нового здания.—– Прим. С.И.Фокина).

На четвертом курсе нам читал физиологию нервной системы Иван Михайлович Сеченов. До четвертого курса добрались не все поступившие на первый курс (нас было немного, не более ста), и лекции происходили в небольшой уютной аудитории. Никогда не забыть мне ни лекций, ни самого Сеченова на кафедре. Казалось, что он смотрит куда-то в пространство своими черными, пронзительными глазами и ничего не видит вокруг, а между тем он видел все; так, например: сбоку кафедры у окна был столик, на котором его ассистент приготовлял препараты для лекций, объектами которых были главным образом лягушки. Ассистент Бронислав Фортунатович Вериго, впоследствии известный ученый-физиолог, был очень медлителен в своих действиях (Б.Ф.Вериго (1860–1925), выпускник ИСПбУ, электрофизиолог, ученик И.М.Сеченова, в дальнейшем профессор Новороссийского и Пермского университетов. — Прим. С.И.Фокина). Однажды Сеченов, читая лекцию, не глядя в сторону Вериго, вдруг обратился к нему: ”Да полно вам, батенька, измываться над бедняжкой, приканчивайте скорее”. Он видел и нас. “А, знаю вас, — говорил он студентке на экзамене. — Вы всегда сидели в уголочке у печки, хорошо слушали… Или: “Вы, точно сваха, все места меняли, то на одной парте, то на другой, а это мне мешало, я люблю, чтобы порядок был”. — “Что делать, Иван Михайлович, — говорила студентка, — опоздаешь, а твое место и займут”. — “А не надо опаздывать, а та, которая ваше место занимала, нехорошо поступала — надо товарищей уважать” и т.п.

В этих замечаниях Сеченова не было суровости, наоборот, в них была всегда мягкость и ласковость. Рассказывали (очевидцы), что на экзамене в университете он спросил одного экзаменующегося студента, грузина: ”Вы кем, батенька, собираетесь быть?” — “Доктором”, — отвечал студент. “Так вот, мой дорогой, вам легче быть архиереем, чем доктором, лучше идите в духовную академию”. Помню однажды случай на лекции Сеченова, напомнивший мне подобный на лекции Менделеева на первом курсе. Сеченов читал, одна студентка кашляла, и как она ни старалась подавить свой кашель, все же он вырывался из ее груди. Тогда она встала и стала потихоньку пробираться вдоль стены к выходу. Сеченов, не переставая говорить, провожал студентку глазами и вдруг сказал: ”Сядьте, пожалуйста, на место и слушайте, и кашляйте себе на здоровье, сколько хотите; кашель мне не мешает, а то, что вы уходите, вы порядок нарушаете”.

Ю.И.Фаусек (в центре нижнего ряда). Ленинград, 30-е годы XX века. Музей истории РГПУ.

Лекции Сеченова отличались ясностью и четкостью, и в них были присущие ему одному выражения и словечки, например: ”Поколику я ее буду раздражать, потолику она (лягушка) будет карачиться”, или: “Он (воздух) так и юркнет в пробирку”, или: “А слюна вожжой, вожжой” и т.п.

Помню, когда я кончала курсы, у нас, по принятому обычаю, был вечер в стенах курсов (на Васильевском острове). Мы не посылали профессорам приглашений, а ходили вдвоем, втроем (по выборам) к ним на квартиры приглашать их лично. На мою долю выпала честь быть в числе приглашающих Сеченова. “Очень вам благодарен, буду непременно, — сказал нам Иван Михайлович. — Только слезно прошу вас об одном: не приглашайте меня танцевать, я этот образ действий чрезвычайно люблю, даже можно сказать, обожаю, а мне нельзя, вредно”. Мы обещали не приглашать его на танцы, но когда тапер заиграл вальс, Надежда Васильевна Стасова подошла к Сеченову: ”Иван Михайлович, откроем бал”. Сеченов был не в силах, да и глубокое уважение его к Надежде Васильевне и воспитанность не позволяли ему отказаться, и замечательная пара под восхищенные аплодисменты сделала несколько туров вальса.

Весь вечер группа студенток между танцами с наслаждением слушала рассказы Сеченова. Никто не приглашал его танцевать, помня данное ему слово, но в конце вечера тапер заиграл мазурку. В юности я обожала танцы и особенно любила мазурку и, говорили, танцевала ее хорошо. “Ах, в ногах судороги, — сказал Сеченов. — Мазурка, ведь это божественный танец”. Я отважилась, меня точно что-то подтолкнуло, и я не помню как обратилась к Сеченову с просьбой ”немножечко, немножечко потанцевать”. “Ах, злодейка, ведь не могу удержаться, а что если Бог вас покарает за соблазн?” — “Пусть карает”. И мы танцевали мазурку, и Сеченов, притопывая ногой (танцевал он очень хорошо), приговаривал: ”И я дворянин, и я этому учен”. На другой день утром я, мучимая совестью и боязнью за здоровье Ивана Михайловича, побежала на курсы узнать о его здоровье и в кабинете Надежды Васильевны увидела и Сеченова. “Жив, жив, — сказал он мне. — А вас Бог не покарал?” — “Нет, Иван Михайлович, я живехонька и страшно рада, что с вами танцевала”. — “Ну, и прекрасно”. Потом, поговорив о чем-то со Стасовой, вдруг обратился ко мне: ”А почему вы не в балете? Вы прекрасно танцуете!” Я смутилась и не знала, что отвечать. “Что вы, Иван Михайлович, она будет ученая, — сказала Надежда Васильевна. — Мы ее на курсах оставляем на год зоологией заниматься”. Сеченов крепко пожал мне руку. ”И у меня она хорошо занималась, — сказал он. — Желаю успехов”. Потом, смеясь, прибавил: ”А балет — чудесное дело”. И он был прав: он своим проницательным взором точно увидел, что из моей науки ничего не выйдет.

Иван Михайлович обладал очень большой памятью на лица: он часто узнавал своих слушателей и слушательниц через несколько лет, встречая их случайно где-нибудь в доме или на улице. Помню, через два года по окончании курсов я ехала из Петербурга летом на урок в Тверскую губернию и на станции Старица столкнулась с Иваном Михайловичем, который из имения своей жены (в Тверской же губернии) ехал куда-то недалеко от Торжка к своей старшей сестре… В одной руке у него был маленький чемоданчик, в другой — связка желтеньких французских романов. Он меня узнал: ”А, здравствуйте, танцорка”. Расспросив меня, куда и зачем я еду, пожалев, что еду работать, а не отдыхать, он сказал: «А я вот еду к сестре на две недели для полного отдыха, сестра старенькая, я с ней в дурачки играть буду, да вот эти романы читать — чудесное дело! Такой отдых каждому человеку нужен, нужно, чтобы мозг поглупел на коротенькое время. Ну, а как же наука?» — спросил он меня. «Ничего, Иван Михайлович, занимаюсь». «Ну, и Господь с вами, а танцы не покидайте, это для души полезно». Мы распрощались и разъехались.

Артемьев Н.А. (приват-доцент университета, преподававший геометрию и тригонометрию) был маленький композитор (он сочинял романсы и детские песенки) и хороший певец. На наших студенческих вечерах он всегда организовывал хор, в котором часто принимал участие и Иван Михайлович Сеченов, очень любивший музыку и пение, о чем он упоминает в своих автобиографических записках. Помню, однажды в таком хоре Артемьев, исполнявший роль регента, сделал замечание Сеченову: ”Слушайте, дорогой Иван Михайлович! Ведь вы никак не можете попасть в тон, прислушайтесь хорошенько”. “Э, батенька, — отвечал Сеченов. — Какой вам еще нужен тон, и так очень хорошо” <…>.

Весною 1884 года Бестужевские курсы переехали с Сергиевской улицы в собственный дом на 10-ю линию Васильевского острова. В то же время и я окончила свое обучение на курсах.

Я благодарен сотрудникам Музея и архива Д.И.Менделеева и О.Б.Вахромеевой за помощь в подборе иллюстраций.  

Публикация, введение и комментарии С.И.Фокина,
доктора биологических наук, ведущего научного сотрудника БиНИИ СПбГУ

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2007 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков