Зоологию беспозвоночных нам читал Николай Петрович Вагнер, известный ученый, впервые открывший явление “педогенезиса”, написавший большую монографию “Беспозвоночные Белого моря”, учредивший вместе со знаменитым ботаником Ценковским биологическую станцию на Белом море в Соловках, где и работал много лет сам, состоявши ее директором. Кроме зоологии Вагнер занимался также писательством, сочиняя сказки (известны его “Сказки Кота-мурлыки”), повести и романы, а также психологией и явлениями медиумизма (вместе с Бутлеровым, но Бутлеров подходил к этим явлениям научно, как исследователь, критически, у Вагнера же преобладала фантазия). Вагнер читал занимательно и картинно, демонстрируя свои лекции прекрасными препаратами и таблицами, которые привозил из университетского кабинета зоологии его служитель, Самуил.

Н.П.Вагнер. СПб, 1882. Музей Д И.Менделеева.

Этот Самуил всегда присутствовал на лекциях Вагнера, быстро вешая на доску таблицу или, подавая банку с препаратом, когда слышал обращенные к нему слова: “Cамуил, Aurelia aurita” или какое-нибудь другое название животного. Самуил знал все их латинские названия. Вагнер говорил в кабинете университета: ”Самуил, я еду на лекцию на Бестужевские курсы, собери мне кольчатых червей” или “головоногих моллюсков” и т. п., и Самуил собирал все безошибочно.

Вагнер отличался своими чудачествами: так, например, читая лекции студенткам, он всегда обращался к ним со словом “mesdames”: ”На прошлой лекции mesdames, обратите внимания mesdames, mesdames, я буду говорить сегодня о нервной системе речного рака” и т. п. Это mesdames было всегда у него на языке. Он даже в университете к студентам обращался со словами “mesdames”. Самуил ему подражал и тоже называл нас mesdames, даже если говорил с одной, а не со многими.

Вагнер всегда ходил в потертом сюртуке, в старом пальто, в какой-то рыжей шапке, про которую студенты говорили, что она сшита “из меха зеленой обезьяны”, и голубом пледе. Этот плед был когда-то темно-синий, но от времени выцвел. В холодные дни Вагнер носил этот плед не только на улице, но и в аудитории. О таком его одеянии ходила сплетня, будто на одном из медиумических сеансов духи предсказали Вагнеру три года жизни, и он сшил себе одежду с расчетом на три года, но прошло тринадцать лет, а он все еще жил, и новой одежды не заводил, ожидая каждый год смерти.

Однажды Вагнер пришел к нам на лекцию без воротничка; вместо него на шее у него был повязан довольно грязный носовой платок, кончики которого торчали с одного бока, как два заячьих уха. Мы смотрели на него с удивлением. “Вы удивляетесь, mesdames, — сказал Вагнер, прервав лекцию на минутку. — Это, конечно, вам кажется странным, но духи сегодня утром запретили мне надевать воротничок, и я должен был вместо него употребить носовой платок”. В другой раз он явился с одним выбритым усом, а другой беспорядочно торчал во все стороны. Страшно трудно было удержаться от смеха, когда Вагнер, ходя по аудитории, поворачивал к нам то правую, то левую часть лица, то с усом, то без уса. Кто-то прыснул. Вагнер посмотрел на всех, улыбаясь сквозь очки, и сказал:

М.Н.Богданов. СПб, 1882. Музей Д.И.Менделеева.

”Что же делать mesdames, у меня смешной вид, но не моя это вина, я стал утром бриться, сбрил один ус, а духи сказали “довольно”, и я должен был прекратить это занятие”. Так и ходил он несколько дней с одним выбритым усом. На следующую лекцию Вагнер пришел чисто выбритый, должно быть, духи разрешили.

Когда я, по окончании курсов, работала в зоологическом кабинете университета, однажды Самуил принес банку со спиртом, в которой лежал довольно облезлый налим. “Николай Петрович велел приклеить особую этикетку на эту банку и поставить в его шкаф, — сказал Самуил. — Вчера вечером они заседали, вдруг “медум” (медиум) что-то забормотал, а было темно, и на стол шлепнулась рыба (я у двери стоял и в щелочку подглядывал). Николай Петрович дал мне эту рыбу — налим оказался, и с душком (Самуил хитро улыбался), и велел сохранить”. Мы смеялись и с любопытством рассматривали “потустороннего” налима.

Когда я была преподавательницей в гимназии Стоюниной, туда поступила дочка Вагнера, девочка лет двенадцати. Я была в ее классе воспитательницей. Девочка рассказывала всякие чудеса: ”Я не могла вчера писать, у меня чернильница улетела, у нас часто летают вещи, — вот книга, например, лежит на столе, и вдруг улетает на другой стол”, или: “А мы в этом году поедем на дачу в Юкки, стол сказал» (верчение стола) и т. п.

Практические занятия по курсу Вагнера вел у нас на втором курсе Николай Евгеньевич Введенский, будущий знаменитый физиолог, ученик Сеченова, а тогда еще молодой его ассистент и в то же время помощник Вагнера у нас на курсах: одновременно с физиологией Введенский занимался и зоологией беспозвоночных. Мы получали гораздо больше знаний от Введенского, чем от Вагнера, и я особенно увлекалась этими занятиями.

На втором курсе зоологию позвоночных читал у нас известный ученый и путешественник, Модест Николаевич Богданов, большой знаток и страстный любитель природы. В своих лекциях он не ограничивался простым анатомическим описанием животных, но красочно и увлекательно описывал среду и условия, в которых они жили, их нравы, охоту на того или иного зверя или птицу и прочее. Модест Николаевич очень любил птиц, и в его кабинете в университете был вольер, наполненный певчими птицами, куда он приглашал нас от времени до времени полюбоваться своими питомцами. В квартире у него тоже было много клеток с разными нашими северными птицами, которым он давал приют на зиму, а весной сам ездил за город, иногда довольно далеко, и выпускал на волю своих питомцев. От него я узнала много интересного о самых простых птицах: воробьях, воронах, голубях и проч. Богданов был дружен с Вагнером, но никогда не разделял его спиритических увлечений и бредней.

С.М.Герценштейн. СПб, 1882. Музей Д.И.Менделеева.

По курсу Богданова (зоология позвоночных) на третьем курсе вел занятия его ассистент Соломон Маркович Герценштейн. Соломон Маркович был хранителем Зоологического музея Академии наук и ассистентом в зоологическом кабинете университета. Несмотря на свою короткую жизнь (он умер 39 лет), он много сделал в области изучения моллюсков, а главное рыб Белого моря. Это был человек, всецело и безраздельно преданный своей науке. Целыми днями и даже ночами он пропадал в музее Академии наук, отвлекаясь лишь на короткое время для занятий у нас на курсах, для редких посещений друзей и концертов (он был большой любитель музыки).

Соломон Маркович был очень некрасив, с маленькими, очень близорукими глазами и длиннейшим носом, кривыми вывороченными ногами. Он ходил большими неверными шагами, размахивал руками, и о нем говорили, шутя, что он поворачивал за угол раньше времени, а потому всегда натыкался на стену. Соломон Маркович вел занятия с нами с большим усердием, не жалея времени и с крайней добросовестностью. Подобно Крутицкому, он учил нас работать методически, учил большой аккуратности и тщательной отделке каждого задания. Мы должны были сдавать ему, кроме тонко отделанного препарата, точный схематический рисунок и подробное его описание. И Герценштейну и Крутицкому я всегда была благодарна за их учебу: они принесли мне много пользы в дальнейших моих занятиях.

Соломон Маркович был очень близорук, часто терял вещи и никак не мог их найти. По окончании занятий мы помогали ему убрать препараты, инструменты, микроскопы и прочее. Я всегда задерживалась дольше других на его занятиях, так как вообще интересовалась зоологией. Еще в прошлом году и Введенский называл меня “специалисткой”. В качестве такой перешла я и к Герценштейну, и усердно у него занималась. Он давал мне работы сверх программы, давал книги и часто приглашал меня в музей Академии наук, где показывал то, что меня особенно интересовало. Такие визиты я могла делать только по праздничным дням (а для Соломона Марковича праздников не существовало), так как в будни на это у меня не хватало времени. Впоследствии я встречалась с Соломоном Марковичем за стенами курсов (у Н.В.Стасовой), а когда я вышла замуж, то он сделался большим нашим другом, и моим, и моего мужа, и был им до своей смерти.

Обычно он приходил к нам два раза в месяц к обеду или вечером. Уходя, он всегда вынимал записную книжку, раздумывал с минутку и говорил: ”Теперь я приду к вам 25-го февраля в 6 часов” и записывал эту дату в книжке. В назначенное число ровно в 6 ч. вечера раздавался звонок и входил Соломон Маркович. Уходя, он опять записывал у себя число и час следующего своего визита (10 марта, в 8 ч. вечера, 5 апреля в 5 ч. и т.п.) и всегда являлся пунктуально в записанное время.

В день Нового года посыльный приносил мне подарок от Соломона Марковича. Это была всегда записная книжка в красивом, всегда красном, переплете с календарем и всякими указателями. Один раз только он изменил своему обычаю и вместо книжечки прислал мне ореховые щипцы, а произошло это вот почему: Соломон Маркович очень любил абрикосовое варенье и любил есть ядрышки абрикосовых косточек. У меня было такое варенье, а щипцов не оказалось, и он не мог щелкать косточки. Он очень упрекал меня за отсутствие щипцов и как бы в упрек прислал их мне в Новый Год в подарок. Но 3-го января (в назначенный им час) он пришел к нам и принес мне все же записную книжку. Соломон Маркович был очень образованный и разносторонний человек: с ним было очень приятно беседовать и слушать его интересные рассказы и рассуждения о различных предметах.

Он был рассеян до крайности, и о его рассеянности рассказывали массу анекдотов. Например, (это действительный факт, о котором он сам рассказывал) однажды он остался работать в музее до глубокой ночи. Не желая задерживать служителя, он его отпустил, сказав, что сам запрет музей и завтра утром откроет его в 9 ч. Служитель ушел, Соломон Маркович запер дверь изнутри, положил ключ в карман и стал работать. В 2 часа ночи он кончил работу и собрался уходить. Подойдя к двери, он нашел ее запертой. (О том, что ключ у него в кармане, он забыл совершенно). “Что делать? Семен меня запер и ушел, — решил он, — как добыть Семена?” Над музеем помещалась квартира директора Зоологического музея Академии наук, старого Штрауха, и над кабинетом Соломона Марковича была его спальня. Соломон Маркович ставит на стол другой стол поменьше, на него табурет, берет в руки швабру и начинает ею колотить в потолок. Старый Штраух просыпается от шума, будит своего лакея и посылает его в музей посмотреть, что там случилось. Лакей подходит к двери, стучит. Соломон Маркович просит его пойти разбудить Семена. Приходит Семен: ”В чем дело?” “Ты меня запер и ключ унес”. “ Ключ у вас в кармане”, — отвечает Семен. Соломон Маркович, страшно сконфуженный, просит у Семена и у лакея, а на другой день и у Штрауха прощения. Все его любили и прощали.

В другой раз был такой случай: Семья Соломона Марковича (мать и сестры), с которыми он жил, переменила квартиру. Тотчас же после переезда Соломон Маркович отправился в академию. Окончивши работу, он собрался домой; было уже 12 час. ночи… и вдруг он забыл адрес своей новой квартиры. Что делать? Вместо того чтобы пойти на старую квартиру, которая была в двух шагах от академии, и спросить швейцара, знавшего, куда переехали Герценштейны, он решил отправиться к своему приятелю, моряку Бирюкову, помогавшему им перевозить вещи. Но вот беда — Соломон Маркович забыл адрес Бирюкова (не улицу, а номер дома и квартиры). Тогда он идет пешком в Адмиралтейство, будит сторожа и в справочном бюро у дежурного, несмотря на то что его все бранят, узнает адрес Бирюкова. Оттуда направляется опять пешком — (трамваев еще не было, а конки кончали работу в 12 ч. ночи) на Николаевскую (ныне улица Марата), звонит (было уже 2 ч. ночи), пугает всех в квартире, вваливается в комнату приятеля: “Скажи, куда мы переехали?” Бирюков разражается хохотом, одевается, выводит Соломона Марковича на улицу, сажает на извозчика и везет домой к встревоженной семье: был уже четвертый час утра, а Соломон Маркович обещал вернуться в 10 ч. вечера. Жалованье Соломона Марковича всегда получала мать: cам он или забывал деньги где-нибудь у себя в кабинете, причем прятал их так, что не мог найти, или терял.

Мать его рассказывала мне, что и маленький “Лема” был такой же рассеянный. Однажды она дала ему три рубля — купить чаю и сахару. Ему было 9 лет, и жили они в Херсоне. Лема переходил через какую-то канавку и вдруг увидел в ней рыбок; он уселся на краю канавки, положил на землю 3 рубля (бумажку) и стал наблюдать за рыбками. Прошли час, два, три, а Лемы все нет. Сестра, годом его моложе, пошла его искать, и нашла сидящим у канавки в немом созерцании рыбок. Ни чаю, ни сахару, а трехрублевая бумажка уплыла далеко. Лема позабыл все <…>.

Н.Е.Введенский посоветовал мне взяться за издательство лекций на первом курсе, на котором зоологию читал Н.П.Вагнер. Случилось так, что Вагнер в самом начале года уехал по болезни за границу, и его кафедру занял единственный в то время казанский зоолог М.М.Усов. Записывать за Вагнером было очень трудно, а за Усовым еще труднее, но я кое-как справлялась, а записанное мною читал и исправлял Введенский.

Я не только записывала и составляла лекцию, но и переписывала ее гектографическими чернилами, что отнимало массу времени: приходилось работать по ночам. Месяца через два и Усов переехал в Москву, и на кафедре появился молодой ученый (тоже из Казанского университета) — К.С.Мережковский, брат известного поэта и писателя Д.Мережковского. Константин Сергеевич был очень талантливый лектор, но он рано сошел с поприща ученого, и его дальнейшая жизнь и деятельность была какая-то странная и темная (я не знаю хорошенько, в чем она заключалась).

Помню, как однажды меня вызвали в профессорскую к Стасовой. Я застала у нее Мережковского. Он никак не мог выяснить со слушательницами первого курса, что читал им Усов, и очень обрадовался, когда я смогла помочь ему в этом. После нескольких сомнений и колебаний он решил не продолжать курса Усова (Сoelenterata), а начать новый, — прочесть курс “суставчатоногих”, как более понятный для слушательниц.

Мне он поручил продолжать издавать лекции и согласился их редактировать. Мережковский не ограничился одним редактированием моих записей, он занялся и моим образованием, давал мне книги, вел со мной беседы. Он читал тот же самый курс и в университете и предложил студентам издавать лекции совместно со мной. Взявший на себя эту работу студент пришел ко мне и предложил заняться всей технической стороной дела (лекции печатались уже литографским способом), чему я была очень рада. К тексту прилагались таблички схематических рисунков, которые изготовляла я в красках. Курс лекций получился настолько хорошим, что просуществовал еще несколько лет как рекомендованное пособие для студентов (в то время не существовало хороших русских учебников зоологии, пока не появилась книга Холодковского). Я рисовала также стенные таблицы для курса Мережковского, которые практиковались еще долго после того, как я окончила курсы.

Осенью я выдержала последние экзамены, и курсы были окончены. Мне был 21 год, и я чувствовала, что, несмотря на четыре года учения, я очень, очень мало знаю, и что теперь-то я только поняла, как надо учиться и чему бы мне хотелось учиться. Я стала мечтать о том, что хорошо бы поступить в рисовальное училище, куда меня страшно тянуло, и отдаться искусству, отбросив все науки, но… об этом нельзя было и думать: передо мной стояла жизнь и необходимость работать не только для себя. Счастлив тот, кто с ранней юности обретает свою дорогу.

Меня оставили при кафедре зоологии на курсах. Н.Е.Введенский хлопотал о том, чтобы меня сделали хранительницей зоологического кабинета и помощницей лаборанта, что давало бы мне некоторый заработок и приятную, серьезную работу,…но и тут я потерпела фиаско. Введенский передал мне ключи от кабинета и поручение привести его в порядок, что я и выполнила добросовестно. Но появилась другая кандидатка, некая Российская, которая была специалистка по физике и никогда серьезно зоологией не занималась. Казалось бы, что все шансы получить кабинет были на моей стороне, но почему-то на совете была утверждена не я, а Российская. (Мария Александровна Российская (Кожевникова) (1861- ?), окончила ВЖК в 1883 г., где слушала лекции как на естественном, так и на специально-математическом отделениях; там она специализировалась по физике. После окончания была оставлена (1884-1887) ассистентом у проф. Вагнера и занялась зоологическими исследованиями; опубликовала несколько работ по эмбриологии ракообразных. — Прим. И.С.Фокина).

Я была очень огорчена, не понимая, как могло это случиться, не понимаю и до сих пор. Введенский был смущен, Н.В.Стасова негодовала, сваливая все на Вагнера и называя Российскую интриганкой. Я горько плакала, плакала из сочувствия и моя сожительница — Лиза М. Поплакав, мы пошли гулять; возвращаясь домой, купили на целый рубль шоколаду у Конради… и утешились.

Я решила, что зоологии не брошу, на курсах буду заниматься и пойду работать в городскую школу. В то время диплом об окончании Высших женских курсов не давал никаких прав. Для получения места учительницы в женской гимназии нужен был аттестат об окончании восьми классов гимназии, и диплом об окончании ВЖК ничего не прибавлял, наоборот мешал, так как почему-то учительниц с таким дипломом гимназическое начальство боялось, в то время как учителя гимназии были все окончившие университет. Выше четвертого класса учительницы не имели права преподавания. В городские же школы бестужевок принимали очень охотно. Все мои современники могли бы удостоверить, что бестужевки, имея высшее образование, вели свое дело прекрасно, и городские школы отличались своею образцовой постановкой. Но я попала не в городское училище, а в гимназию М. Н. Стоюниной.

К.С.Мережковский. СПб, 1885. Музей Д.И.Менделеева.

Вскоре после окончания курсов (осенью 1884 г.) я стала работать в зоологическом кабинете университета. Случилось это следующим образом: мой брат, который был в то время в Одессе в Новороссийском университете (работал, между прочим, у знаменитого зоолога А.О.Ковалевского), прислал мне в баночке яйца рачка Arthemia salina из Хаджибейского лимана и наставление, как поступить, чтобы из яичек вылупились рачки. Помню совершенно ясно то незабываемое впечатление, какое получила я, когда однажды, сидя за моей конторкой вечером при лампе, я вдруг увидела, как в стакане с соленой водой, в котором на дне лежало несколько яичек, одно из них лопнуло, и из него поднялся и поплыл молодой рачок, так называемый Nauplius, за ним другой, третий и так несколько. Это было чудесно! Мое сердце затрепетало от радости. На другой день после гимназии я захватила стакан и с величайшей предосторожностью принесла его в зоологический кабинет университета, попросила служителя, уже упоминаемого мною выше Самуила, вызвать мне Мережковского, которому я и показала свое сокровище.

Мережковский пришел в восторг и попросил меня принести остальные яички для опытов, а стакан с новорожденными рачками я оставила ему, хотя мне и жалко было расставаться со своими питомцами. Но какова была моя радость, когда на другой день, принесши яички в кабинет, я получила предложение от Мережковского приходить по воскресеньям и еще раза два в неделю в кабинет и проходить курс зоологии беспозвоночных под его руководством и принять участие в его опытах с яичками Arthenia salina. Этот поступок Мережковского был смелый и незаконный: ни одна женщина в то время не переступала еще порога университета, я была первая. Вагнер, директор кабинета, был тогда за границей, и Мережковский был в кабинете полным хозяином; он и позволил себе эту вольность — допустить женщину в университет, не испросив на то разрешения ректора. (Ю.И. работала на самом деле в Зоотомическом кабинете не только в отсутствие Вагнера, но и после его возвращения из заграничной поездки. Но это было время, когда Н.П. уже мало интересовался делами кабинета, перепоручив его сначала Мережковскому, а после отъезда последнего из Петербурга — Шимкевичу, приглашенному им из Москвы. — Прим. И.С.Фокина). По воскресеньям и иногда в другие дни после гимназии, когда позволяло мне время, я бежала в университет, в зоологический кабинет: у меня было свое место, свой микроскоп, микротом и прочее. Я усердно занималась, проходя курс беспозвоночных. Мережковский мне помогал, давал книги на дом. Наши совместные опыты с Arthemia salina шли своим чередом, и Мережковский писал о них работу.

Ю.И.Фаусек (в центре) среди выпускников и преподавателей дошкольного отделения Ленинградского педагогического института им. А.И.Герцена. Ленинград, 1925. Музей РГПУ.

В то время в кабинете работало несколько молодых людей-зоологов, готовящих кандидатскую работу. Среди них помню Н.В.Кузнецова, будущего довольно известного энтомолога, Шалфеева, чрезвычайно милого и талантливого человека, рано умершего от туберкулеза, С.А.Порецкого, известного впоследствии преподавателя и писателя для детей по вопросам естествознания, Н.М.Книповича, будущего выдающегося ученого, А.И.Ульянова, брата Ленина. Был среди них и В.А.Фаусек, мой будущий муж.

Все это были очень скромные и преданные науке молодые люди. Среди них Александр Ульянов производил особенно обаятельное впечатление: тихий, молчаливый, с ласковой улыбкой, приветливый и вежливый, несмотря на свою серьезность, он радовался шуткам своих товарищей, на которые был особенно способен Кузнецов. Говорили, что он написал выдающуюся кандидатскую работу, которую готовили к печати, но которая не увидела света после трагической смерти автора.

Был среди перечисленных некий Хворостанский, очень ограниченный человек, с большим трудом добивавшийся кандидатского звания: он написал какую-то работу о пиявке и с ним бился Мережковский и много помогал Кузнецов. С трудом пополам ему удалось защитить ее. Помню торжество, устроенное ему товарищами, инициатором которого был Кузнецов, и в котором немалое участие принимал и Ульянов. У входных дверей кабинета была устроена триумфальная арка, украшенная гигантскими, вырезанными из картона и раскрашенными пиявками, с надписью, гласящей: ”Гряди, гряди, о пиявок победитель, в упорстве и труде великий наш учитель!” И немного ниже, более мелкими буквами: ”Ни пруда нет, ни канавки, где бы не было бы пиявки, после же моей работы не найдете их нигде, — ни в канавке, ни в пруде”. Арку устраивали все, надписи сочинял Кузнецов. Хворостанский принял все всерьез и был очень доволен и горд. В длинном черном сюртуке, с лицом маленького чиновника, он жал всем руки и говорил: ”Благодарю вас, господин Кузнецов, благодарю вас, господин Ульянов” и так далее. Слово “господин” он прибавлял к каждому лицу, к которому обращался: “Господин Мережковский, эту книгу написал господин Вагнер, я сдавал химию по книге господина Менделеева”. Что сталось потом с этим господином, повелителем пиявок, я не знаю. (Константин Иванович Хворостанский (1860-?), выпускник ИСПбУ 1887 г. еще несколько лет работал в кабинете как оставленный для приготовления к профессорскому званию; дважды ездил на Соловецкую биостанцию (1887 и 1890) и был хранителем кабинета. В науке, впрочем, он действительно ничем не прославился и дальнейшая его участь нам также не известна. — Прим. И.С.Фокина).

Я работала в зоологическом кабинете около полугода, до весны (марта) и была очень счастлива, но, увы, этому счастью скоро пришел конец. В один прекрасный день, придя в кабинет, я увидела еще одну женщину за столиком с микроскопом. Эта женщина была мой злой гений — Российская. Я похолодела от страха, предчувствуя для себя большие неприятности. Так оно и вышло. Все как-то изменилось в кабинете: тишина и рабочая атмосфера нарушились. Я сидела за своим столиком тихо, как мышь, боясь разговаривать с молодыми людьми, работающими рядом со мной. Ко мне подходил Мережковский, проверявший мою работу и делавший мне указания, да изредка кто-нибудь из товарищей с просьбой дать ту или другую вещь с моего стола. Российская же вела себя шумно, со всеми разговаривала, громко смеялась; с ней шутили, болтали, она желала, чтобы ей подавали то или другое, ухаживали за ней.

Но мало помалу поведение ее стало вызывать осуждение, и первые, кто начал давать ей отпор, были Ульянов, Фаусек, застенчивый Порецкий. С нею остались балагур Кузнецов, глупый Хворостанский и молодой Вагнер, совсем еще мальчик, сын Николая Петровича. Его она никогда не оставляла в покое. А тут еще Мережковский заболел и уехал в Крым, а на его место появился в кабинете известный зоолог Шимкевич. Вскоре после его появления, в кабинет поступило предложение от декана естественноисторического факультета удалить из кабинета женщин. Пришлось подчиниться, собрать свои пожитки и удалиться <…>.