№ 14 (3762), 22 октября 2007 года
главная | оглавление | <... | ...>

Многослойная простота

Сейчас, в преддверии юбилея, на Факультете психологии СПбГУ идёт подготовка к Ананьевским чтениям. Однако, несмотря на загруженность, одна из учениц основателя факультета побеседовала с корреспондентом журнала.

Доктор наук, профессор Н.А.Логинова поступила на Факультет психологии в 1966 — в год его основания.

— Наталья Анатольевна, как у вас возник интерес к психологии?

Н.А.Логинова

— Во многом случайно, но я не разочаровалась. Разнообразие моих интересов заставляло мучаться выбором специальности. Психология оказалась наукой, способной удовлетворить это разнообразие — благодаря своей разветвлённости на философскую, гуманитарную, естественнонаучную… Сыграло роль и счастливое стечение обстоятельств. А затем, во время учёбы, пришёл интерес к психологии как к науке. Хотя её проблематика интересовала меня и раньше — в процессе жизни, общения и чтения хорошей художественной литературы.

— Собирались ли вы применять свои психологические познания в повседневной жизни?

— Скорее нет, чем да. Как все молодые люди 1960–х годов, я полагала будущей специальностью солидную инженерную науку. У меня хорошо обстояли дела с физикой — но «лирическая» часть души сопротивлялась. Меня мучила раздвоенность между гуманитарным и естественнонаучным призванием; процесс выбора шёл долго, со всякими извивами и зигзагами. Окончив с золотой медалью 23–ю школу моей родной Алма-Аты, я узнала, что в ЛГУ открылся новый факультет — и устремилась в Ленинград, где до этого была только раз, годом раньше, когда наша школа отправила туда группу лучших учащихся. Москву я знала и до того, бывала там не раз. Ленинград, естественно, произвёл на меня впечатление; но я никогда не думала, что буду тут учиться: всё-таки он был для меня чужим, я относилась к нему лишь как турист.

— Как оценили ваш выбор родители?

— Они были удивлены. Тогда молодёжь из республик направляли учиться в центр; я как медалист могла ехать с набранными баллами в Университет — как в Ленинград, так и в Москву. Принимать решение, действовать мне было страшновато. Ленинград немного пугал неизвестностью, но вскоре это прошло — когда меня и других первокурсников послали в колхоз недалеко от Сосново. Жизнь на «картошке» помогла всем лучше узнать друг друга. Учились мы на Красной (нынче Галерной) улице, в доме 60 — той осенью Факультет психологии как раз переехал в отдельное здание. Жили мы в Старом Петергофе. Не всегда легко было добираться в Университет к 9 утра, особенно если накануне я до 10 вечера засиживалась в Публичной библиотеке.

Психология — дело всей жизни

— Какое впечатление произвёл на вас Борис Герасимович? Насколько новаторской казалась его концепция?

— Учитель умел воодушевлять студентов своим уважением и доверием. Он читал лекции без скидки на нашу наивность, молодость или глупость. Особых ожиданий от курса у меня не было, поскольку информация по предмету почти отсутствовала. Это сейчас в каждом киоске продают психологическую литературу, а тогда она была очень редка. Учебники казались неинтересными, мои сокурсники не учились по ним, и я сама тоже туда почти не заглядывала — мы читали научную литературу, выполняя волю Бориса Герасимовича. Слова учителя ложились на чистую доску, tabula rasa, и записывались навсегда. Такая восприимчивость всё же лучше, чем полуневежество или «полузнайство». Сейчас мы сталкиваемся с тем, что студенты наслышаны о предмете; но обилие псевдонаучной литературы ухудшает их восприятие. Учащимся кажется, что они что-то знают, что-то понимают; но «популярщина» сильно искажает образ психологии. У нас, к счастью, образ науки не был так замутнён.

Поэтому нам легче было принять, например, что теория нейропсихического регулирования Ананьева в чём-то противостоит популярной концепции А.Р.Лурии, выделяющей три структурно-функциональных блока головного мозга — информационный, энергетический и регуляторный. Процессы чувственного отражения учитель рассматривал в жизненном контексте — в деятельности, особенно трудовой и познавательной, биографии личности и органической жизнедеятельности индивида. Ощущения, восприятия и представления Борис Герасимович изучал в связи с мышлением, речью и волей.

— Какие варианты ждали вас по окончании Университета?

— Я училась отлично, с энтузиазмом и вдохновением; окончила ЛГУ с красным дипломом, посвятив его комплексному исследованию эвристического (то есть творческого) мышления в связи с личностными характеристиками.

Меня ждала аспирантура, хотя оставались, конечно, другие варианты. Нас всех проранжировали, оценив каждого студента по совокупности его успехов: по успеваемости, наличию публикаций, общественной работе. Когда шло распределение, этот список с «рейтингом» лежал на столе у комиссии. Первые из тех, кто в нём числился, имели право выбирать из большого поля возможностей: это касалось и городов Советского Союза, и вузов. Факультет получал заявки, рассылая информацию о молодых специалистах. Ещё до распределения Ананьев предложил мне ехать в Новосибирск, где (под его руководством и по его программе комплексных исследований) открывалась психологическая лаборатория в крупном электротехническом институте. Но я не хотела покинуть учителя и сказала, что всё-таки остаюсь в Ленинграде и буду поступать в аспирантуру.

Прошлое определяет будущее

— Чем вы занялись в аспирантуре?

— Мой руководитель Б.Г.Ананьев предлагал проверить гипотезу, в рамках которой общие свойства нервной системы представали как наиболее близкие древним анализаторам. Сенсорную организацию Борис Герасимович понимал как систему постоянных связей между анализаторами, сформированную в процессе эволюции и антропогенеза. Чувственность в его теории понимается как психический источник индивидуальности.

Я стала развивать биографический метод — сугубо гуманитарный. Когда шли всесторонние исследования психологии человека, Ананьев хотел завершить их синтетической характеристикой индивидуальности. Завершающим её этапом мыслилась биографическая часть — психологическая интерпретация жизненного пути. Это ответ, откуда такая индивидуальность взялась Такие поиски можно вести не только в ключе психоанализа.

В советской психологии этот метод не жаловали. Только в Ленинграде проблема психологии личности, её развития была поставлена заново. Личность проявляется не столько в эксперименте, сколько в естественных поступках. Встала задача из описательного, полухудожественного метода сделать научный. Для этого надо было найти критерии — чему и была посвящена моя диссертация, защищённая в 1975 году. Под руководством Бориса Герасимовича я работала всего несколько месяцев; но это на всю жизнь задало мне направление. Продолжаю работать в этом русле и до сих пор. Тогда этот метод легче было «отработать» не на великих людях, а на материале попроще: то есть на студентах. Так делалась попытка формализовать отбор того, что искать в биографии. Шла разработка концептуальной системы метода.

— Попытка удалась?

— Самый главный критерий — измеримость. Если материал можно измерять, биографический метод уже напоминает науку. Измеряемость — вершина развития метода или области исследования. Есть промежуточный этап — попытка формализовать, упорядочить и теоретически обосновать, что же именно искать у объекта (в моём случае — в биографии). Работая вслепую, можно утонуть: вам не хватит времени просто перечислить миллион фактов. Что из них будет использовано и почему? Нужны основные понятия. Нужна разработка концептуальной и операциональной системы метода.

Ананьев не только привлёк внимание советских психологов к проблематике жизненного пути. Его интерес говорит, что мы не отстали от Запада, так как возникновение этого интереса совпадает по времени с поисками за рубежом, где тогда вышли на авансцену науки гуманистические психологи. Они поняли, что личность в её полном выражении — это субъект жизни, и понять её можно именно через биографию. Уже четверть века психолог Александр Кроник работает с методикой, которая применяет измерительные процедуры к событиям жизни. Ссылаясь на Ананьева, он практически работает в той области, куда приоткрыл дверь наш учитель и куда сейчас многие устремились.

Александра Кроника интересует проблематика психологического, субъективного времени жизни. Ананьев ярко описывает феноменологию этого мира, которая открывается в самонаблюдении в виде более или менее вербализованных образов настоящего, прошлого и будущего («пейзажей», «сюжетов», «портретов», мечтаний), «концептов», планов и программ поведения и всей жизни, глубоко личных переживаний.

Не секрет, что из-за разной насыщенности событиями равные отрезки времени кажутся нам «плотными» или, наоборот, незначительными. Жизненный путь неоднократно переосмысливается с течением времени. С возрастом значимость событий меняется. Самосознание субъекта жизненного пути выполняет регулятивную функцию, программируя дальнейшее поведение — или, в крайнем случае, играя защитную роль, объясняя то, что уже было. Прошлое может работать на будущее. Можно ведь не только оправдываться в стиле «я иначе не мог», но и делать выводы для будущих шагов. Не помешало бы всем практическим психологам дать такой инструмент для анализа, по Ананьеву. Но они боятся его многослойной, как у Пушкина, простоты.

— Вы занимаетесь адаптацией наследия Ананьева для непосвящённых?

— Мою работу трудно назвать популяризацией: статьи в научных сборниках имеют слишком малые тиражи. Упрощать теорию Бориса Герасимовича мне не хочется. Я радуюсь, если студентов побуждают читать серьёзные книги. Докторскую диссертацию, защищённую в 1991, я посвятила комплексным исследованиям в психологии. Там много рассказывалось о людях науки. Биографическая направленность моих работ стала отчётливее: я коснулась роли личности, сравнив Бехтерева и Ананьева.

Для меня стало понятно совпадение линий научного и личностного развития, которые у великих людей становятся неотличимы. Это не ограниченность, а широта, которая создала глубину. Широта, которая не разбрасывает человека, а выводит на главное — счастливый вариант саморазвития.

Что имеем — не храним

— Чьи идеи развил Борис Герасимович?

— Вслед за И.М.Сеченовым шёл В.М.Бехтерев — основоположник естественнонаучной школы в психологии, положивший начало комплексному подходу к человеку. Для этого в 1907 он создал Психоневрологический институт — лечебное и научно-исследовательское учреждение, ныне носящее его имя. Одиннадцать лет спустя открылся Институт мозга (официально — Институт по изучению мозга и психической деятельности). В 1927 Ананьев специально приезжает в Ленинград, чтобы учиться в этом институте. Вскоре Бехтерев умер, а Борис Герасимович окончил в Институте мозга аспирантуру, а затем стал заведовать сектором психологии.

— Есть ли противоречия между Бехтеревым и Ананьевым — или Борис Герасимович просто развил идеи предшественника?

— Не только: он вполне оригинальный мыслитель. Преемственность существует, но она не прямолинейна. Ученик во многом превзошёл своего наставника. В этом году отмечались 150 лет со дня рождения Бехтерева. Готовя доклад о юбиляре, я пришла к выводу, что психологическое наследие этого учёного в России ещё не сильно востребовано. Кроме Ананьева, его по-настоящему развивал В.Н.Мясищев, но он подхватил преимущественно линию клинической психологии, развив её в своих трудах. Тогда как Борис Герасимович развил глубокие, всеобъемлющие идеи Бехтерева — на грани философии. Бехтерев не был марксистом. Его критиковали после смерти, числили только по ведомству медицины. Сама конференция в честь 150–летия учёного прошла на базе медучреждения. На моей секции выступали почти одни психиатры. Знающих Бехтерева как психолога можно посчитать по пальцам одной руки. Эта глава истории русской науки пока не написана.

— Есть ли её писатели среди ваших учеников? Как происходит у них выбор темы?

— Мои аспиранты далеко — я работала в Алма-Ате. Подобные варианты я им не осмеливаюсь предлагать: это неподъёмно. Вообще же в ситуации выбора темы всё обговаривается и обсуждается. Я стараюсь быть демократичной, как и мой учитель. В Казахстане трудно изучать Бехтерева: там нет архивов, нет историков, нет научных традиций и творческой атмосферы, которая согревает и вдохновляет на берегах Невы. Но и здесь у студентов я не вижу интереса к истории психологии — может быть, я не слишком активна. Спрос на историко-психологические исследования упал. Эта работа — аналитическая, текстовая, она требует теоретического подхода, проникновения в проблематику, очень большой эрудиции и научной зрелости. Пока в моём поле зрения подходящих аспирантов не видно.

— Кто в Казахстане финансирует фундаментальную науку?

— Государство поддерживает преимущественно то, что может завтра дать прибыль. А вообще восприятие русской психологии в Казахстане хорошее. Кстати, там полным ходом внедряют международную систему оценки научных кадров: например, программа PhD началась ещё в 2005 году. Там вот-вот будет выпуск этих докторов, а здесь об этом ещё только говорят. Не знаю, что получится, но Казахстан бежит вперёди России. Я осторожно отношусь к Болонскому процессу — но, возможно, я слишком консервативна.

— Как приняли современники идеи Ананьева?

— Его исследования и проекты опережали время. Поэтому не всегда были понятны современникам, вызывали порой скепсис и даже раздражение у коллег. Было много препятствий другого рода, когда исследовательский коллектив не вполне справлялся с теми задачами, которые ставил руководитель. Борис Герасимович вынужден был работать в науке и с теми, кто не имел ни способностей, ни склонностей к исследовательской деятельности, а держался на плаву благодаря партийности, связям или интригам. Плелись интриги и вокруг него. Тем более что он не был членом партии — редкий тогда случай среди руководителей.

Ананьев слишком близко к сердцу принимал всё, что касалось судьбы психологии, людей, с которыми он был связан общим делом. Он умел возвыситься над придирками противников-недоброжелателей, не держал на них зла, ради науки переступал через личные неприязненные отношения. Такая позиция благородна, но требует большого самообладания. Бывало, неурядицы в делах коллектива и внешние препоны достигали апогея и мучительно переживались Борисом Герасимовичем.

Мой учитель не был «приспособленным» человеком, а напротив — честным и принципиальным до прямолинейности, и это при всей его деликатности и тонкости. Он мог совершенно прямо заявить, сделать критическое замечание. Его выступления всегда были яркими, с большим пафосом. Учёный не щадил себя и добивался справедливости, стремился помочь тем, кто в этом остро нуждался. Он так много и горячо работал, что подорвал здоровье. Но Борис Герасимович не мог погрузиться в духовную спячку, уйти в заботы о своём здоровье.

После инфаркта в 1959 над ним нависла смертельная угроза. Она не могла остановить его деятельность, однако жестоко напомнила об ограниченности времени жизни. Теперь каждое своё дело он оценивал «успею — не успею». Приведу характерное воспоминание профессора Алексея Александровича Бодалёва. 15 мая 1972 года Борис Герасимович почувствовал сильнейшие боли в сердце и большую слабость. Предполагая у себя второй инфаркт, он вызвал сотрудницу своей научной группы Капитолину Дмитриевну Шафранскую с аппаратурой для измерения температуры тела.

— Не надо, — сказала она со слезами на глазах. — Я в другой раз измерю.

— Другого раза, — ответил Борис Герасимович, — может быть, и не будет. Меряйте!

Он оставался учёным до последних дней жизни.  

Записал Иван Шейко-Маленьких
Фото Сергея Ушакова

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2007 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков