№ 13 (3761), 30 сентября 2007 года
главная | оглавление | <... | ...>	наука

Подчиняя себя ремеслу

23 июля по 1 августа 2007 в замке Инстербург (Калининградская область, Черняховск) проходила Третья Черняховская летняя школа (Studia humanitatis Insterburgensis). Под сводами старинного замка основатель и идейный вдохновитель школы

Иван Дмитриевич ЧЕЧОТ (заведующий сектором изобразительного искусства РИИИ, доцент Смольного института СПбГУ) любезно согласился ответить на вопросы нашего журнала.

«Летняя школа 2007 года является третьим десантом петербургских гуманитариев в город Черняховск. Она представляет собой свободную творческую акцию в форме конференции, докладов и дискуссий, прогулок и поездок по области, музыкальных, а в этом году и театральных развлечений», — рассказывают Д.И.ЧЕЧОТ и координатор школы С.А.ФОФАНОВ. «Поездка в Калининградскую область — это всегда столкновение с историческим пространством большой напряженности, в котором взаимодействуют силы России и Европы. Здесь постоянно ощутимы три слоя — немецкий, советский и современный российский, но добавляются и воздействия, идущие из глубины тысячелетий и от соседних современных стран — Польши и Литвы. Это создает особенно благоприятный климат для глубоких размышлений о жизни, культуре, Родине, чужбине».

Прусские древности соседствуют в Калининградской области с памятниками послевоенной советской индустрии, выдающиеся памятники немецкого конструктивизма 1920–х — в окружении «сентиментальной застройки» середины XIX столетия — и в диалоге с массовой жилой застройкой хрущевского времени. На одном из домов Черняховска — районного центра Калининградской области, — объявление, из которого мы узнаем, что парикмахерская переехала, и находится теперь за углом, «в здании гестапо».

До войны в Инстербурге (позднее переименованном в честь маршала Черняховского) пустили первый в Германии троллейбус. Сейчас троллейбуса в Черняховске нет, зато ходят слухи о «РолиТролли» — призраке троллейбуса-чёртика. А совсем недавно на одной из площадей Черняховска (напротив памятника Ленину) установили конный памятник Барклаю де Толли. Прославленный полководец окончил свой земной путь не на поле брани, а волею судеб — по дороге на курорт, в Восточной Пруссии, близ замка Георгиенбург. Там и теперь покоится его сердце.

И.Д.Чечот. Фото П.Вадимова

Облик современного Калининграда должен производить на приезжих удручающее впечатление. От исторического центра Кёнигсберга остался лишь собор и планировка улиц. Adolf Hitler Strasse была переименована в Ленинский проспект, а под сенью столетних каштанов росли поколения советских детей — пока деревья не обкорнали: кто-то признал, что их кроны мешают проветриванию улиц. В самом центре города, на острове, там, где находился в XVIII веке старинный университет Альбертина — разбит советский парк, напоминающий парки культуры и отдыха во многих городах, но в центре парка — средневековый собор, а у одной из стен собора — могила Канта. У той могилы студенты Российского государственного университета им. Канта выпивают пиво и совершают разного рода другие действия, не лишённые метафизического смысла…

Города, городки и деревушки Калининградской области, не понесшие таких разрушений, как Кёнигсберг, в своем архитектурном облике не сильно изменились за последнее столетие. Между ними — километры вымощенных камнем дорог, с тесно посаженными липами по обеим сторонам, за ними — кирхи и замки. Кирхи часто превращаются в православные церкви, замки же превращаются в руины, «переходят в ведение природы».

«Из замка в замок» — так называлась Третья Черняховская летняя школа. Посвящена она была десятилетию с начала возрождения замка Инстербург. В войну этот замок не был разрушен, но в советское время пришёл в сильное запустение. Сейчас жизнь в замке продолжается благодаря группе увлечённых людей. Сегодня в замке не только раздается лязг мечей (битва на мечах в почёте у молодых черняховцев), но и устраиваются выставки современного искусства. Летом 2007 года Дмитрию КОЗЛОВУ, активному участнику Летних школ, художнику и искусствоведу из Петербурга, удалось собрать в замке коллег со всего мира, вновь одухотворивших замок своим искусством.

Татьяна ИВАНОВА (директор замка Инстербург) и Влада СМИРНОВА (помимо прочего — «штатная фея замка») — постоянные жительницы Инстербурга. Благодаря им в замке сейчас, как когда-то, раздаются и шорох женских платьев, и детский смех.

Что касается привидений. В личной беседе Влада Смирнова призналась, что видела в замке призрак… вместе с Клеопатрой. (Необходимая оговорка: Клеопатра — замковая кошечка, кроме неё в замке пригрелись пёс Домкрат и собачка Ксюша).

Человек обживает окружающее пространство, колонизирует его, приспосабливает под свои культурные, эстетические, бытовые потребности. Но и пространство тоже колонизирует человека. Все мы переживаем экспансию дверных ручек, коммунальных коридоров и разводных мостов, если нам приходится жить с ними бок о бок. Люди Калининградской области переживают экспансию брусчатки, экспансию вековых прусских дубов и экспансию красной черепицы. Со всем этим в причудливом соседстве находится советская символика, советская топонимика и знаки постсоветской России. Таких сэконд-хэндов, как в Калининградской области, нет, наверное, больше нигде в мире, — и лично я при слове «Калининград», боюсь, сначала вспомню «сэконд-хэнд», а потом уже «Иммануил Кант».

Калининградская область, бывшая Восточная Пруссия, — это место странное, место страшное и место притягательное. Вполне понятно, почему она стала местом Летней школы. В этом году в составе «петербургского десанта» были студент Смольного института Иван КОСТИН, рассказавший о Доме-замке архитектора Белогруда на Петроградской стороне, и выпускница филфака, студентка ЕУ Мария БОРИСОВА, прочитавшая доклад «”Гитлер, простите, Зигфрид…” Современные штампы о романтизме и нацизме», аспирант Гер ценовского университета Павел МАРКАЙТИС с докладом «Отказ от демонизации замка в немецкой постромантической литературе» и поэт Павел АРСЕНЬЕВ со своими стихами, известный петербургский искусствовед доцент Академии художеств А.В.СТЕПАНОВ с докладом «Замок по-русски. Между словарем и литературой», востоковед Мириам ВОЛЬФСОН, с рассказом о немецком следе в архитектуре Иерусалима и многие другие.

О том, как родилась идея Инстербургской летней школы, рассказывает И.Д.Чечот:

— Идея школы выросла из всей моей практики преподавателя. В своей работе я никогда не ограничивал себя одними лишь аудиторными часами. Мне всегда казались очень полезными разного рода совместные прогулки, мини-экс курсии, — еще с тех времен, когда, будучи ассистентом исторического факультета, я возил студентов на ознакомительную практику в Москву и в Вильнюс, во Львов и в Киев.

Идея выезда в Инстербург родилась сначала не как идея «школы». Поздней осенью 2002 года я задумал было приехать сюда с сотрудниками сектора изобразительного искусства РИИИ, чтобы здесь провести наш традиционный семинар, который иногда случается по понедельникам на Исаакиевской площади в Зубовском институте. Впрочем, нельзя называть наши встречи семинаром в традиционном смысле слова, — просто мы собираемся и обсуждаем что-то увиденное или прочитанное. Темой ноябрьского семинара 2002 года должна была стать жизнь после смерти (в разных планах, от историко-культурного до религиозного) — эта тема была очень созвучна времени года — но тогда из-за пожара в замке семинар не состоялся.

У основания школы — мои старые замечательные друзья из галереи Navicula Artis: Глеб Ершов, Андрей Клюканов, Филипп Федчин и другие. Сегодня я отдалился от галереи, как и от актуального искусства вообще, и на школу приезжают уже другие мои друзья и ученики.

Традиционный распорядок работы школы таков, что дни докладов чередуются с днями поездок, походов, экскурсий. На школе никогда не было регламентов выступлений — кто-то рассказывает долго, кто-то совсем коротко, и всегда очень долгие обсуждения.

Первая и Вторая школы были в значительной степени связаны с идеей показать здесь, в Калининградской области, современное искусство. Мы приглашали с собой художников или привозили картины и устраивали выставки. Нельзя сказать, что эти выставки прошли очень удачно, — всё-таки здесь для них не было подходящих условий.

— Сейчас Школа напоминает античную академию, это — школа в саду… Если же попытаться придумать хронологически более близкие аналогии, то вряд ли школа похожа на довоенные немецкие сборища “перелетных птиц” (Wandervogel), а вот на какое-то из созданий Януша Корчака она, пожалуй, похожа…

— Немецкое движение перелетных птиц предполагало очень жёсткую дисциплину, и кроме того, участники должны были быть в прямом смысле слова школьниками. Что касается Януша Корчака (Боже упаси, не сравниваю себя с ним! Это вы о нем вспомнили.) — мне, кроме моментов самоорганизации учащихся, особенно близок один его принцип. Педагог всегда находится среди учеников. Всегда и во всём он вместе с ними — от начала до конца. Это тяжелый принцип, но он приносит большое моральное удовлетворение педагогу и, может быть, также пользу ученикам.

Я болею Калининградской областью уже двадцать лет. Вспоминаю, как я привез сюда своего друга и ученика Сергея Кузнецова, ныне сотрудника Русского музея, и как он так же, как и я, влюбился в эти места. Сейчас тематика его исследований во многом связана с этим переживанием — он занимается неоготикой в России.

Подобное произошло и со многими другими моими учениками еще 1980–90–х годов. Надо сказать, что своих лучших друзей и, конечно, возлюбленных, я всегда в какой-то момент привозил в Калининградскую область. Мне всегда хотелось передать им свое чувство любви к этой местности. Помимо всего остального — природа здесь необыкновенно прекрасна, она освобождает и поднимает.

Во мне не следует видеть сегодня оголтелого западника, изо всех сил рвущегося в Европу и нашедшего для себя эту вот Калининградскую область — благо она своя. Западники почти никогда друзьями области не становятся. Мне кажется, именно здесь мы как нигде хорошо познаем Россию, именно здесь как нигде отчётливо видно, что делается у нас в стране. И русский характер здесь делается как-то заметнее, и все наши проблемы становятся более выпуклыми, и советское начало в его ужасных проявлениях — и в проявлениях вовсе не таких страшных и губительных — дает о себе знать. Всё это проступает на фоне той европейской цивилизации, которая когда-то здесь существовала.

Я считаю, для того, чтобы понять, что происходит в России — нужно ехать в Калининградскую область. И здесь нужно думать о том, что сделать для того, чтобы в России было лучше.

Хотя сегодня слово патриот не пользуется любовью интеллигенции, из которой я вышел, к которой так или иначе принадлежу, но я определяю свою позицию как подчеркнуто патриотическую. Разумную, но патриотическую. Меня по-настоящему волнует то, что происходит в России. Мой любимый тост в поездках и экскурсиях — «Знай и люби свой край!»

«Найдите себе не книгу, но человека...»

— Сегодня в гуманитарной сфере появляется множество новых дисциплин и еще большее количество междисциплинарных направлений. Парадигмы сменяют друг с друга с калейдоскопической скоростью. Как молодому человеку, со школьной скамьи пришедшему в Университет, не потеряться в этом многообразии? Как найти свой путь?

— Мне сложно отвечать на этот вопрос, потому что я с большим трудом представляю себе положение современного молодого человека, находящегося в постоянных метаниях между разными привлекательными вещами, испытывающего различные влияния… Я сложился в совершенно другую эпоху — мы страдали от недостатка книг, а не от их избытка. Книги приходилось доставать, не всегда это было просто, многое было под запретом. Из малого нам нужно было сделать большое. Сейчас, напротив, внутри большого, даже необъятного круга публикаций и источников молодому учёному предстоит сделать нечто малое, но содержательное — веское и, желательно, свое. А языков описания, подходов сегодня, действительно, бесконечно много…

Оглядываясь назад, я вижу, что при всей моей разбросанности — а я человек очень разбросанный, — моей работе всё-таки присуща известная сосредоточенность. Я всегда знал, что мне интересно, и из одного интересного переходил в другое, всегда следуя от увлечения к увлечению. Передо мной никогда не стояло проблемы выбора: есть три книжки, какую же из них читать?

Что посоветовать молодому человеку? Однажды мне уже приходилось отвечать на подобный вопрос. Тогда я ответил так: найдите себе не книгу, но человека. Научный руководитель, преподаватель, старший друг — конечно, не будет идеалом… Если вы особенно ярко одарены — вы будете отчётливо видеть его недостатки. И всё-таки индивидуальный момент в передаче знания и умения очень важен. Очень важен наставник. Найдите его, слушайте его, следуйте его советам, — отожмите его как губку! Возьмите от него всё! Пусть он даже «дурак»… У плохих, у слабых преподавателей — тоже можно учиться, но важно, чтобы это был конкретный преподаватель, конкретный пример.

Я вспоминаю одного нашего преподавателя. Был он и такой, и разэтакий… В общем же, это был «дурак», — но конкретный дурак, индивидуализированный. Это была индивидуальность, и у него можно было учиться. Например, когда он говорил плохо, я, вопервых, пытался сам про себя говорить за него лучше, а во-вторых, я задавал себе вопрос: а почему он плохо говорит, а как это у него так получается? В этом был момент учения.

— Кто стал наставником, учителем для вас?

— Не могу сказать, что какой-то один человек был моим гуру. По характеру я человек доброжелательный, и ото всех своих учителей что-то взял, и всех их я помню с тем или иным видом благодарности. Мне кажется, что общение именно с кем-то одним из учителей в моей жизни решающей роли не сыграло.

И всё-таки мое имя традиционно связывают с именем Бориса Алексеевича Зернова. Сейчас он почти забыт. Это был сотрудник Эрмитажа, он хранил немецкую графику. И это была выдающаяся личность. Сейчас планируют издать сборник в его честь — там, наверное, будут статьи о нём, а может быть и воспоминания, — но, удивительным образом, почти невозможно передать, почему это была выдающаяся личность. Каких-либо особенно значительных трудов он после себя не оставил. Но это был человек крупного формата.

И.Д.Чечот ведёт занятие в Инстербургской летней школе.

Странно, но учителем может быть и человек, от которого во многом отталкиваешься. Я был очень близок с Борисом Алексеевичем, но многое в нём меня отталкивало. Я отрицал очень многие его замашки. Мне не нравилось, что он матерится, мне не нравилось, что он бабник (хотя и самому мне позднее пришлось побыть бабником), мне не нравился его снобизм, подчас вкусовщина в оценках искусства и людей…

И в то же время, когда я общался с Борисом Алексеевичем, бывал у него в гостях, выходил от него и шёл по Суворовскому проспекту, — я думал: как прекрасно, что существуешь на свете! Как прекрасно, как интересно жить! А это были, как теперь считается, глухие 70–80–е годы! И масло на хлеб намазывать интересно, и живём мы в интересное время… Такая бывает сила воздействия одного человека на другого.

Причиной этого была, несомненно, мощная личностная экспрессия Бориса Алексеевича, тот жизненный опыт, которым он обладал, и его открытость. Наши отношения были воспитанием молодого мужчины — мужчиной, который гораздо старше. Это затрагивало разные сферы, в том числе, конечно, и профессиональ ную — искусство.

В определенной степени на меня повлияли взаимоотношения Зернова с немецким искусством. Он не был оголтелым германофилом, любил Париж, а главное его сочинение было посвящено Дега. Он никогда не был готов положить всё на алтарь германизма. Но и про себя я тоже не могу сказать, что немецкое искусство, хотя я и связан с ним всю жизнь, — это что-то особенно мне близкое. Больше всего я люблю Тициана и Рубенса… Немецкие экспрессионисты интересны — но чтобы за них жизнь положить… Да никогда. Другое дело Германия как метафизическая идея.

Мы говорили обо всем. Вот, помню, о том, что такое качество в искусстве. Что такое художественное качество?.. Вспоминаю наставления Бориса Алексеевича, а точнее, его лукавые намёки, заставлявшие думать в этом направлении, что продолжаю делать и сегодня. Или другая больная тема: почему в России нет истории искусства как науки? Почему у нас никогда не было искусствоведов? Эти вопросы задавал Борис Алексеевич, и сегодня я задаю эти вопросы… Почему литературоведы были и есть, и даже крупные, и книг литературоведческих издается много, и журналы есть хорошие («Новое литературное обозрение», например), — а по искусствоведению ничего почти нет…

— Каков был ход мысли Бориса Алексеевича, и каков ход вашей мысли в этом направлении?

Не ограничиваясь аудиторными часами... Фото П.Вадимова

— У нас никогда не было именно науки об искусстве, научное искусствоведение в XIX—начале XX века долго не могло сложиться. Проблема в том, что у нас никогда не было философии западного типа, не было эстетики западного типа, — соответственно, не могло сложиться и теории искусства западного типа. А в русской философии искусство растворяется в общих духовных проблемах, русская философия не требует искусствоведения как существенной для нее подсистемы. Конечно, рецепция Гегеля в России была очень мощная, но мне все-таки кажется, она не вылилась у нас в оригинальную русскую академическую философию. Справедливости ради надо сказать, что наука об искусстве была с самого начала только в Германии — пока германское искусствоведение не оплодотворило искусствоведение в Англии, в Америке, в меньшей степени — во Франции. Во Франции и сегодня нет настоящего искусствоведения — есть художественная критика и эссеистика…

Есть, наверное, и другие причины неразвитости науки об искусстве в России. Повидимому, на развитии искусствоведения негативно сказалась мощь нашей литературной и литературно-художественной критики. У нас всегда было много изящных писателей об искусстве, у нас всегда была развита культура слова, а литературно-художественный критик очень часто сам поэт и прозаик в большей степени, чем филолог. Академическая, назову ее «жирмунская», линия слабеет в нашей науке, универсально-исторический подход считается превзойденным, «большие нарративы» отменены, но все норовят быть актуальными, то есть остаются властителями дум хотя бы в микромасшабе…

Глубокое погружение пальцев в клавиши

Мне кажется, в начале своего пути — все совершают ошибку, связав свою жизнь, скажем, с искусствоведением или социологией… Сначала и прежде всего — мы выбираем неправильный факультет.

Но поймем мы это не на третьем и не на пятом курсе, а только написав докторскую диссертацию. Однако не надо переживать из-за того, что когда вы уже начали что-то изучать — другие пути для вас закрыты…

— Куда же всем нам нужно было поступать?

— С точки зрения жизни и карьеры, нужно прежде всего овладеть какой-то специальностью. Спе циальность эта должна позволить человеку, во-первых, безбедно существовать и, во-вторых, что важнее — чувствовать себя в своей тарелке. Университет предлагает нам на выбор множество специальностей, и мне кажется, прежде всего лучше всего какой-то из них взять и овладеть.

Специальность предполагает конкретное умение. Филолог-классик умеет читать по латыни. Социолог умеет брать социологические интервью. Археолог умеет копать. (Я нарочно примитивизирую.) Но труднее всего сказать, что же всё-таки конкретно умеет искусствовед. Если филолог чаще всего может объяснить, как от языковой материи он переходит к материи жанровой и стилевой, и таким образом к пониманию текста, — то искусствовед этого, как правило, сделать не может.

Многие считают, что у искусствоведения тоже есть свои методы… Но научите меня, скажем, формальному методу в искусствоведении!.. Методы у нас очень нечётко очерчены, и искусствовед, положа руку на сердце, чаще всего не может сказать, что же он на самом деле умеет делать.

Конечно, если искусствовед — музейный работник, он овладевает рядом специальных навыков (делать карточки, делать выписки), но в остальных случаях этого не происходит.

— Но историк искусства, как правило, очень хорошо, лучше других знает один какой-то период…

— Да, предположим, некто может очень хорошо разбираться в каком-то конкретном периоде, — но при этом всегда можно сказать: а какое он вообще имеет отношение к искусству? Он как специалист понимает, как делать сноски. Он знает, как правую ногу сравнить с левой ногой. Но при чём здесь искусство?

Наверное, это чисто русская установка, что филолог непременно должен быть читателем-художником, должен быть сопричастен, должен жить жизнью литературы. И то же самое и с искусством. Какой-нибудь твердолобый немецкий герменевт или нарратолог вовсе не считает, что он должен быть сопричастен, а просто делает свое дело, — и мы ему за это, конечно, благодарны… Но удовлетворены не до конца.

Итак, мне кажется, прежде всего нужно овладеть какой-то специальностью. Потом человек может понять, что это, может быть, и не то, что на роду написано, — и способность понять это позволяет человеку обрести перспективу, как-то расшириться… И не в том ли состоит человеческая жизнь, чтобы открывать для себя постоянно новые горизонты?

— Вы считаете, что жизненный путь человека должен начинаться с овладения практическим навыком. Но в вашей жизни этого не было?

— Я получил специальность в узком смысле слова — я стал преподавателем истории искусства. И как преподать, я в принципе кое-что знаю и даже умею.

— Но где же та ошибка в начале пути, о которой вы говорите?

— Дело в том, что сегодня я не могу сказать, что искусство — это то, что интересует меня больше всего на свете. Конечно, с искусством связаны определенные проблемы, и они интересны, но сказать, что эти проблемы волнуют меня прежде всего — нельзя.

У меня есть одна серьезная болезнь — универсализм. В своей голове я бы хотел не просто разработать какие-то принципы понимания искусства, — но я хотел бы иметь полную систему мировоззрения. А в этой полной системе мировоззрения искусство занимает не такое уж и большое место. Я вовсе не думаю, что искусство стоит в центре мира, что искусство — это цель всех человеческих усилий… И так я не думал никогда, потому что никогда не был ни эстетом, ни снобом. Основа моего образования философско-историческая. …Одно время мне, правда, нравилось думать, что нужно принадлежать к поэтическим людям, а значит, заниматься искусством практически, чтобы постигать его теоретически. Возможно, de facto я сам являюсь поэтическим человеком — мне свойственны ритм, театральность, — но определенной установки на это у меня никогда не было, все получалось само собой. В общем, сегодня я понимаю, что амбиции мои искусством совсем не ограничиваются, и, с другой стороны, что мне интересно только то в искусстве, что выходит за его пределы.

— Мне кажется, что внутренне вы всё же лукавите, говоря, что искусство для вас совсем не на первом месте. Ведь у всех людей профессия — это только часть жизни. Люди приходят на работу и уходят с работы…

— Но у таких больных людей, как я, профессия — это вся жизнь. Никакой другой жизни у меня действительно нет, кроме моей профессии. Только больной человек мог бы приехать на двенадцать дней в Инстербург, чтобы с девяти утра по двенадцать часов в день заниматься здесь своей профессией во время отпуска…

— Могли бы вы заниматься чем-то, кроме искусства, с таким же увлечением?

— Наверное, нет, — и я нахожусь на том месте, где мне и положено было быть. И всё-таки, если бы мне снова пришлось начинать свой путь — вряд ли я пошёл бы учиться искусствоведению. Я выбрал бы что-то другое — и не из соображений выгоды…

Когда я только начинал свой путь, я находился на распутье. Я занимался музыкой, и мне советовали стать пианистом или скорее даже дирижером. Но по юношеской наглости я посчитал, что если в шестнадцать лет еще не пианист, каких больше нет, — то какого черта становиться пианистом, каких сотни? И я не пошел по музыкальному пути. Сейчас я иногда жалею об этом. Но в свое время не нашлось человека, который заставил бы меня заниматься музыкой, — а в этом надо мной несомненно требовалось насилие.

В ряду своих учителей я должен назвать Эвелину Ивановну Сафарову, учившую меня играть и учившую музыке. Она была известным концертмейстером в нашей Консерватории, была концертмейстером и приемной матерью знаменитого болгарского баса Николая Гяурова. Она занималась со мной игрой на фортепиано, когда я уже серьезно захотел стать искусствоведом и историком. Она занималась со мной воспитанием характера, вообще Характером. Я часто вспоминаю её слова по поводу здесь-присутствия. Подготовились вы или не подготовились, выучили или нет, плохо себя чувствуете — важно включиться так, как будто то, что нужно сделать здесь и сейчас — это для вас самое главное… наслаждение. Это называется глубокое погружение пальцев в клавиши. Вы соединяетесь с инструментом, и это не вы хотите на нём играть, а он вас ведет, и благодаря соединению с вами — звучит. Этому искусству, больше искусству жизни, чем пианизму как таковому, учила меня Э.И.Сафарова.

Будучи первоклассным профессионалом, она говорила, что нужно преодолевать любой вид профессионализма. Нельзя играть на рояле просто потому, что ты умеешь это делать, а нужно играть потому, что в данный момент нельзя не играть, и надо играть. И поэтому ты сыграешь, даже если не умеешь. Главное — всё делать лучшим образом, и тогда, даже если ты не умеешь, единая стихия вдохновения должна тебя подхватить. И даже определенная ошибка, или срыв будут в данном случае составляющими жизни как искусства.

Встань в строй — найди себя

— Вы говорили о том, что искусство сейчас для вас — это не самое главное. А что главное?

— Главное то, чего хочется, но что, может быть, никак и не дается. Хочется — иметь настоящие убеждения. Хотя я замечаю, что на протяжении всей жизни как открытый, реактивный, экстравертный тип, я подвергаюсь новым взглядам, новой прочитанной книге. Я очень склонен к тому, чтобы найти себе некий учебник жизни, и его держаться, но держаться не в состоянии… Это беда универсалистов. И всё-таки хотел бы иметь некоторые убеждения.

Хотел бы иметь религиозные убеждения. Хотел бы иметь стройные и по-настоящему твердые политические убеждения. В последние годы систематически отучаю себя от релятивизма и бесхребетной толерантности. Внутренне я хотел бы не быть толерантным. Хотел бы некоего спора и несогласия. Не только дружбы, но и вражды, — хотя сам совершенно не способен на драку, и не имею этого опыта, слабо способен к обороне — будь то встреча на улице или стычка, или отношения с начальством… Умею обмануть, выдумать какой-то хитрый ход, но в прямой схватке никогда не участвовал, и считаю это своим недостатком. Хотел бы участвовать в идейных схватках.

— Из вашего ответа можно заключить, что главное в жизни — это поиск и напряженное проведение жизни в постоянном поиске.

— В общем, да. Это поиск себя до такой степени, когда можно сказать не только кто друг, но и кто враг. Очень трудно мирному человеку определить, кто его враги, хотя и хотелось бы. Для универсалистского, гётеанского типа человека проблема определить врагов. В этом любовном типе всё тонет, и он всё в себя может вобрать, понять, даже разделить. Это близко и мне, хотя по своему характеру я и не склонен к пребыванию в нирване…

— Один враг — это косность, бездвижность.

— Косность, бездвижность — это враг, но враг, вызывающий известную зависть. Твёрдые, косные люди вызывают у меня зависть. Вечно течь и вечно изменяться, рассыпаться фейерверками — в пятьдесят лет это уже не доставляет удовлетворения.

— И всё же молодому универсанту вы бы не пожелали стать твёрдым и косным?

— Этого я бы не пожелал. Но я пожелаю твердости и косности в каком-то узко понятом ремесле.

Так, являясь одним из основателей Смольного института, я, споря с самим собой, не согласен до конца с его концепцией. Там студенту предлагается сначала парить в мировом пространстве, а потом уже выбрать что-то свое. От большого — к малому. Это похоже на то, будто вокруг много-много девушек (или юношей), и с самого начала за всеми предлагается ухаживать, со всеми гулять, а уж потом, разобравшись, выбирать. Но если долго гуляешь со всеми, то потом как-то очень трудно выбрать что-то одно…

Правы в чём-то консерваторы, которые выдают девушку замуж без любви, по расчёту. Девушка сначала, может, и будет кричать, но зато ремеслом жены наверняка овладеет.

И молодым людям я сказал бы сегодня: хоть каким-то ремеслом да овладеть. Сначала — хоть машинописи выучиться. Выучились машинописи — можно и на свободу.

Всегда с самого начала должно быть некое сопротивление, а не полная свобода. Это сопротивление — залог будущих успехов. Сначала ты должен идти строем, для того чтобы понять, что хочешь бежать по вольному полю. Но если тебя никогда не водили строем, ты не сумеешь воспользоваться свободой. Если тебе с самого начала всё совершенно доступно, ты всё знаешь, ничего не умеешь, в тебе нет никакого инструмента, никакого ремесла, — ничего хорошего из этого не выйдет. Быть же просто хорошим человеком в самом общем смысле слова — это так сложно!.. Если, конечно, человек не избранный — не поэт, не монах, не созерцатель, не гений… А если мы не-гения выпускаем сразу в мировое пространство — что с ним будет?

— Таким образом, молодым универсантам вы предлагаете встать в строй.

— Под строем можно понимать жанр, метод, стиль. Необходима внутренняя самодисциплина. Должен признаться, что здесь, в Инстербурге, я как нигде осуществляю именно концепцию Смольного института. Studia humanitatis Insterburgensis — это свободное исследование человеческой природы. Но вместе с тем я понимаю, что избыток свободы и междисциплинарности, который выплескивается на молодых людей, может приносить не только пользу, но и вред. Двенадцать дней в Инстербурге — это тяжелая работа еще и потому, что здесь нужно постоянно заниматься самокритикой. Я надеюсь, что самокритикой занимаются все участники и я, как преподаватель.

Мой отец, профессор юриспруденции, совсем не был педагогом по натуре, а вот мать, напротив, — настоящий педагог (долгое время она преподавала химию в школе, потом в Университете). Мать всегда меня ругала: ты, Ваня, никого ничему научить не можешь, потому что двоек не ставишь, халявщиков не уничтожаешь… Я постоянно об этом помню — и стараюсь всё-таки чему-то научить.

На Школе мы постоянно думаем о том, как сделать более эффективным процесс обучения. Творческое обучение — бесконечно трудная вещь, может быть, это наивысшее из искусств. Так отчасти думали греки. Интеллектуалов очень часто бывает практически невозможно раскачать на то, чтобы они взялись учить. Они могут прочитать прекрасный, но абсолютно герметичный доклад, и уехать. Свои умения они передают неохотно, и просто не знают, как это сделать. Но уже одно их присутствие дорого стоит.

Сегодня мы вполне можем говорить о кризисе школы — средней школы, высшей школы. Приходят, с одной стороны, молодые люди, которых и учить-то ничему не надо, они почти сразу могут писать, с другой стороны, такие, которых и учить почти бесполезно… Иерархии нет, школа отказалась от ее создания и испытывает глубокие внутренние трудности. Очень важно попытаться вне иерархии создать для учащегося мотивировку. Скажем, нужно показать, что рассуждать, скажем, о пассеизме — это интересно, а потом интересно рассуждать о том, чем пассеизм отличается от ретроспективизма и так далее.

Самые лучшие ученики — это не те, что приходят «в готовом виде», когда язык подвешен и перо бежит — дети из интеллигентных семей, которые заранее знают, что хотят быть доцентами — такими как мама и папа. Это очень скучно. Но ученики, сначала испытывающие внутреннее сомнение — чаще всего это ученики из провинции, или из каких-то негуманитарных семей, — с ними необыкновенно интересно. Огромное удовлетворение видеть, как такие ученики встают на ноги. Но и учителям нужна сегодня мотивировка, может быть, не меньше, чем ученикам. Причем мотивировка высокая, непрагматическая! Так в ее поисках и движемся, прежде всего вместе и длительно, наращивая совместный опыт присутствия, создавая друг друга.  

Вадим Хохряков

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2007 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков