№ 10 (3758), 28 июня 2007 года
главная | оглавление | <... | ...>	выпускники

Проблема нашей страны — инфантилизм

Куда еще идти человеку, который интересуется биологией, как не на биофак ЛГУ? Алексей Асафьевич ОСКОЛЬСКИЙ закончил биолого-почвенный факультет Ленинградского государственного университета в 1985 году. Потом учился в аспирантуре Ботанического института им. В.Л.Комарова, сейчас работает в нём старшим научным сотрудником. Изучал философию, был журналистом (журналы «Пчела», «Эксперт Северо-Запад», «Топ-менеджер», 3 года вёл научно-популярную радиопрограмму «Первопроходцы» на радиостанции «Эхо Москвы в Петербурге»)

А.А.Оскольский на реке Вилюй в Якутии

— Я поступил в университет в 1980 году. У меня не было сомнений по поводу выбора вуза и факультета. Я с шести лет интересовался биологией. Мои вкусы немного менялись — сначала я больше увлекался насекомыми, потом растениями, потом морскими животными. Куда еще идти человеку, который интересуется биологией, как не на биофак ЛГУ?

— Повлияли ли на вас какие-то конкретные книги? Насколько мне известно, в те времена издавалось много детских книг, касающихся ботаники.

— Если честно, литература была вторична. Первичен был непосредственный опыт.

Когда мне было лет шесть, я жил с бабушкой в Кисловодске. Мы гуляли по парку, там рядом с растениями были установлены таблички с названиями. Я стал интересоваться, что и как называется. В семье этот интерес поддерживали.

Тогда биофак котировался у абитуриентов выше, чем сейчас: конкурс был порядка шести человек на место. После первого экзамена по математике я ходил в тоске, уверенный, что не поступил. Из шести заданий я выполнил полтора, и очень удивился, когда получил тройку. Оказалось, что многие и этого не сделали — математика была очень суровая.

Все остальное сдал благополучно.

— Что вы подумали, впервые увидев своих однокурсников?

— Да ничего особенного не подумал. У нас был общий поток, делились, конечно, по специализации на биологов и физиологов, но тусовались независимо от специализации.

— Кто из преподавателей повлиял на вас как на будущего ученого?

— Это Олег Юрьевич Чага, мой руководитель курсовиков и диплома, которые я писал на кафедре цитологии и гистологии. У меня не было четкого представления, на какую кафедру идти. Именно Чага предопределил то, что я стал специализироваться именно по этой кафедре. А ботаникой я заинтересовался в значительной мере благодаря спецкурсу Галины Михайловны Борисовской. Она до сих пор преподает. Был у нас еще один очень хороший преподаватель — Борис Романович Васильев. Я пару раз съездил с ним в экспедицию в Среднюю Азию. Он занимался экологической морфологией растений. На факультете много ярких личностей, я сейчас называю может быть не самых известных. Совершенно харизматической личностью был Юрий Иванович Полянский. Он читал зоологию беспозвоночных. Профессор Алексей Алексеевич Заварзин… хотелось бы назвать многих.

— Представление об университете как-то изменилось после первого года обучения?

— Не сильно. Еще будучи школьником, я ходил в кружок гидробиологии (лабораторию экологии морского бентоса), который был основан Евгением Александровичем Нинбургом. Он, увы, скончался в прошлом году. Евгения Александровича я считаю своим Учителем. Эта уникальная лаборатория существует до сих пор. Ребята в ней ездят в экспедиции на Белое море, изучают жизнь донных организмов и пишут совершенно добротные (без всяких скидок) научные работы. Эта лаборатория даёт те основы биологического образования, которые в обычной ситуации люди получают в университете. Безусловно, в Универе я расширил представление о биологии как о предмете. Когда я поступал в Университет, я совершенно не собирался заниматься ботаникой. Не имел ничего против, но и не стремился к этому. Тем не менее, я более-менее представлял, что мне ждет.

— Куда вы ездили на практики?

— Начнем с того, что я ездил в экспедиции с Евгением Александровичем Нинбургом, еще будучи школьником, на Белое море. Там у лаборатории своя база в Кандалакшском заповеднике, остров Ряжков. И я довольно целенаправленно пытался поездить помимо практик. На втором курсе я познакомился с геоботаниками, съездил в экспедицию в Туркмению, в Бадхызский заповедник. Довольно много раз ездил в Среднюю Азию, пару раз — на Дальний Восток. Тогда еще была возможность летом устроиться рабочим в геологическую партию — возможность бесплатно съездить, попутешествовать в пределах железного занавеса.

— Какая поездка запомнилась вам больше всего?

— Трудно выделить какую-то одну. Когда я в первый раз попал в Туркмению, для меня это был шок, потому что до этого я бывал только на Северо-Западе и на Северном Кавказе. А тут попадаешь в город в ноябре, а там жара, по улице ходит люди в национальных костюмах, причем не для понта, а потому что это для них естественно. На базаре стоят верблюды. Экзотика.

— Как проходила студенческая научная жизнь? Вы участвовали в конференциях?

— Конференции какие-то бывали, но меня это не очень затронуло. Был другой мощный пласт интеллектуальной жизни — неофициальные семинары. Я регулярно ходил на семинар по теоретической биологии Сергея Викторовича Чебанова. Эти семинары тогда не запрещали, но и не поощряли. Туда люди приходили по интересу и обсуждали очень серьезные вещи, но было мало выходов на публикацию. И это была довольно значимая часть моей жизни. Таких семинаров было несколько, в Москве и в Питере. Время от времени устраивались школы — конференции. Это была особенность советской эпохи, когда время не воспринималось как деньги — времени довольно много, можно трепаться о совершенно отвлеченных вещах, и находится критическая масса людей, которые готовы говорить об этом и работать на это, не очень-то задумываясь о приложении, публикации и так далее.

— А в чем смысл?

— Это интересно.

— Можно ли сказать, что это условие для существования фундаментальной науки?

— Фундаментальная наука в нашем понимании существует последние триста лет, это порождение Европы Нового времени. А любознательные люди, которым интересно до чего-то докопаться, существуют всегда, но попадают в разные ниши. Понятно, что в новоевропейской культурной ситуации одной из таких ниш оказывается фундаментальная наука. А неофициальные семинары — это способ жизни науки в специфических условиях. Кстати, эти семинары фактически выступали и как параллельная система образования, достаточно важная. Я писал об этом в журнале Top Manager — статья «Советская, неофициальная — и просто наука». Этот текст есть в Интернете.

— В семинарах принимали участие только молодые ученые, или и мэтры тоже?

— Там были люди самого разного статуса, мэтры и не мэтры, хотя молодняка было довольно много.

— Поддерживался дух здорового университетского демократизма?

— Большой вопрос, какое это имело отношение к университету. Участники не обязательно были из университета. Это могли быть люди из академического института. Если это и происходило в помещениях университета, то все зависело от отношения заведующего кафедрой, который пускал в аудиторию. А то иногда находился и какой-нибудь дурак, или возникали проблемы с партией-комсомолом: собираются подозрительные идеологически ненадежные личности… сейчас это звучит забавно, а тогда это было очень серьезно. Был, например, семинар Рэма Баранцева по семиодинамике (сейчас он синергетикой занимается). Я туда не ходил по случайности. Так вот, они издали сборник своих работ, из-за которого семинар разогнали. Кто-то из участников был отчислен из аспирантуры, кто-то места лишился. За это тогда уже не сажали, но были всякие прочистки в КГБ. Чебанов, например, тогда объяснял какому-то кагэбэшнику, что семиотика и сионизм — вещи разные.

Семинары потихоньку зачахли с началом перестройки: появились другие способы самореализации. Конечно, не только политические изменения в стране повлияли, но и экономические тоже. У людей стало меньше времени: если не начнешь считать время, невозможно выжить. А раньше сама жизнь четко не располагала к тому, чтобы считать время. Был в Ульяновске такой выдающиийся биолог и мыслитель Александр Александрович Любищев. Про него Даниил Гранин написал небольшую повесть «Эта странная жизнь». В этой повести он восхищается тем, как Любищев планировал своё время: каждый день записывал, когда он работал, сколько времени гулял и так далее. Сейчас это обычная практика любого работающего человека, а тогда она преподносилась как некий подвиг. Это было необычно, потому что времени — океан. Для советского человека было характерно такое инфантильное состояние.

— Сейчас люди оказываются в более зрелом состоянии?

— Безусловно.

— Это лучше?

— По моему мнению, все проблемы нашей страны связаны с тем, что в ней культивируется инфантилизм. Часто до взрослого состояния.

— Почему пришли в журналистику и почему ушли из неё?

— Пришёл — как я сейчас понимаю — из-за того, что испытывал почтительный трепет перед печатным словом. И когда мой текстик, написанный за 15 минут по просьбе приятеля, взяли и опубликовали в журнале «Пчела» —- мне захотелось себя попробовать в этом деле. Попробовал — вроде пошл?. Тем более что времена были трудные, и дополнительный заработок не мешал. Но сейчас вкус новизны прошёл, нужда в приработках отпала, поэтому моя журналистская активность сошла почти на нет. Но остался очень полезный опыт.

— Сейчас у ученых есть много возможностей для публикации, но часто личное общение подменяется альтернативными формами — Интернет-переписка, форумы. Это продвигает науку?

А.А.Оскольский в ЮАР, рядом со своим объектом — деревом куссонией.

— Да. Появляется возможность обсудить какой-то текст или идею непосредственно после их появления. Благодаря этому я в курсе того, что в данный момент делают мои коллеги в разных странах. В моей узкой области активно действующих ученых всего человек тридцать. Вполне нормальна ситуация, когда кто-то пишет мне по е-мейлу, просит материалы, обращается за советом. Когда переписываешься на бумаге, письмо идет две недели. А сегодня предварительный текст статьи можно вывесить в форуме и обсудить его.

— Есть риск плагиата?

— Я занимаюсь фундаментальной наукой, коммерческого применения она не находит. Между вывешиванием текста в форуме и публикацией может пройти год. Это не играет роли для коммерческого использования наработок, даже если такое вдруг произойдет.

— Когда у вас появилась первая возможность выехать за границу?

— В 1992 году, в Германию. Я тогда ходил на семинары по философии в Высшей религиозно-философской школе, и один из преподавателей завязал контакт с одним католическим приходом города Фрайбурга. Это был студенческий обмен, мы съездили, пару недель пожили в семьях, потом немцы приехали к нам. Немецкий язык я учил в школе. Конечно, Германия поразила меня не меньше, чем в своё время Средняя Азия. Это был другой мир. Отчасти и потому, что у меня было советское воспитание. И вот я увидел, что там живут люди, такие же, как мы. Умом-то я, может быть, и понимал, что это так, но стереотипы сидели очень глубоко. В первый же день мы едем на поезде по Германии, а впереди сидит парень и ест соленые огурцы, доставая их прямо руками из банки. Я-то думал, что немцы все дисциплинированные, аккуратные и строем ходят. И выясняется, что они тоже люди… Жизнь там, в Германии, отличалась от жизни здесь. Сейчас тоже отличается, но меньше.

— Не возникло желания сразу же поменять страну обитания?

— Честно говоря, такое желание перманентно у меня присутствует до сих пор. Но что-то не срастается. Я активно этим заниматься не хочу, а если представится возможность, предложат работу, то поменяю. Но идти по пути обычной эмиграции, менять страну ради страны мне лениво.

— То есть вы не очень привязаны к России?

— Я не очень понимаю, что такое Россия. Петербург я люблю, но это явно что-то другое, чем остальная Россия. Для меня большая часть нашей провинции — это куда большая заграница, чем, скажем, Германия. При том, что я достаточно много по России поездил. Там милые люди, там масса замечательных вещей, но это чужой мир для меня. Дело, наверное, в том, что у каждого человека есть места, которые ему близки и которые не очень близки. И они не обязаны быть привязанными к определенным государствам. Меня очень напрягает то, что Россия в Евросоюз не входит, и что для поездки почти во все страны мы должны визы получать. При том, что жители стран Евросоюза уже забыли, что такое виза.

— Какие места за границей вам близки?

— Юго-западная Германия и, пожалуй, Австралия, Сидней. Я имею в виду даже не принцип «красиво — не красиво», а где бы хотелось жить. И, пожалуй, Южная Африка: природа этой страны удивительно разнообразна, и здесь пересекаются совершенно разные культуры. Скажем, флора России по оптимистическим прикидкам насчитывает порядка 12 тысяч видов растений, а флора ЮАР — 23 тысячи видов. При том, что территория несколько меньше… Интересно и то, что африканеры — потомки голландцев и французов-гугенотов — в некотором смысле большие европейцы, чем жители нынешней Европы: они очень держатся своих корней. С ними очень уютно, взаимопонимание устанавливается легко.

— А как вы оказались в Высшей религиозно-философской школе?

— Я всегда интересовался философией, и мне хотелось получить более-менее систематическое образование. А в советское время это было затруднительно. Вообще, в конце 1980-х чувствовался какой-то общий голод по гуманитарному образованию. В ВРФШ же было очень сильное философское отделение. Я и сейчас к ним на семинары иногда хожу. Мой интерес к философии вырос из интереса к биологии: когда всерьёз думаешь над проблемами систематики, морфологии или теории эволюции, неизбежно приходишь к философским сюжетам.

— Вы занимаетесь анатомией древесины. В чем суть этой тематики?

— Растения разнообразны, и они эволюционировали. Чтобы разобраться в их разнообразии, создается система, которая строится на основе родственных связей между группами растений. Строение древесины помогает, помимо прочего, выявлять эти родственные связи. С другой стороны, меня интересует, по каким траекториям изменяются признаки древесины в ходе эволюции, как влияют на них факторы внешней среды.

— Например, климат?

— Да. Безусловно, структура древесины сопряжена с климатом, в первую очередь — с количеством осадков. Поскольку древесина хорошо сохраняется в ископаемом состоянии, она позволяет реконструировать климаты прошлых эпох. Или годичные кольца в стволах деревьев — это очень важный источник информации об изменениях климата. И не только. Например, они позволяют датировать старые вещи. Нашли, скажем, старый сундук из дерева: по последовательности годичных колец можно сказать, в каком году сундук сделан. Последовательность годичных колец для Европы известна более чем на тысячу лет назад. Кстати, это прямые свидетельства, опровергающие «новую хронологию» Фоменко.

— А как обстоят дела с изменениями климата?

— Насчет них — бабушка надвое сказала. Я был бы тут осторожен с выводами. Я не специалист по климату, но, насколько я знаю, несколько теплых лет подряд еще не свидетельствует о глобальном потеплении, тем более что у нас нет на этот счет данных со всей Земли. Нужны достаточно длительные наблюдения, чтобы говорить об устойчивой тенденции. И годичные кольца, которые формируются сейчас, наверняка помогут климатологам — но лет эдак через сто. Тут ещё важно помнить, что эта тема очень политизирована: ведь глобальное потепление — это страшилка, используемая для оправдания контроля за экономиками разных стран. Вот Киотский протокол по сокращению выбросов углекислого газа: даже если он будет реализован, он не даст серьёзного эффекта — зато создаст механизм контроля над экономиками. Я как-то наблюдал дискуссию на эту тему, организованную Британским советом: в ней участвовали российские и английские климатологи, и позиции их различались радикально. Наши взвешивали аргументы за и против самого существования глобального потепления, англичане же исходили из того, что это факт и иначе быть не может. Так что проблема это сложная и не только естественнонаучная.

— Какая командировка для вас была самой экзотической?

— Самая экзотическая командировка — в Новую Каледонию. Это небольшой остров в Тихом океане с крайне своеобразной флорой. Там сохранились некоторые растения, которых не растут больше нигде в мире, и которые важны для понимания эволюции растительного мира. Мы собирали там растения из семейства аралиевых (самые известные его представители — это плющ, жень-шень и элеутерококк), изучение которых позволило пересмотреть систему этой группы. Я был там вместе с двумя американскими коллегами: мы получили грант от National Geographic Society и провели там три недели.

— В поездках часто приходится выполнять просьбы коллег — собрать в поле и привезти какой-нибудь материал…

— Спросят — стараешься выполнить. Не всегда получается. Однажды просили привезти жуков-долгоносиков. Но это возможно только в том случае, если жук сидит рядом — поднимаешь руку и берешь его. Как правило, такие просьбы неэффективны. Человек в поле в незнакомой местности ориентирован на поиск чего-то конкретного. Кругом растения, которые тебе не очень-то знакомы, надо выявить и найти те, что нужны именно тебе. Отвлекаться на другие дела сил не хватает.

— Ощущаются ли позитивные изменения в отношении государства к науке в последнее время?

— Немного легче жить стало, немного подняли зарплату. Но, на мой взгляд, самое позитивное, что сейчас создано в этом плане — грантовая система РФФИ. Это реально работающий фонд с конкурсной системой, безусловно, не идеальной, но идеального ничего не бывает. Это гораздо лучше, чем разные другие способы организации науки. Те не очень большие средства, которые государство отпускает на науку, РФФИ доводит непосредственно до исследователей. В результате эффективность фонда очень велика, если судить хотя бы по количеству публикаций. Я это по себе чувствую. Сейчас на РФФИ пеняют Академия наук и Счетная палата, и меня это беспокоит. РФФИ — это разумно организованный фонд поддержки науки, а чиновникам это не нравится. Будет обидно, если его раздавят.

— Ученый в России может выжить без зарубежных грантов?

— Физически, конечно, может. У меня в данный момент нет зарубежных грантов. Но у меня есть коллеги, с которыми я сотрудничаю, иногда к ним езжу, а они что-то платят. Я бы сказал так: ученый может выжить без зарубежных грантов, но не может обойтись без международного сотрудничества.  

Венера Галеева

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2007 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков