|
№ 10 (3758), 28 июня 2007 года
|
 |
|
образование
|
|
|
После бакалавриата.
Что это было?
Есть, знаете ли, такие люди, которые в Университет поступают как бы бессознательно, лишь бы где-нибудь да учиться: все поступают — и они тоже поступают. Надо же, в конце концов, где-то проводить свою молодость, — и выбор факультета в этом случае оказывается делом настолько малозначительным, что происходит вроде как сам собой, автоматически.
|
 |
Роман Воронцов и Вадим Хохряков |
|
Потом проходит 4 года или 5 лет — и эти люди продолжают чем-то автоматически заниматься или идут получать второе высшее образование — удовлетворяя таким образом потребности пробудившегося сознания.
Зачем они в свое время поступили после школы на такой-то факультет — ответить оказывается решительно невозможно… Но вот что интересно: люди, вполне состоявшиеся в своей профессии, люди признанные и даже выдающиеся — а мне приходилось брать интервью и у таких — люди эти, когда я спрашивал их о том, как состоялся их профессиональный выбор, тоже чаще всего затруднялись с ответом.
Профессиональный выбор совершается в значительной степени интуитивно. Рискну предположить, что человеческий мозг на протяжении всей своей молодой жизни бесконтрольно собирает информацию — не то чтобы о разных факультетах, но о разных областях человеческого знания — для того чтобы в решающий момент выдать итоги своей работы в качестве ответа на вопрос: кем ты хочешь быть? Очень может быть, что именно так все и происходит.
И все-таки, когда меня спрашивают, зачем я пошел на филологический факультет, зачем стал филологом, я отвечаю примерно так: «В детстве чтение всегда представлялось мне очень важным занятием — но я никогда не уделял ему достаточно времени…»
Я вспоминаю, как во втором или в третьем классе, взявшись за ручки, мы всем классом идем в Эрмитаж, и Надя Семенова, моя одноклассница, спрашивает меня: «Кем ты хочешь стать?». Я ответил сразу же: «Ученым-этнографом». (Юрты Этнографического музея покорили тогда мое сердце — прежде я почему-то хотел быть только агрономом. Ну или путешественником.) «Этнографом? А я модельером. Но я буду делать одежду и для ученых…»
Надя сейчас учится на кафедре генетики, на биолого-почвенном, и собирается, кажется, стать криминалистом. Диплом, кстати говоря, это еще и звездочки на погоны!..
Ну а я вот стал филологом. Никакие звездочки, вроде Надиных, мне не светят. А что же светит? С вопросом я обратился к моему другу и однокурснику Роману ВОРОНЦОВУ.
— Рома, какие у нас перспективы?
— Я думаю, ты сам на этот вопрос ответил бы так: «Перспективы довольно перспективные!» В магистратуре мы получаем широкие возможности для самостоятельной научной работы. Так что для тех, кто хочет серьезно заниматься наукой, даже Болонский процесс обнаруживает свои положительные стороны…
— Расскажи, пожалуйста, о своей научной работе.
— «Трубадур — рабочий в литейных цехах», «Марсельеза — итальянское блюдо», «Лютеранство — поклонение дьяволу», — вот что можно узнать о европейской культуре от сегодняшних студентов и школьников… Важным этапом в моей научной работе стало проведение психолингвистического эксперимента. Идея эксперимента родилась два года тому назад, в рамках спецсеминара моего научного руководителя, профессора Валентины Даниловны ЧЕРНЯК. Хотелось выяснить, насколько адекватно понимают современные носители русского языка слова, обозначающие реалии европейской истории и культуры. Были составлены специальные анкеты, содержавшие по 30 довольно употребимых русских слов (гильдия, донжуан, донкихот, ратуша и так далее). Старшеклассникам одной из вологодских школ и студентам одного из петербургских вузов было предложено дать этим словам определения.
— Я знаю, что многие дали вполне удовлетворительные определения, но курьезы, конечно, всегда занимательнее. Не мог бы ты привести еще несколько «субъективных дефиниций», как ты это называешь?
— С удовольствием. «Крестоносец — есть такой корабль «Крестоносец Потемкин», а еще рыцарь, скачущий на коне в обмундировании», «Отелло — герой оперы Шекспира», «донкихот — человек, который хотел создать ветряную мельницу», «донкихот — герой произведения Хемингуэя»…
Но нас, разумеется, в первую очередь интересовали не эти курьезные определения, свидетельствующие о некоторых пробелах в образовании отдельных школьников и студентов, а те или иные изменения в русском языке. Ведь значения слов постоянно развиваются, и словари не успевают в полной мере отразить это развитие.
Вот, например, слово «готы» получило сегодня новое значение: целых 53% моих испытуемых истолковали его как название молодежной субкультуры. Слово «донкихот» ушло сегодня из активного словарного запаса: в лучшем случае это слово определяют как имя собственное — имя персонажа Сервантеса.
— Я знаю, что твоя работа не ограничивается проведением психолингвистических экспериментов.
— Меня в целом интересовало, как слова, обозначающие европейские культурные реалии, функционируют в лексиконе современного русского человека. Прежде всего я проанализировал данные толковых словарей, чтобы получить точные сведения о норме. Хотя следует помнить, что любая норма — это не более чем абстракция. Реальная картина функционирования слова в лексиконе человека всегда ярче, интереснее и сложнее.
Помимо толковых словарей, я воспользовался данными «Русского ассоциативного словаря». Этот словарь — результат многолетнего труда московских лингвистов. Они собрали в единый свод огромное количество данных, полученных путем свободного ассоциативного эксперимента. Испытуемым предлагались слова, и испытуемые давали свои ассоциации. «Русский ассоциативный словарь» — это ценнейший источник знаний о языковой способности современного россиянина, а кроме того, это необыкновенно увлекательное чтение. Опять-таки, встречаются довольно экстравагантные (хотя зачастую и вполне объяснимые) ассоциации. Например, «донкихот — подлец, развратник», «сноб — сена», «композитор — инквизитор», «маркиз — садист», «светофор — Колумб», «горб — Виктор Гюго»…
— Твоя работа носит чисто описательный характер?
— На данном этапе да. Я собираю и анализирую материал, намечаю пути его дальнейшего изучения. Но эта работа уже сейчас открыла мне глаза на ряд интереснейших аспектов, касающихся таких проблем, как функционирование в языке имен собственных и нарицательных, специфика собственно языкового осмысления культурных реалий. Сейчас моя работа, может быть, не столь богата открытиями, но для меня это ценнейший опыт работы с фактами живого языка.
Мое внимание до сих пор было сосредоточено исключительно на современной языковой ситуации. Теперь же я надеюсь взглянуть на «мои слова» в их исторической перспективе. Культура всегда связана с эпохой, она всегда диахронична, то есть длится во времени. Культура — это становление и развитие. И слово как ни с чем не сравнимый выразитель культурных смыслов требует к себе пристального внимания историка языка.
Я смотрю на свою работу и думаю: будет ли она востребована, скажем, лет через 50? Будут ли ее результаты кому-нибудь интересны?.. Все-таки мне кажется, моя работа — это пусть небольшой, но небесполезный вклад в общее дело.
— Наша наука в значительной степени состоит из очень маленьких шажков, которые, вместе с тем, осуществляют её поступательное движение… в направлении истины…
— И всё-таки хочется сделать что-то большое и по-настоящему значимое. Вспоминаются слова профессора А.В.Бондарко о том, что первую половину своей жизни учёный должен посвятить сбору материала, вторая же половина может быть посвящена обобщениям, выводам, построению концепций.
— Кажется, это очень честное отношение к своему делу…
— Ведь верные и глубокие обобщения могут быть сделаны только на основе того материала, который ты сам собрал, изучил, осмыслил, прочувствовал.
— Когда ты понял, что хочешь заниматься наукой, и именно лингвистикой? Кем ты хотел стать в детстве?
— В детстве моей мечтой было стать водителем трамвая: я знал все маршруты, а моим любимым делом было объявлять остановки. Из-за свойственной мне в то время скромности я занимался этим преимущественно в домашних условиях. Пожалуй, это был один из первых речевых жанров, которым я овладел в совершенстве…
В школе я всегда любил математику и естественные науки, но в 10 классе я совершенно случайно попал на олимпиаду по русскому языку и совершенно неожиданно занял на ней призовое место. О гуманитарной науке я тогда и не помышлял — но всё же решил не связывать свою дальнейшую судьбу с математикой.
— И славно: уж где-где, а на матмехе мы бы никогда с тобой не познакомились.
— Да, учитывая твои математические способности… Уже на первом курсе я понял, что не литературоведение, а языкознание, и именно русистика станет моей специальностью. Я помню, как одна из молодых преподавательниц как бы в шутку заметила: «Наука — это игрушка для пожилых мальчиков». Как раз тогда эта мысль показалась мне в некотором отношении справедливой. Меня мучило несовпадение между моей интуитивной тягой к науке и отсутствием рационального объяснения: зачем всё это нужно?
— Но тебе всё-таки удалось преодолеть этот кризис веры.
— В то время мне помог усердный труд. А позднее — я встретил много замечательных учёных, уже одно общение с которыми вдохновляет…
— Да, когда общаешься с такими людьми, как С.Г.Ильенко и А.В.Бондарко, В.М.Маркович и Е.А.Костюхин, Т.В.Черниговская и Б.М.Гаспаров, то действительно очень хочется, чтобы их дело было продолжено.
Меняемся местами. Продолжение беседы
— Вадим, кто вдохновил тебя на написание диплома?
— Я думаю, в нём отразился совокупный образ всех моих учителей… О, мое дипломное сочинение! Я просто влюблён в мое дипломное сочинение!.. Оно такое милое, опрятное, стройное, внутренне содержательное — по крайней мере, мне так кажется…
— Неудивительно, что ты с такой нежностью говоришь о своем дипломе — вы так много времени провели вдвоем…
— Не только вдвоем. Нужно отдать должное терпению Ирины Степановны Куликовой, моего научного руководителя, которая была вынуждена наблюдать за моим зачастую хаотическим научным поиском, относясь ко мне строго, но снисходительно.
— У тебя интересная работа, расскажи немного о ней.
— Моя работа посвящена истории слова «пошлый» и его производных («пошлость», «опошление», «опошлиться», «испошлиться», «пошляк», «пошлячка» и так далее). Немногим сегодня придёт на ум, что слово «пошлый» — в близком родстве с глаголом «идти». «Пошлый» образовано от «пойти» («пошёл» и «пошлый» и сегодня близки по звучанию). В древнерусском языке у слова «пошлый» не было негативного оттенка значения. «Дом на пошлом месте» означало примерно «Дом на прежнем месте»… В 1735 году В.К.Тредиаковский говорил о русской речи: «Соблаговолите в ней неправильное исправить, недостаточное наполнить, непринадлежащее надлежащим украсить, лишнее вон вынять и сим образом из неслаткия зделать ея хотя бы несколько пошлою и приятною». В конце XVIII века появляется устойчивое словосочетание «пошлый дурак». Здесь «пошлый» еще в значении «настоящий, сущий», однако распространение ругательства «пошлый дурак» катализирует будущую негативно-оценочную экспрессию слова «пошлый».
Слово «пошлость» появляется позднее, и если имена всё-таки отражают представления, то глядя на язык с высоты исторической перспективы, мы видим: на смену представлению о «пошлом дураке» (персонифицированный недостаток) приходит представление о «пошлости» (внеличном, онтологическом зле).
Первоначально словом «пошлый» с негативным оттенком значения определялись разного рода слова и речи, но постепенно круг объектов, которые могут быть определены как «пошлые», всё более расширялся. В особенности же нетривиальные словоупотребления Белинского и Гоголя раскрепощают слово «пошлый» и его производные, извлекают их из под гнета узкой лексической сочетаемости, развивают их способность образовывать самые широкие связи.
— Твоя работа очень исторична. В школе ты не думал стать историком?
— Я всегда боялся идеологии: деления на правых и виноватых… В исторических текстах я всегда очень чувствовал субъективизм историка, и это меня отталкивало.
— Но в деле истолкования художественного текста от субъективизма, кажется, тоже не уйти…
— Многоаспектность прочтения заложена в природе самого текста.
Я помню, когда я еще только поступал на филологический факультет, филологические занятия, как и гуманитарные занятия вообще, виделись мне на сопряжении двух областей: истории и создания теории, попытки проникнуть в смысл (в сущности, это философская составляющая). Со временем мое понимание изменилось. Я вдруг открыл для себя, что существует стихия языка — которая полностью не укладывается ни в историю, ни в философию, хотя и связана с ними непосредственно, а может быть, и определяет их во многом.
Эта стихия связана и с нашим сознанием, и с внешним миром, но вместе с тем она как будто бы живет своей внутренней жизнью. Особенно много для осознания этого дают занятия морфологией. Фонетика все-таки очень связана с природой (с биологией, с физикой), лексика — с культурой, синтаксис — с коммуникацией и информацией. Морфология же — это сердце нашего языка.
— Но ты все-таки предпочитаешь литературоведческие штудии…
— Для меня все же интереснее всего именно искусство слова.
— Литературоведение, кажется, само по себе искусство слова, а литературная критика в еще большей степени…
— Я глубоко уверен, что и в научной работе нами во многом движет желание создать что-то красивое: логически стройное, убедительное, интересное. Знаешь, Рома, чем филология (литературоведение) отличается от литературной критики? Тем, что филология не критикует! Лично я как филолог всегда все истолковываю в пользу автора, если так можно выразиться… Мне очень нравится слово «позитивизм». В нем звучит мощное позитивное начало. А что такое «критика»? Критика — это значит, есть тут что-то нехорошее…
Мне кажется, настоящее филологическое исследование может быть движимо, помимо интереса, только чувством восхищения. Бульварный роман, детектив, какая-нибудь песня — во всем в этом человек. И я не буду смотреть на этого человека сверху вниз, у меня нет на это никакого права. Я — только голос этого человека.
У рабочего Кировского завода, знаешь ли, нет времени на то, чтобы задумываться над смыслами Достоевского или Андрея Платонова. И рабочий Кировского завода мне передоверяет это задание. Я это чувствую, и я чувствую симпатию к интеллигентному рабочему Кировского завода. Разве я могу его подвести? Более того, я чувствую симпатию и к совсем неинтеллигентным ребятам, которым никакого дела нет ни до Андрея Платонова, ни до истории слова «пошлый», — которые просто пьют пиво или нашли себя как-то иначе — и я работаю с оглядкой на их ни с чем не сравнимый жизненный опыт — тот опыт, которого у меня нет.
— Мне в большей степени свойственно запирать себя в филологической башне из слоновой кости. Но все-таки я тоже чувствую необходимость не строгого взгляда на рядового носителя языка поверх очков, — а доверия к нему и живой интерес. К сожалению, связь лингвистики с рядовым носителем языка осуществляется зачастую исключительно посредством культуры речи, орфографии и пунктуации, когда ему указывают на то, как, что и когда он должен говорить и писать. Культура речи — это без сомнения важная лингвистическая дисциплина, носящая сугубо прикладной характер, в отличие от большинства других. Культура речи важна, но далеко не каждый лингвист способен посвятить себя этой области. Этому человеку волей-неволей придется высказывать категоричные и безапелляционные суждения. Ведь он имеет дело не с постижением законов языка, а с правилами, с нормой. В себе я не чувствую склонности к занятиям культурой речи. В языке меня поражает именно его свойство бесконечного движения, поражают явления переходности как регулярный факт языка. Языку как таковому категоричность чужда.
— Полностью с тобой согласен.
— У меня есть ученик-семиклассник…
— Тот самый, которого ты называешь то оболтусом, то кормильцем?
— Именно он. Так вот, когда я пытаюсь этого не очень усидчивого мальчика научить грамотно писать, я чувствую в нём вполне естественное сопротивление схоластичности и директиве школьного учебника: нужно писать именно так, потому что по-другому никак нельзя. С другой стороны, я чувствую, как в нём просыпается живой интерес к русскому языку, когда то или иное явление орфографии или пунктуации я пытаюсь объяснить ему с позиций научного языкознания.
— Ну вот видишь, ты уже развернул свою профессиональную деятельность филолога на благо общества…
— Хочется сказать всем нашим прекрасным учителям, не жалевшим на нас своих сил в течение этих четырёх лет, большое спасибо!
— Эти четыре года были украшены замечательным человеческим общением. 
Вадим Хохряков
|
