№ 10 (3758), 28 июня 2007 года
главная | оглавление | <... | ...>

Эта мелодия называется
«Звездная пыль»

Справедливости ради следует заметить, что «Звёздную пыль» мы услышали уже завтра, а сегодня мы беседуем с выдающимся петербургским джазовым музыкантом, композитором, народным артистом России, основателем и художественным руководителем Санкт-Петербургской Государственной Филармонии джазовой музыки Давидом ГОЛОЩЁКИНЫМ, — конечно же, о джазе.

— Об этом написаны тысячи материалов: «Почему джаз, как вы начали…» Это же естественный вопрос. Своим коллегам, американцам, из джаз-бэнда, там, в Америке (здесь мне никогда не удаётся), я тоже задаю этот вопрос: «Слушай, а почему ты начал? Как ты начал играть джаз, почему ты стал играть джаз и когда?» Естественный вопрос! Почему — не знаю, а вот как…

Интерес к джазу… Это очень интересный вопрос, скажу я вам. Я вообще коллекционирую таких людей, которые не имеют никакого отношения к джазу, не профессиональные музыканты, вообще не музыканты, а почему-то вот увлеклись джазом. Через мои руки, через меня, прошли уже тысячи людей, и большая часть из них никакого внимания не обратили на эту музыку. Ну, джаз и джаз, и всё… Совершенно никак. Это, видимо, связано с изменением времени и поколения… Я сейчас преподаю в Герценовском университете, профессор Герценовского университета, факультета музыки. Ректор университета, физик по образованию, симпатизирует, так скажем, джазу. Это редкий человек, редчайший. Я не мог понять, почему меня так сильно туда тянули. А потом, когда я познакомился с ним, не в концерте, я понял, что всё идёт с головы, как всегда! И хорошее, и плохое, в общем-то! (Смеётся.) Вот в чём дело! А он просто физик, шестидесятник, приобщившийся к джазу в ту же пору, что и я, и остался неравнодушным к этому. И когда у него образовался музыкальный факультет лет семнадцать назад, он решил: а почему у нас не учат, не читают лекции о джазе? Что за преподаватели музыки, которых мы выпускаем для средних музыкальных учебных заведений, которые понятия не имеют о джазе? Что это за кафедра музыкальная? Ведь это справедливый вопрос вообще-то, абсолютно правильный — что редко бывает… Короче говоря, я таким образом туда и попал… К чему это говорю? Я имею дело со студентами-первокурсниками, вот уже пять лет. Они приходят ко мне после музыкальных школ, после училищ музыкальных, и я читаю им год общие лекции о джазе. Предмет называется «Основы джазовой эстетики». Он такой общий, звучный. Назвать его просто «История джаза» можно было бы, но я беру глубже, потому что я даю не только историю джаза, но и проникновение внутрь этого жанра делаю, чтобы они понимали суть этого искусства. Причём я ведь не учу их играть, я объясняю им, вкладываю в их «музыкальные» головы, что же такое джаз, на чём он базируется — профессиональным языком, поскольку они музыканты. Они все уже — играющие, профессиональные в большинстве своём музыканты в возрасте 18–19–20 лет, сейчас у меня 80 человек, поток. И верите ли — каждый год находятся от силы четыре-пять человек, которых моя информация, — причём, поверьте, самая лучшая информация, проверенная, выверенная, лучшие образцы — интересует. Я не говорю студентам просто: «Послушайте Рэя Чарльза», или «Что-то Рэя Чарльза», а рекомендую им определённые вещи, — на них это не производит впечатления, понимаете? Потом на беседе, когда они бывают у меня, — а экзамен я тоже у них принимаю, один на один — пытаюсь докопаться, что студент извлёк за этот год… Я заставляю их ходить сюда, в Филармонию — у них бесплатный вход на любой концерт. Они ещё умудряются не ходить, можете себе представить? (Смеётся.)

Вот удивительное дело — кого-то это цепляет, а кого-то — нет, и вот думаешь, в процентном отношении как и кого это цепляет, понимаете? Почему нас цепляло? Вас, не музыканта, просто человека, меня, музыканта? Почему мы симпатии отдали этой музыке? Мне, музыканту, это ясно уже профессионально, а почему, скажем, вы, просто как человек, отдали предпочтение этому жанру, почему вам приятно это слышать? И жить с этой музыкой, которая не вызывает раздражения или безразличия?

— Она, наоборот, погружает в себя, эту музыку просто впитываешь целиком.

— Правильно, это самое верное!

«Что для вас джаз?»

— Вас называют человеком, который играет джаз в Петербурге… Вы называете себя пропагандистом джаза…

— Да, в общем-то, так и есть…Я ещё не только пропагандист, я ещё и консерватор! (Смеётся.)

— Кроме того, что вы его исполняете, пропагандируете, что для вас джаз?.. Он является частью вас?

— Этот вопрос задают всегда и всюду, и во всех странах. Дело в том, что если я привлекаю внимание журналистов, этот вопрос всегда будет: «Что для вас джаз», если совсем упростить. И прежде я никогда не знал ответа на этот вопрос и начинал в первые минуты задумываться. Сейчас уже не задумываюсь, потому что часто слышал этот вопрос и по прошествии многих лет так и не могу вам на него ответить. Потому что… это-о-о (задумчиво) если… Как-то на съёмках одного фильма в 1989 году, мы открылись только (Филармония джазовой музыки — С.У.), меня тогда кто-то спросил: «Что для вас джаз?» И я ответил тогда неподготовленным текстом: «Джаз — вся моя жизнь!» Я ведь не готов был, я ответил совершенно спонтанно! (Смеётся.) И потом уже я подумал, что я, наверное, прав!.. Когда я уже видел фильм и себя, и услышал эту фразу, я подумал: «Не манерно ли это, так сказать, звучит? Не назойливо ли как-то, нарочито, я так себя позиционирую? Знаете, джаз, жизнь…» А потом, проанализировав, подумал — это ведь правда, на самом деле… По прошествии сорока шести лет — полных — в джазе — в апреле, 21-го, было ровно сорок шесть лет, как я ступил на джазовую стезю и не разу не сходил с неё, могу сказать — это правда! Я отсчитываю свою профессиональную деятельность с моего появления в Таллине в качестве контрабасиста на джазовом фестивале. Я ни на секунду от неё не уходил, понимаете? Всё время!.. Подпольно, полуподпольно, легально, полулегально, вопреки всему дошёл до сегодняшнего дня, до этой минуты!

— Но ведь был период ученичества, да?

— Я заканчивал школу, ещё в школе был, в 10 классе. Вот с этого момента я связал себя с джазом. Вот думаю, что же такое для меня джаз? Уже сейчас, на исходе, когда мне уже шестьдесят три года, вернее, на пороге, 10 июня исполнится, и казалось бы, этот отрезок, трезво говоря, — я не пессимист и не чувствую себя глубоким стариком, как многие в это время — совсем я не похож я даже на такого старика, даже внешне. Но, тем не менее, факт десятилетий, он всё равно существует! Поэтому пришло время задуматься: «Ёлки-палки. Мне уже столько лет, и я столько лет уже в этом деле, и что же это вообще? И чем же это моя жизнь была? Что же это я такое сделал? Глупостью ли я занимался, правильно ли? Может, мне нужно было другим чем-то заняться?» Никогда у меня не было сомнений, заниматься мне этим делом, или не заниматься.

Никогда не было сомнений, даже в самые трудные годы. Сейчас, конечно, в моём положении сегодняшнем смешно говорить о сомнениях. Оно самое завидное для многих моих коллег. Того, чем обладаю я, и то, что я построил своими руками, этого нигде не существует и вряд ли когда-нибудь будет существовать, потому что это какая-то утопия — это существование Филармонии джазовой музыки! Это нереальность абсолютная, но она, по счастливой случайности, произошла, понимаете, вот она — реальна. Поэтому я — счастливый человек, хотя бы с точки зрения своей востребованности — а это самое главное для джазового музыканта, вообще для любого музыканта, для человека творческого. Если актёр не востребован, никто его не приглашает, нигде он не играет — он гибнет… Музыкант, которого никто не зовёт — тоже проблема… Он запивает, он никому не нужен… Или писатель, его книги не читают и не предлагают ему издавать — это всё! Фотограф, которому снимки возвращают обратно: «Нет, мы не будем их печатать»… Многие мои коллеги — они озабочены этим! Надо сыграть! Где бы сыграть? Почему ты мне не так часто даёшь играть, я хочу сыграть… Почему меня не приглашают на фестиваль, а ты ездишь, вон… А я в этом смысле — настолько счастливый человек, что мне даже неудобно… Я всегда готов поделиться этим своим счастьем с кем-то другим, потому что мне ведь не надо много. Мне нужно ровно столько, сколько мне нужно, но столько, сколько мне нужно, и даже больше, я имею. Мне не хватает сил даже, чтобы себя реализовать, не хватает времени! Я настолько занят! Хорошо бы, в принципе, всё это остановить и быть вне этого, чтобы сесть и подумать, что же я должен делать? Что же я должен играть? Может, как-то иначе… Не хватает, буквально, ни сил, ни времени… Поэтому для меня джаз, действительно, это вся моя жизнь. Потому что всё шло, вся жизнь прошла вот эта, весь отрезок вот этот большой, просто громадный, — я не знаю, сколько мне ещё суждено жить на этом свете, — но то, что произошло, всё было не зря и это занимало всю мою жизнь, на самом деле. Потому что у меня нет никаких отступлений, у меня нет понятия «хобби» (так сказать, как-то отлучился от джаза и занялся чем-то другим).

— Есть ли у вас что-то такое, чем вы ещё могли бы заняться?..

— Нет! Я ведь кроме музыки ничего не умею делать, абсолютно! Я не могу даже гвоздь вбить, я обязательно вобью его криво. Я с трудом могу взять пилу, отпилить что-нибудь, не любя это дело абсолютно, но приходится, там, на даче. И ничего другого! Меня не занимают ни физика, ни математика. Так сказать, ничего, кроме «гуманитарщины» — литературы и искусства…

— То есть вы на даче и дома — в своём искусстве?

— Если я не играю и не слушаю музыку, это не значит, что я не занимаюсь, всё равно у меня в голове что-то происходит. Я, скажем, уезжаю на два дня — у меня есть и инструмент, конечно, и горы звуконосителей, которые я могу слушать, — но я, порой, этого не делаю. Может, от усталости какой-то, и от необходимости просто всё это осмыслить. И тишина, и полное бездействие, но мозг ведь всё равно работает, ты ведь всё равно думаешь. Пока ты чем-то занят, твой мозг работает, ты размышляешь, это же творческий процесс. Иногда приходит мысль, что я должен сыграть вот это, а это я должен сыграть, может быть, вот так, или иначе. Музыка — она звучит в голове, она всегда при мне, поэтому джаз для меня — это вся моя жизнь.

«Я люблю джаз!»

— Вы концертирующий музыкант, ваша аудитория постоянно меняется. С позиций лет, опыта, как вы считаете, находит ли джаз своё место и свою аудиторию и как это происходит в нынешнем многообразии музыкальных стилей?

— Я понимаю ваш вопрос. Он очень важный, очень толковый вопрос и серьёзный. Ведь посмотрите, когда я начинал увлекаться джазом выбор был очень мал, — я говорю, скажем, о 60-х годах. Джаз, практически, в ту пору был всем. Он был и популярной музыкой, танцевальной, развлекательной, он уже стал и серьёзной достаточно, концертной, академической музыкой, несущей в себе довольно серьёзный заряд. С появлением и расцветом рок-н-ролла и рок-музыки, а соответственно, и поп-музыки (она вышла из этого), естественно, что большое количество людей было оттянуто, и музыкантов в том числе — очень талантливых, способных к джазу. Потому что возможность зарабатывать больше денег и быть более популярным, она всё-таки перевешивала. С той поры многие музыканты покинули джазовое лоно, а публика, новое поколение, которое появлялось в то время, естественно, уже было ориентировано не на джаз, а на то модное, новое, которое появлялось «рядом» с джазом, или вышедшее из джаза. Рок-музыка, поп-музыка — всё вышло из джаза, из блюза, ведь блюз — это основа джаза. Сейчас очень плохой момент, могу вам сказать, — конец XX века – начало XXI — он идёт под знаком большой коммерциализации всего и вся, и это не могло не коснуться джаза.

К сожалению, ушли из жизни великие джазовые музыканты, создатели джаза. Я имею в виду Луи Армстронга, Дюка Эллингтона, Чарли Паркера, Диззи Гиллеспи и многих, многих великих людей, которые создавали джаз совершенно искренне веря в то, что они делают. Естественно, они не были людьми, готовыми питаться только воздухом, они тоже должны были зарабатывать деньги, но это было не на первом месте, это было на втором — на первом был творческий процесс, поиск, творческий процесс созидания этого искусства. Продюсеры и менеджеры, которые, так сказать, вытащили джаз из подвалов, из баров — одним из них был Норман Грэнц, который образовал компанию, ангажемент «Джаз по-филармонически» (Jazz at the Philharmonic). Первый концерт был организован в 1946 году. Он показал всему американскому обывательскому обществу, что такое джаз на концертной сцене в Америке, а затем и всей Европе представил! Это величайший человек! Я думаю, что ему скоро поставят в Америке памятник — он, к сожалению уже умер в начале века, в 2001 году. Величайший человек! Сейчас очень много мемуаров издаётся о нём, я их читаю и всегда думаю, что же этот человек искал в этой музыке? Не только же коммерческий успех? А как он смог разглядеть вот этих великих людей — Оскара Питерсона, Эллу Фитцджеральд, Дюка Эллингтона, Чарли Паркера, Диззи Гиллеспи и многих других, которые играли в клубиках, в подвалах, так сказать, в незначительных местах. Он сумел вытащить их, поставить на сцену, сделать всемирно известными артистами, издать их записи на пластинках, — всё это было волей его, этого человека, который — не был музыкантом! Но он опытом и вкусом понимал, чувствовал каким-то невероятным чутьём, что это — новое, великое на самом деле! Он породил целую плеяду таких же замечательных продюсеров, менеджеров, которые обладали таким же высочайшим вкусом, чутьём. И они издавали замечательные пластинки, организовывали потрясающие концерты, делали потрясающие фестивали… Они ушли! Кто пришёл на смену, что мы видим в конце XX века? На смену этим продюсерам и издателям, от которых зависит, в общем-то, жизнь, как и любые другие искусства музыкальные, пришли люди другого поколения, которые не вслушивались в звуки, а вслушивались в звон монет. И понятно, что джаз, который ушёл из шоу-бизнеса настоящего, из развлекательной, декоративной музыки, из популярной музыки и занял какую-то особую нишу, академическую, такой сложной, достаточно интеллектуальной музыки, потерял огромные массы аудитории, потому что не может быть классика всемерно любима, обожаема всеми. Серьёзный театр, он ведь так же, как и джаз, занял позицию серьёзного искусства — не развлекательного — несущего большой эмоциональный заряд и интеллектуальный, требующий отдачи и работы души человека. Но в это же время расцветал, и достаточно сильно, и бизнес музыки-жвачки, поп-бизнес, музыки, которая была удобна любому обывателю, не раздражала его, а скрашивала его времяпрепровождение, помогала ему отдыхать и расслабляться — серьёзное искусство не может расслаблять человека, оно должно напрягать его, заставлять его думать, чувствовать, переживать — и так далее! А зачем заставлять переживать, думать человека, который и так работает по 12 часов в сутки, как в Америке? Ему надо дать «жевачку», которая ему удобна и комфортна — и под это влияние попал и джаз. Что происходит с поп-музыкой, мы знаем с вами и видим. Конечно, временами появлялись хорошие артисты, великолепные, нельзя сказать, что там всё плохо, в популярной музыке. Нанесла, конечно, большой урон джазу и рок-музыка. Всё было поставлено на потребу толпы. И в американских условиях, где менеджеры и продюсеры действуют очень жёстко, в контрактной системе, музыканты были обязаны, если они хотели выживать, играть то, что им говорят, а если они не хотели, то они оставались без работы. В итоге произошла деформация джаза. И произошла подмена понятий. А поскольку джаз идёт из Америки, всё связано, всё абсолютно идёт оттуда, это Мекка — Нью-Йорк… И те же процессы пошли по всему миру… Когда человек мне говорит — «Я люблю джаз!», я с большой осторожностью отношусь к этому. Раньше бы я сразу «сдался», но сейчас… Например, я еду в поезде. Я часто довольно езжу в вагонах СВ, где в купе два человека. Попутчик мой невольно обращает внимание на мой инструмент. «О! Вы музыкант!» И выясняется потом, что я всё-таки джазовый музыкант, потому что я не могу прикинуться, сказать, что у меня это скрипка, я скрипач, я играю Баха, Паганини, и всё. Мне приходится говорить, что я именно джазовый музыкант! Я не бравирую никогда этим, потому что это такая тема тяжёлая, и я вряд ли найду общий язык с человеком, потому что джаз — это удел очень узкого круга. «Я играю классику» — и на этом разговор может быть закончен, но зачем? Я какой есть, такой и есть. И когда выясняется, что я играю джаз, тогда: «Джаз! О, я люблю джаз!» Раньше бы меня это устроило, я бы понимал, что у нас одно понятие джаза. Сейчас я попадаю в такую ситуацию… «Простите, а что джаз… а что вам нравится в джазе?» — задаю я вопрос настороженно… Оказывается, у нас разные представления о джазе! Если человек старшего поколения, моего или, скажем, более старшего, любит джаз, то выясняется, что это, как минимум, Глен Миллер, это Эллингтон, это Армстронг — это такая супер-классика джаза. Он, может быть, большего не знает. Он не знает, может быть, новаций 50-х годов, или их и не принял. Он остался приверженцем истинного джаза, первого, который расцветал и укреплялся когда-то. Мне этого достаточно, мы уже союзники. Я дальше и шире знаю джаз, но и этот период тоже меня устраивает, потому что я его тоже люблю и знаю. И у нас есть общая точка соприкосновения, мы можем об этом уже говорить. … Но если человек нового поколения, лет, скажем, сорока… Он говорит: «Да, вы знаете, я люблю джаз, мне очень нравится Кенни Джи!» Есть такой саксофонист, который сам себя джазовым музыкантом не называет, он даже всячески сопротивляется этому, но!.. Продюсеры, менеджеры, которые продают джаз, втягивают исполнителей в этот обман. Есть такой певец — Эл Джеро (Al Jarreau), бразилец, который «около» джаза, это такой фьюжн, соединение уже современных всевозможных направлений — поп, рок, джаз и так далее… Но он себя тоже не называет джазовым музыкантом, он честный человек, он говорит: «Я не джазовый человек!» — а его сюда же притягивают, потому что это более доступно, более эффектно и приближено к поп-музыке. Я им говорю: «Но какой же это джаз, хотя и там и там семь нот!» Но, конечно, я говорю это с большой осторожностью, потому что такое явление — джаз всё-таки, подразумевает определённые признаки, которые и выделили это искусство, и поставили на определённый постамент. Чёткий совершенно фундамент. Ясно, что джаз может развиваться, ясно, что он может иметь какие-либо ветвления. Нужно совершенно отстать от жизни и сделаться абсолютным консерватором, чтобы говорить: «Нет, вот только это, и больше никогда…» Когда-то Панасье, такой знаменитый французский критик в конце сороковых — начале пятидесятых издал книжку под названием «История подлинного джаза». Она была издана в нашей стране в советское время. Там была жуткая глупость, потому что он охватывал период до 50-х годов. И писал о том, что истинный джаз — это Армстронг, это Эллингтон, и поносил всячески Диззи Гиллеспи, Чарли Паркера, Майлза Дэвиса которые только появились тогда, модерн-джаз, — он категорически перечёркивает это! Знаете, нельзя так! Надо очень осторожным быть в этом смысле, потому что он писал эту книгу в период появления и расцвета жанра, он был участником этого процесса. Что-то происходило, выделялись эти молекулы, водородная бомба появилась, а все наблюдают, и кто-то экспериментирует. Это был тот самый момент, момент бурного развития джаза, сегодня этого не происходит. И после 60-х годов прошлого столетия вообще ничего практически серьёзного в джазе не произошло. Об этом говорят серьёзные люди, мои единомышленники, американские специалисты, исследователи, историки джаза, которые знают гораздо больше, чем я. Они имеют возможность слушать, общаться, говорить с людьми, которые к этому имеют прямое отношение. Я, в основном, могу судить от этом как эксперт, слушая существующие записи и делая выводы на основании этих записей. Ну, к счастью, последние пару десятилетий я имею возможность выезжать, сам играть, общаться, разговаривать и слушать, обмениваться впечатлениями… И мне совершенно понятно, и я согласен абсолютно с основными исследователями джаза, такими, как Фред Стар или Джеймс Коллиер, его книга, кстати, «Становление джаза», была издана и у нас — это одна из лучших работ по истории джаза. Я ним состою в переписке, мы вообще друзья. И мы одного с ним мнения, что джаз остановился в своём развитии в 60-е годы прошлого столетия. На Джоне Колтрейне приблизительно всё это закончилось, на ряде его современников… А дальше начались поиски, как выжить джазу? Процесс коммерциализации гениев потенциальных, конечно, отодвигает совсем назад. Потому что тогда поле было открыто для этих людей, потому что джаз развивался, и альтернативы никакой не было, а джаз ещё не стал на серьёзную коммерческую основу, на которой можно было миллионы зарабатывать. А когда шоу-бизнес музыкальный стал бурно развиваться в связи с рок-н-роллом, рок-музыкой и так далее, тогда появились такие ловкие парни, для которых главное — звон монет. Они ставили уже жёсткие условия — гению тут нечего делать!.. Таланту… Если он гений, талант, он пойдёт только своим путём, только так, как он видит и слышит. И будет предлагать это, а не то, что ему навязывают. С несвободой творческой он не будет согласен, он этого не захочет, — так оно и произошло! Поэтому образовался застой, и многие талантливые музыканты либо оказались за бортом, либо приспособились к тем условиям жизни, которые им диктовали. Подписывали соответствующие контракты, выполняя условия этих менеджеров, попадая в какой-то круг, получая какую-то работу, но подчиняясь воле менеджеров, которые диктовали, что играть, с кем играть и сколько играть.

— Но, тем не менее, джаз, который мы называем классическим, имеет свою аудиторию — как он её обретает?

— Понимаете, джаз оказался невероятно живучим! Скажем, в конце 70-х годов все предрекали полную гибель джаза в связи с расцветом рок-музыки.

— Полную гибель предрекали многому…

— Да, и конец света, можно и эту тему развивать… Но тогда, понимаете, всё уходило, интерес был действительно минимальный — во всём мире! И в Америке, и в Европе… Рок, поп-музыка — новое поколение пришло, которое никак не хотело воспринимать джаз… Но он оказался живучим, и это естественно. Я сам был пессимистически настроен в конце 70-х – начале 80-х годов, наблюдая, что происходит с джазом и в нашей стране, и там… Я понимал, что как истинному джазу — ему конец. Всё! Уже никого это не будет интересовать. Когда никто не придёт на концерт — на этом закончится эта эпоха! Ни там, ни здесь — не продать один концерт, — всё! Значит — не нужен! Но джаз оказался живучим — почему? Потому что это истинное, настоящее искусство! Любое настоящее искусство — оно всё равно живуче, его невозможно убить! И потом, есть ещё другой эффект волнообразного интереса у поколений к тому или иному искусству. Стоит только немножко подсыпать пороху, подлить масла в огонь — и пожалуйста! Это зависит только от нескольких компонентов, усилий каких-то промоутеров, продюсеров. Устройте настоящий Баховский фестиваль в Петербурге, созовите лучшие оркестры, лучших исполнителей и на месяц устройте такой фестиваль — невероятный будет интерес! Уверяю вас, что сегодня мало кто представляет себе музыку Баха, кроме… Впрочем, и даже токкату знаменитую ре-минорную, первые её звуки услышав, вряд ли кто-либо вспомнит, что это Бах — время ушло. Но стоит немножко сделать усилие, чуть-чуть, и я вас уверяю, что у людей всё-таки, у какой-то части человечества, есть интерес и голод по настоящей музыке, они просто не могут найти ответа, не могут направить себя в нужное русло. Надо им помочь! Так и с джазом! Поэтому поскольку всё это действительно натуральное, искреннее и очень серьёзное искусство, оно всё равно может падать, а может взлетать.

— Есть ведь ещё молодёжный протест…

— Протест это, понимаете, рок-музыка! Она — порождение этого протеста.

— Но тогда, когда есть протест и против рок-музыки, и против попсы, можно уйти во что-то более интеллектуальное, ведь джаз заставляет думать.

— Ну, что касается джаза, тут всё гораздо глубже. Ведь джаз — это невероятно сложное искусство! И сейчас вы меня поймёте! Я играю джаз всю свою жизнь. Но представим на минуту, что я говорю сейчас как знаток джаза, а не как исполнитель. И я скажу вам то, что однажды сказал своим коллегам, американским историкам и исследователям, с которыми у нас шёл приблизительно такой же разговор: к сегодняшнему дню, за столетнюю историю джаза, приблизительно, плюс-минус, около ста лет развития этой музыки, мы можем в таких толстенных энциклопедиях, изданных солидными людьми и издательствами, найти имена тысяч величайших саксофонистов, трубачей, тромбонистов, пианистов, гитаристов, — их много, огромное количество — которые играли джаз. Это великие люди, раз они внесены в энциклопедию, достойнейшие люди! На самом деле сотни тысяч, может, миллионы людей по земному шару играют джаз! Но тысячи тех, кто внесены в эти списки, это достойнейшие музыканты. Но по существу, джаз играли несколько десятков человек!» (Смеётся.) Представьте, несколько десятков — три или восемь десятков, ну, где-то так до сотни!

— Те, кто действительно оставил след…

— По-настоящему! Мне говорят: «Ну, ты даёшь!» Но потом они со мной согласились, что, в принципе, те носители, первооткрыватели направлений, стилей и прочего всего — это были действительно величайшие музыканты, и их действительно считанное количество! У них были замечательные последователи, которые мало чем отличались от них — я включаю и их тоже, им, понимаете, нужен был толчок, но эти первые — сами по себе, от Бога, заиграли так…

— А там уже связь утрачена?..

— Да! А дальше уже идут копии! Технология и так далее… Почему? Потому что джаз требует искренности! Почему он стал популярным искусством? Почему он сразу завоевал сердца? Потому что сразу же заиграли талантливейшие люди!

— И искренние…

— Очень искренние! Их талант, врождённый, от Бога, и уверенность в том, что они делают, чистота, искренность, — они действовала на публику. Публика этому поддалась, хотя она ничего не понимала в этом искусстве. Ещё ничего не написано, ничего не существует, нет альтернативы, нет ни поп-музыки, ни продюсеров, ни телевидения — ничего нет! Люди попадали под обаяние этой музыки, потому что она была сильной. И слушая записи тех лет, возвращаясь к тому, что забыли многие музыканты, ты слышишь, что это так! Да, это с «шипом» звучит, да, это наивно звучит, но настолько убедительно и филигранно! Потому что играют великие люди!

— Это истоки…

— Истоки! Понимаете? И толпа ринулась слушать! Когда появились многие копии, стали тиражироваться — но это уже было не то же самое! Извините меня, Армстронг — он был один, он один так пел и так играл! А потом появилось уже сто таких же — но они не такие! Это в том же стиле — но я не хочу его слушать, почему-то он не воздействует на меня так же — почему, спросим? И вот — отсеивается! Появился такой человек в своё время, как Чарли Паркер, который так играл!.. И люди — не сразу, но поняли, что это — гений, настолько фантастические звуки вылетали из его саксофона! Появились последователи — но это не то же самое! И они не так действовали на чувства слушателей. Всё! Отсеивались люди! Джаз — очень искреннее искусство, потому что оно спонтанно! Можно выучиться играть на инструменте, выйти и сыграть концерт Паганини на скрипке, филигранно, сыграв точно все ноты, это будет очень виртуозно звучать, но почему-то это не сможет вас тронуть — исполнитель недостаточно музыкален. Музыка — она одна и та же, звуки-то те же самые, которые всю жизнь были, понимаете? Вот конкурс идёт, играют два конкурсанта один и тот же концерт. Но один почему-то лучше, а ноты-то те же! А в чём дело? В его искренности, таланте от Бога воспроизвести звук, сочинённый великим композитором. А джаз? Понимаете, он никем не сочинён, он мною, сейчас создаётся, когда я беру каждый звук — я беру тему, сочинённую кем-то, но я же интерпретирую её по-своему, меняя эти звуки…

Джаз — это исконно…

— Вы говорили, и об этом часто говорят, что каждый раз в процессе исполнения, вот именно сейчас рождается музыка.

— Это совершенно спонтанный процесс, совершенно спонтанный! Психология джазового исполнительского мастерства уже известна, и ты должен уже быть совершенным музыкантом. Это значит, что ты должен в совершенстве владеть инструментом. То есть для тебя вопрос найти звук, любой, с любой быстротой, любой — это даже не вопрос, ты об этом не думаешь. Как его сыграть, и какой звук — это процесс спонтанный! Поэтому подготовленности здесь никакой не может быть, подготовленность здесь будет ясна, и вы будете слышать, если вы с чутким ухом человек и имеете возможность сравнивать. Многие люди ведь вообще не понимают разницы между звуками, для них это звуки — и всё…

— Я заметил, что мне интереснее слушать, скажем, рок-музыку в записи, но джаз интереснее слушать живым.

— Конечно, тут я с вами согласен совершенно! Это разные совершенно эстетики музыкальные! Джаз — это спонтанное, живое искусство… в рок-музыке тоже есть спонтанность, там тоже есть музыканты, в какой-то степени «отвязанные», и они могут себе позволить «фривольности». Рок-музыка и джаз — это два направления, где можно позволить себе такое. Это не поп-концерт, где всё зафиксировано, это не классика, где всё ещё более строго. Но — джаз! Это абсолютная свобода! Абсолютная! И подготовленность — она будет очевидна. Есть джазмены, которые готовят всё! И вы, слушая эту музыку — или живьём, или в записи — вы всё равно услышите выхолощенность некую. А выхолощенность — она претит джазу! Джаз — это исконно… он возникло так — взял человек трубу и так вот заиграл! Как Армстронг!

— Ты же ещё его и видишь, кроме всего прочего!

— А когда ты его ещё и видишь, этот процесс создания музыки — не подготовленного исполнения, а создания — тогда это наиболее убедительно! Важно именно это ощущение создания, не только одним человеком, а ансамблем! Джаз — это всё-таки коллективное творчество в большей степени. Сольно, скажем, пианист, он тоже может играть джазовый концерт, но это как исключение. Как правило, это, как минимум, два-три человека, которые взаимодействуют на неподготовленной почве. То есть нет партитуры! Эта композиция может быть проиграна исполнителями, но она каждый раз другая. Каждый раз по-другому, с другого звука начинается, понимаете?

— Вы говорили, что вы никогда не готовите публику, просто выходите и начинаете играть. Обратное воздействие от публики на вас происходит? Настроение от публики идёт?

— Идёт!

— И легче играется…

— Идёт творческий процесс, и как вы понимаете, для джазового музыканта реакция публики — как допинг. В любом концерте. Если публика тяжёлая, так часто бывает, и тонкостей музыки не «усекает», — сидят сто человек, и девяносто из них впервые слышат джаз и ещё не знают, как реагировать. Вроде бы пришли и… и на тебя идёт эта волна, и ты не знаешь, что человек чувствует — чувство ведь выражено в их лицах, в аплодисментах… А если лица напряжённые, аплодисменты вялые, ты понимаешь, что имеешь дело с новичками. На неопытного музыканта это действует, вообще говоря, очень плохо, он … раздавлен, он не чувствует ответа. Джаз — это разговор! Вот мы сейчас с вами разговариваем, вы задаёте мне вопрос, я вам отвечаю, у нас с вами идёт диалог. И от того, как вы ставите вопрос и как я отвечаю, зависит развитие нашего разговора. То же самое и в джазе. Только там я говорю другим языком, музыкальным. По-существу, что такое музыка? Это, собственно, та же самая речь, только посредством музыкальных звуков, которые выражают чувства человека играющего. Я хочу вам рассказать о красоте того, что я чувствую, что я видел, что было со мной, и о том, что, может быть, будет. Я говорю об этом не словами, а звуками. Классика ли это — это композиторский замысел, и тогда исполнитель должен почувствовать и донести до слушателя замысел композитора. Музыка, звуки эти, — они идут от к вам от композитора, который рассказывает вам о своих переживаниях. Джаз — это создание музыки, созвучной вашему сиюминутному настроению. Более того, это ещё и взаимодействие нескольких человек, которые играют, которые прекрасно ощущают каждый звук, идущий друг от друга, его развивают и поддерживают. Всё это сливаться должно в единое целое, для этого должны быть такие музыканты, партнёры, так тонко и по-особенному чувствующие друг друга, как это может быть только в джазе, партнёры, которые понимают и вместе создают эту картину. Здесь уже нет композитора, сочинившего партитуру: здесь, вот это, играйте именно так! Мы, музыканты, вместе эту партитуру пишем звуками живыми, которые умирают раз и навсегда, после того, как мы их сыграли!

— Как вы находите партнёров? Как происходит процесс подбора партнёров для вступлений? По-человечески или по музыке?

— Нет, не по-человечески. Понимаете, бывает, по-человечески потрясающий контакт и даже понимание — на словах, а когда начинаешь с ним играть, то начинаешь вдруг понимать, что вы по-разному мыслите. У вас нет взаимопонимания. Партнёр, знаете ли, абсолютный должен быть единомышленник. Абсолютный единомышленник не только по мысли — этого недостаточно, но и по ощущениям, по чувствам! Мы можем всё играть технологически правильно — но единомыслия нет! Мы не можем с вами одну картину создать вместе, как рукой одного художника. Не можем! У нас разные руки! И как в картине — что-то от Шагала, что-то ещё от кого-то, куски какие-то, и получается какая-то аляпистость. Вроде бы как современное искусство, но какая-то ерунда — нет единой мысли! Мы должны сливаться схожести чувств, ощущении музыки. Не представление о ней и понятие — это другое. Если ощущение моё не совпадает с вашим, или ваше не совпадает с моим — у нас вместе ничего не получится! Приблизительно получится, но не убедительно, до конца, как единое целое! Идеальное партнёрство — когда один другого дополняет, поддерживает и развивает, вместе, и не только два человека — все! Всё зависит и от того, кто играет на барабанах, и кто — на контрабасе. Всё имеет огромное значение: пианист взял аккорд — но нужный он или не нужный? Вам, слушателю, всё равно — вы хотите услышать законченную, красивую, убедительную музыку, о чём-то говорящую, и как играет пианист или барабанщик — вам нет дела. Вы пришли слушать джаз, и перед нами задача: сыграть так, чтобы убедить вас, что это колоссальная музыка! Чтобы это произвело на вас впечатление! И вы не будете разбираться, насколько хорош был барабанщик. Никогда в жизни даже и не дойдёте до этого и не поймёте, это только я пойму! Я пойму, что это он не дополнил, он пошёл в разрез, он сломал и испортил…

Мы ещё хотим знать

— Где вам интереснее выступать — возраст аудитории, страна, время дня…

— Об этом я тоже много думал. Прикидывал, вспоминал, обдумывал этот вопрос, и вы знаете — нет разницы, почти никакой. Больше скажу, если есть разница небольшая, с плюсом, пожалуй, — наша аудитория. И объясню вам, почему. Западное общество, вначале в Америке и затем и в Европе, рано познакомились с джазом, значительно раньше, чем наше. У нас же это было под запретом долгие десятилетия, считалось «чуждым». Сейчас, когда уже нет никаких идеологических препятствий и несмотря на то, что джаз всё-таки живёт в нашей стране, организуются фестивали, концерты — публика остаётся абсолютно неподготовленной. Я часто бываю в самых различных уголках страны, и я это вижу. Кроме самых элементарных, простейших вещей слушатель мало что знает о джазе. Но реагирует он на музыку, на хорошее исполнение как барометр! Приходят на концерт не снобы, не какие-то новые русские, которые приходят, чтобы отметиться, что они слушали джаз, а приходят люди, интересующиеся искусством. Джаз для них — слово ещё пока загадочное, но каждый из них хочет знать, услышать: «А что же такое джаз?» Оно заманчиво, это слово, оно манит этого человека на этот концерт, особенно там, где джазовая жизнь крайне бедна, как, в общем-то, повсюду в нашей стране. В последние годы как-то это всё немножко оживилось, а в провинции, скажем, в Костроме, где побывал недавно — я там бываю раз в год, кто-то туда ещё заезжает с концертами. И на Кострому, на этот замечательный маленький волжский городок бывает от силы три концерта в год. Для костромского общества каждый из них — событие! И когда сливки, сгустки этого общества заполняют зал, и ты начинаешь играть — ты чувствуешь полную отдачу, если ты хорошо играешь. Я уже в таком профессиональном возрасте, что плохо сыграть не смогу. Я могу сыграть только лучше или (смеётся) немножко менее удачно, но уровень всё равно настолько высок, что какой бы я ни был я, что бы я ни чувствовал, всё равно я не сумею сыграть плохо. Для меня, если вы спросите меня конкретно, дыхание зала имеет огромное значение. Для многих моих коллег не имеет значения — он пришёл со своей программой, он должен выполнить своё. Десять человек поняли из пятисот — достаточно, и он удовлетворённым уходит.

— Он погружён в себя …

— Он — в себя, да… И я погружён и в себя, и в джаз, но больше всего меня интересует ещё конечный результат — а для чего я играл? А человек почувствовал ли то, что я ему сообщил? Я послал ему сообщение, он воспринял его — или нет? Или я разговаривал со стенкой, которая ни на что не реагирует — вот что важно для меня! И наша публика в этом смысле менее снобистская, менее фарисейская, менее искушённая и потому готова ещё и открыта для восприятия этого искусства. Только за счёт того, что мы ещё опоздывем лет на 40–50, сзади ещё плетёмся. Мы, наше общество, пока не так развращены. В больших городах это уже ощущается, в Москве — пожалуйста, снобизм полный! Никто ничего не знает, но все всё слушали! В Питере у нас тоже есть такой элемент. «Ну да, я был, я слушал… А что было? Голощёкин? А я уже слушал его, мне неинтересно идти…» Если уж на то пошло, во-первых, я играю не на одном инструменте, во-вторых, я играю не одинаково, а он «эту программу уже слышал!» Ты ходишь в Филармонию, слушаешь там Бетховена, Шуберта, Баха, Рахманинова — это музыка, к которой всё время хочется возвращаться и возвращаться — не каждый день, но через какой-то период, потому что это великая музыка. И человек, который живёт с музыкой, он не может так сказать: «Ну, я уже слышал Рахманинова, мне уже хватит!» Так же и в джазе! Для меня очень важно! Аудитория западная в этом смысле хуже. Она более снобистская. Они много слышали, они много знают, но они ничего не прочувствовали, даже когда слушали великих, основателей. Есть определённый момент в этом для человека — побывать на этом концерте. Дюк Эллингтон? Да, я слышал… Элла Фитцджеральд? Ну да, я слышал, живьём. А что произвело это в его душе, когда он слушал, он об этом ничего не говорит, может, ничего не произошло, но он знаком. Ознакомлен! Всё! Поэтому появление любого нового человека, скажем, Голощёкина из России — ну и что? Вообще-то я ничего о нём не слышал, нет, пожалуй, я и не пойду. У них уже нет интереса, они не ждут никаких открытий, для них всё уже открыто давно. Наша публика ждёт каких-то открытий и открывает что-то новое для себя ввиду только «дремучести» некой и закрытости нашего общества от остального мира. Вот это ещё ощущается! Провинция у нас такая. Вот американская провинция отличается от нашей провинции. Говорят, Америка — родина джаза! А там весь джаз в двух городах сосредоточен: отъехал сто километров — там никто понятия не имеет о джазе и долго будет думать — что такое джаз? И, скорее всего, будет сомневаться, стоит ли, вообще, серьёзно говорить на эту тему. Нью-Йорк, Чикаго — там всё бурлит, туда все едут со всего мира поймать свою жар-птицу за хвост — я имею в виду музыкантов, там и публика вертится соответствующая. Если любитель джаза живёт в Оклахоме, он тоже поедет в Нью-Йорк джаз послушать, в Оклахоме в жизни никогда ничего не произойдёт! Никто не приедет, никто не будет ничего там играть, потому что публика там на джаз не пойдёт! Она, эта публика, она даже не слышала джаза, и это ей не надо. У них есть телевизоры, приёмники, они в жизни уже всё видели! А наша провинция, к счастью, отличается — они не слышали, они не видели, но ты приезжаешь — и они с удовольствием идут. И очень важно, чтобы приехал тот человек, который не разрушит их представления, не отпугнёт.

— Вы задавались, наверное, вопросом — как он рождается в каждом месте, как он вообще происходит.

— Джаз? Джазовая жизнь?

— Да, поскольку мы говорим о классическом джазе, что можно сказать о классическом джазе, скажем, в Узбекистане?

— Я боюсь, что там ничего нет.

— Я взял это как пример, но ведь есть места, где джаз играют, в Баку, например.

— Да, сегодня есть и там музыканты… Я вам скажу, что джазовая жизнь и интерес к джазу зависят во многом от того, есть ли в этом «функционеры», пропагандисты джаза. Даже не музыканты. Пример тому — Воронеж, там есть популяризатор, мощный, один — Юрий Веременич, который издал книгу по истории джаза. Потрясающий человек! Он долгие годы в советское время занимался переводом статей, книг и распространял их совершенно бесплатно в рукописях, а теперь это всё издаётся. Он читал лекции, организовывал какие-то клубы, фестивали, и публика узнала и полюбила джаз, при том, что джазовых музыкантов там практически не было, один-два-три музыканта… Вот явление — нет музыкантов, а фестиваль происходит, публика с джазом знакома. Всё зависит, в общем-то, от наличия подобных функционеров-пропагандистов и какого-то музыкального ядра — сильного музыканта, который какое-то время в этом месте находится, привлекает к себе внимание, выступает и так далее. В Воронеже — есть. Где в нашей России или в Советском Союзе джаз, джазовые центры? Их всего оказалось на самом деле три: это Питер, Москва и Новосибирск, как ни странно. Почему? Понятно, что столица — там и контакты. Про Питер тоже понятно, это город культурный, музыкальный так далее. Вообще первые джазмены появились не в Москве даже, а здесь. В 1922 году уже в одном из петроградских кафе состоялся концерт джаза профессоров Консерватории. В Новосибирске тоже оказались люди, то ли сосланные, то ли каким-то иным образом занесёные, которые принесли туда джазовую культуру. И там образовалась целая школа замечательных, прекрасных музыкантов, передающих традиции из поколения в поколение. В Новосибирске до сих пор много замечательных музыкантов. Я с удовольствием приезжаю туда и на равных играю с джазменами, которые там живут. Они на том же, на достаточно высоком уровне, что в Москве, в Питере. Но на этом всё и кончается! Мы поехали в Самару — там нет никого. Может быть, есть один музыкант, но он больше живёт Москве, ему не с кем в Самаре играть. В Ярославле — тоже два с половиной человека, хотя там есть муниципальный джазовый центр… Все музыканты, которые появляются таких местах, уезжают в центр. То же самое происходит в Америке. Появился, скажем, в Техасе человек какой-то, услышал джаз. Он тыкается-мыкается — во-первых, он никому не нужен, никто не хочет слушать, во-вторых, не с кем играть. А в Нью-Йорке — клубы какие-то, Уинтон Марсалис, ещё старики какие-то — и он туда, он хочет принять в этом участие! Он чувствует в себе талант! И там весь сгусток находится. Конечно, мало кто находит там своё счастья, потому что круг ограничен менеджерами, которые эксплуатируют джаз, пытаются выжать из него звонкую монету и никого в этот круг не впускают, кто бы это ни был. Гений-не гений, им всё равно абсолютно, потому что «джаз плохо продаётся, мы уже знаем рынок». Раскрученные имена — да, их знают в Европе, это продаётся… Всё! А зачем нам какой-то гений, который невероятно играет на трубе? Его надо раскручивать, вкладывать деньги. Музыканты говорят между собой: «Cool! Yes! Как потрясающе он играет!». Ну да, он потрясающе играет, но никто его никуда не берёт, никто ангажементов ему не предлагает.

«Это — эпохальное событие»

— Некоторое время назад вы исполняли вместе с университетским оркестром «Концерт духовной музыки Дюка Эллингтона». Расскажите, пожалуйста, об этом опыте.

— Это эпохальное событие! Это опыт очень хороший и замечательный, очень жалко, что он не повторяется. Было это сделано к столетию Дюка Эллингтона, в 1999 году. Как известно, Эллингтоном были написаны три духовных концерта. В нашу партитуру была введена сюита с участием камерного симфонического оркестра, хора, солистов-вокалистов и джазовых солирующих музыкантов. У нас это очень успешно прошло, в Смольном соборе, где всё абсолютно соответствовало, — и акустика, и интерьер — всё соответствовало духовной музыке, потому что в основе музыки — духовные тексты, Библия. Был полный зал, всё было включено в программу фестиваля «Белые ночи», и большое счастье, что в этот момент гостем фестиваля был Уинтон Марсалис со своим биг-бэндом. Уинтон Марсалис — это один из самых видных сегодня джазовых музыкантов. Замечательный трубач, влюблённый в творчество Эллингтона, искренне абсолютно. Он солировал со своими музыкантами в этом концерте. Так что состоялся очень удачный, очень успешный проект, который мы здесь в Питере сыграли дважды, второй концерт был в Капелле. Потом мы эту партитуру исполняли в других городах, — в Харькове, в Минске. Я с удовольствием возобновил бы эту партитуру. Это достойная тема. Но тут, видите ли, нужны средства. Всё упирается только в одну причину. Чтобы собрать артистов, нужно всем заплатить, а собирается довольно большая компания. Причём не очень большие деньги нужно заплатить. По меркам, скажем, поп-музыки — просто жалкие копейки! Но даже их очень трудно собрать, потому что мало людей, которые способны пожертвовать деньги на джаз. Их практически нет.

— Оценивая какие-то жизненные ситуации, мы иногда пользуемся понятиями «комедия, трагедия». А жизнь в стиле «джаз» можно себе представить?

— Вы знаете, глупость всё это. Никакого стиля, никакой философии. Почему-то приписывают джазовым музыкантам, что они особой какой-то философией пользуются, и стиль жизни ведут, так сказать, джазовый. Журналисты часто задают мне этот вопрос. Они считают, что джазмены — какие-то особые люди. Да, они особые люди! Они ранимы, как все творческие люди, они с колоссальным воображением, они обидчивы, мнительны, с какими-то, может быть, комплексами, более обострёнными, чем у обычных людей, потому что они находятся всё время в творческом процессе и поиске себя: «Кто я? Получается у меня или не получается? Я состоялся или нет? Я нашёл или нет?»

— Но эти поиски характерны для любой творческой личности?

— Ну, а джазмены — они особенно, учитывая особенность этого жанра, когда ты должен быть здесь и сейчас, и сыграть в данный момент, и убедить, что ты можешь играть, что ты музыку делаешь, — знаете, это адская ответственность!

— Сделать музыку прямо сейчас?

— Прямо сейчас, со своими коллегами! А можешь всё это провалить! И люди плюнут и скажут: «Я не хочу больше слушать эту музыку! Этот джаз мне не интересен!» Слишком большая ответственность! Именно в этом жанре! Я бы сказал, даже слишком большая! Отсюда душевное состояние джазового музыканта, и поэтому он в этом смысле очень уязвим, невероятно! Каждый творческий человек уязвим, но джазовый музыкант — особо! И живёт в каком-то особом мире, но это никому почти не заметно. Там нет какого-то стиля одежды или особой манеры поведения, или особой манеры жизни. Нет, знаете, — обычные люди. У одного бардак дома, он может быть инженером, кем угодно; другой, наоборот, невероятно аккуратен, у него всё разложено по полочкам, а он джазмен… То есть нет внешних признаков, чтобы можно было сказать: «Посмотри на человека! Это джазмен!» Вы не найдёте таких людей!

— По внешним признакам можно, скорее, отличить человека из попсы…

— Этого сразу видно, да! Джазмен, он более интеллигентен. Он, скорее, представитель интеллигенции. Он более образован, он более начитан, он более развит, у него неплохая речь, он интересный собеседник, в принципе, всегда. Потому что это человек думающий, ищущий постоянно, и поэтому он в развитии всё время находится! Вот это всё за чертой! Но это тоже не главное! Нельзя сказать: «О! Это такой человек, значит, он джазмен!» Не обязательно! Так много людей обладают такими же качествами!

Вечнозелёная мелодия

— Последний и совсем лёгкий вопрос: есть ли у вас какая-то любимая мелодия, которую вы всё время играете и не перестанете играть никогда? Вечнозелёная такая!

— Есть, конечно! Есть, мелодия называется «Звёздная пыль» Хогги Кармайкла. Вы, наверное, это имели в виду. А я, не зная, что вы имели в виду, отвечаю вам совершенно честно: да, она есть. Её, как ни странно, джазмены вообще мало исполняют в последнее время. Скажу больше, в отечественном джазе я, наверное, единственный, к сожалению, кто эту мелодию играет, хотя она относится к элитарным мелодиям классики джаза. Какая-то компания на рубеже веков, XX и XXI, занималась исследованиями, целью которых было определение ста популярных мелодий из популярной, классической музыки, джазовой — любой музыки, по всему земному шару. «Звёздная пыль» Хогги Кармайкла, сочинённая в 1927 году, оказалась в числе этих ста популярнейших мелодий. Есть, конечно, прекрасные мелодии, которые я ещё не сыграл, и мечтаю их сыграть, не менее, может быть, красивые. Но она с некоторых пор стала моей визитной карточкой. Случилось это в советское время, в начале 80-х. Олег Лундстрем, руководивший большим оркестром, пригласил меня на свой юбилей. И предложил мне, зная, что я это играл, и что это было записано у меня на пластинке, сыграть «Звёздную пыль» — на скрипке! Я с удовольствием согласился, и это было показано в репортаже по первой программе телевидения, что было редкостью. Вся страна, все любители джаза это увидели! Таким образом, где бы я ни оказывался потом на гастролях, в любом городе, находился хотя бы один человек, который кричал «Звёздная пыль!». И это стало для меня своеобразной визитной карточкой. Я безумно влюблён в эту мелодию и сожалею только об одном, я об этом всегда говорю на концертах: «Я жалею только о том, что не я её сочинил!» (Смеётся.)

* * *

Час интервью пролетел совершенно незаметно. Маэстро стал поглядывать на часы — его ждала запись передачи на радио — о джазе, конечно. Я посетовал на то, что музыканта лучше бы фотографировать на концерте — и получил контрамарку. И вот там, на концерте, я снова услышал «Звёздную пыль». Действительно, это такая мелодия, которую можно играть и слушать всю жизнь. Да мало ли в джазе таких мелодий? Вот поэтому джаз и жив!  

Задавал вопросы и фотографировал
Сергей Ушаков

Редакция журнала «Санкт-Петербургский университет» от всей души поздравляет маэстро Голощёкина с днём рождения и желает ему ещё многих и многих прекрасных мелодий!

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2007 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков