№ 10 (3758), 28 июня 2007 года
главная | оглавление | <... | ...>

Физика и музыка
Как найти гармонию сфер?

В век узкой специализации о титанах Возрождения постепенно забывают. Да и споры физиков с лириками давно в прошлом. Хотя до сих пор студенты на физфаке поют: «Только в физике соль, остальное всё ноль…» Иногда всплывает в дискуссиях противопоставление факультетов естественных и гуманитарных, хотя и те, и другие занимаются наукой, то есть «вспахивают» одно и то же поле… А если полярность еще сильнее: наука — и искусство? Физика — и музыка? Лазеры — и фортепиано? Возможно ли их совместить в жизни одного человека?

— В последние годы моя научная активность, к сожалению, снизилась из-за вполне объективных причин — наука в России вот уже лет пятнадцать почти не нужна. Больше занимаюсь педагогикой, и здесь, в обучении студентов, моя вторая специальность мне очень помогает, — рассказывает доктор физико-математических наук профессор Николай Михайлович КОЖЕВНИКОВ. — Согласитесь, педагогика — ведь это не столько наука, сколько искусство, поскольку процесс иррациональный. Обучение — это не просто сообщение какой-то информации, сообщить ее может и компьютер. Задача преподавателя — перевести студента на другой, более высокий уровень понимания, более высокий уровень умений, знаний. Сейчас идут споры о том, что такое процесс образования. Мой ответ: педагогика — это субъективная передача информации, это искусство, поскольку касается взаимоотношения людей. В процессе обучения главное — не ЧТО передается, сообщается, а КАК это происходит. А это уже похоже на концертное исполнение…

Николай Михайлович Кожевников на Международной конференции “Современный физический практикум” (Волгоград, 2006 г.)

Сравнение лекции по физике, химии или математике с концертом классической музыки привлекает. Останавливает внимание, заставляет задуматься. Тем более сравнение в устах дважды профессионала: Николай Кожевников параллельно учился и окончил факультет радиоэлектроники Политехнического института — и Ленинградскую консерваторию по классу фортепиано. А если добавлю, что профессор Н.М.Кожевников — не только заместитель заведующего кафедрой экспериментальной физики Политехнического университета, но и ученый секретарь Научно-методического совета по физике Министерства образования и науки РФ, станет еще интереснее. Ведь этот совет (его возглавляет академик Ж.И.Алфёров) определяет уровень преподавания физики в России.

Профессор Н.М.Кожевников всю жизнь занимался оптикой, лазерами, преподает физику и концепции современного естествознания и одновременно не прекращает изучать и исполнять в концертах сложные фортепианные произведения Шуберта, Глинки, Шопена. И поэтому мы беседуем с ним о том, насколько может современный человек — не Леонардо да Винчи, не Ломоносов — соединить в одной жизни физику и музыку? Что дает такой «биполярный» взгляд? Помогает или мешает сегодня, в эпоху очень узкой специализации?

Лазеры или фортепиано?

— Что в вашей жизни появилось раньше — музыка или физика?

— Видимо, музыка. Мама хорошо пела на любительском уровне, у нее было красивое меццо-сопрано. Она очень хотела, чтобы ее сын когда-нибудь мог аккомпанировать ей. Поэтому когда мне было лет восемь, в нашей коммунальной квартире появилось пианино, и я пошел учиться в музыкальную школу. Не могу сказать, что показывал виртуозные способности, но могу признаться, что я никогда не занимался из-под палки. Видимо, душа всегда воспринимала музыку как нечто родное. И до сих пор каждый день сажусь за клавиши…

Говорят, талант — дар Божий. Это верно, но кроме того, талант — это крест Божий. Говорят, если художник не написал за день двух-трех акварелей, он чувствует себя не в своей тарелке — значит, день прошел зря!.. Так и я: устанешь к вечеру, настроения нет, но если не поиграю — нет спокойствия на душе. Кто-то книжки любит читать, а я читаю нотный текст, разбираю новые произведения. Читаю пальцами и ушами. Год могу играть сонаты Шуберта, а в следующий — берусь за Шумана. Люблю Глинку, знаю все его фортепианные произведения — и не для концертов, многое — только для себя.

Мой отец Михаил Петрович Кожевников — профессор гидротехнического факультета Ленинградского политехнического института. Младший брат пошел по его стопам, стал инженером-гидротехником, строит портовые сооружения. А я еще в школе «заболел» лазерами. В начале 1960-х был лазерный бум, я тогда в седьмом классе учился. О лазерах писали во всех газетах, я все про них прочитал. Многие в те годы бредили радиолюбительством, мастерили детекторные приемники, а для меня, кроме лазеров, тогда ничего не существовало. И поэтому в 1965 году поступил на факультет радиоэлектроники ЛПИ — лазеры изучали там.

Может, и хорошо, что «наркомания» радиолюбительства меня миновала, область оптики требовала свежих людей, свежих взглядов. Здесь не было еще традиции, требовались серьезная математика, квантовая механика.

— Вам приходилось мучительно выбирать для себя, чем заниматься: лазерами или фортепиано?

— Нет, никогда. Профессия, работа — это одно, а музыка — для души. В России, кстати, многие музыканты — дилетанты, в этом прелесть и сила русского искусства. Это не Запад — где, скажем, известны целые композиторские династии. В России же готовились к чему-то одному, а потом рвали с прежней профессией и уходили в музыку. Кстати, обратного перехода — от искусства в науку — не припомню.

Когда я окончил музыкальную школу, то получил рекомендацию в Консерваторию, минуя музыкальное училище. Это редчайший случай: сразу «прыгнул» из школы в Консерваторию. Хотя я не виртуоз. Не могу сыграть, к примеру, второй или восемнадцатый этюд Шопена — нет данных. Со мной в Консерватории на одном курсе учился известный пианист Григорий Соколов, лауреат конкурса имени П.И.Чайковского, и я знаю, что такое виртуозное исполнение…

Николай Михайлович показывает мне, как следует играть второй этюд Шопена: четвертым и пятым пальцем (то есть безымянным и мизинцем) подниматься и опускаться по хроматической гамме, очень-очень быстро, а в то же самое время первый и второй пальцы свои аккорды играют…

— Мой учитель в Консерватории профессор Нильсен делал это легко, играючи, виртуозно. А я могу исполнить только в медленном темпе… Но какой-то уровень, видимо, у меня был. В исполнительском мастерстве важна не формальная игра, а способность выразить себя. Помню, во время нашей первой встречи, когда я исполнил прелюдию Д.Б.Кабалевского, Владимир Владимирович Нильсен сказал: «Ты играешь эту музыку лучше, чем она написана».

Истина и красота

— Как вы попали к Нильсену?

— Поздней осенью 1967 года Елизавета Борисовна Плисецкая, моя учительница в Музыкальной школе им. Н.А.Римского-Корсакова, привезла меня к своему консерваторскому учителю. Так произошла моя первая встреча с Владимиром Владимировичем Нильсеном, профессором Ленинградской консерватории, выдающимся пианистом и педагогом. Это была традиция: ученики Нильсена привозят показать ему своих питомцев. Я сыграл тогда сонату Гайдна, еще что-то. Помню, как Владимир Владимирович сказал Елизавете Борисовне обо мне: «Берегите его, у него есть потенциал…» А я вдруг возьми и попроси: «Владимир Владимирович, можно взять у вас несколько уроков?» На мое удивление, он согласился — и я стал заниматься у Нильсена.

Тогда я уже был студентом Политеха. Приезжал к нему в Пушкин раз в месяц, он давал задания, я выполнял, разбирал музыкальные произведения, показывал ему. Занимался он со мной бесплатно. Интерес В.В.Нильсена ко мне был, по-видимому, связан с тем, что я совмещал науку и искусство, именно это привлекало его внимание.

Профессор Н.М.Кожевников проводит эксперимент во время лекции по физике.

— Он не убеждал вас бросить науку и заниматься исключительно музыкой?

— Ни в коем случае. Владимир Владимирович уважал мой выбор и понимал его. Опора на «истину», а не на «красоту» привносила в творчество Нильсена элементы научного подхода. Неудивительно поэтому то глубокое уважение к точным и естественным наукам, которое постоянно чувствовалось у него. Я хорошо помню, как однажды во время урока, объясняя ученику какое-то трудное место, Владимир Владимирович вдруг сказал: «Ну пойми же, это все равно что сократить подобные члены в алгебраическом выражении…». И увидев изумленный взгляд ученика, видимо, забывшего азы школьной алгебры, Нильсен продолжал: «Музыканту, как и любому культурному человеку, очень полезно знать основы математики и физики… Кстати, Моцарт в детстве с удовольствием и весьма успешно занимался этими предметами».

А с каким неподдельным интересом листал он мою книгу по физике, которую я подарил ему уже спустя много лет после окончания Консерватории, как искренне пытался найти в ней ответы на многие вопросы, касающиеся физической природы звуковых ощущений, и какие удивительно глубокие суждения об этом я услышал от него!.. Он был не только вдохновенным пианистом, но и аналитиком, и я бы подчеркнул редкое сочетание рациональности и вдохновения в его творчестве.

Нильсен считал, что пианист должен не просто чувствовать, а знать, что он делает. Подвергая железной логикой аналитического разбора каждую музыкальную фразу, Владимир Владимирович никогда не говорил: «Я так чувствую». Местоимение «я» вообще редко употреблялось им в рассуждениях о музыке. Вместо этого мы постоянно слышали логические словосочетания, такие как «потому что», «это следует из…» и тому подобные. Каждый тезис он выводил из вполне определенной посылки, что, как известно, и составляет основу рационального мышления, лежащего в фундаменте науки. И хотя Владимир Владимирович часто показывал, как надо исполнять тот или иной фрагмент сочинения, его метод обучения заключался не столько в демонстрации, сколько в строгом обосновании трактовки и средства ее реализации.

Естественность и смысл исполнения, говорил Нильсен, появляются только тогда, когда осознаешь логику музыкального произведения, то есть однозначность его гармонической, мелодической, ритмической структуры. Он откровенно смеялся над теми педагогами, кто считает искусство трансцендентным и превращает занятия с учениками в этюды пантомимы, не умея четко и ясно сформулировать поставленную задачу. Владимир Владимирович не терпел случайности, нелогичности даже у гениев. Помню, на одном из уроков он в сердцах сказал, что Моцарт никогда бы не позволил себе такой «небрежности», как сходящиеся гаммы в правой и левой руке при переходе к репризе первой части Сонаты Op.53 («Аврора») Бетховена…

Поверить алгеброй гармонию — об этом говорили и Шопен, и Моцарт. В воспоминаниях Шаляпина есть такой момент: он пишет о том, как на сцене лепишь образ — и одновременно стоишь рядом и смотришь, что ты делаешь. Для того чтобы корректировать свои действия.

«Установка на шедевр»

— Долго продолжались ваши индивидуальные занятия у Нильсена?

— Так прошел год наших занятий. Надо было определяться. Я хотел продолжать заниматься индивидуально, а он поставил условие: поступать в Консерваторию в его класс. И мы стали готовиться к поступлению. А вступительный экзамен только по специальности состоит из нескольких испытаний (игра на фортепиано, чтение с листа, выучивание нового произведения за час и тому подобное), да еще сольфеджио, гармония. А ведь такого предмета «Гармония» у нас в музыкальной школе не было, но я самостоятельно освоил его с нуля и сдал на «пятерку»! И специальность, основной экзамен, сдал на «отлично». И собеседование хорошо прошел — а многие «срезались»…

Профессор Кожевников играет Шуберта.

Вступительные экзамены в Консерваторию я сдавал летом 1968 года, окончив два курса Политехнического института и перейдя на третий курс. Случай был уникальный, беспрецедентный: чтобы «технарь» поступал в Консерваторию получать второе высшее образование. Никто не верил — наверное, думали: все равно «завалит», пусть попробует. А я сдал экзамены прекрасно и поступил! Что ж, разрешили учиться.

Вот когда кошмары начались. Каждая сессия — 10 экзаменов: сегодня квантовая механика, через три дня — камерный ансамбль, потом высшая математика, затем гармония, еще через пару дней эстетика, потом научный атеизм… И так длилось в течение трех лет. А у меня уже семья была, сын родился. Но выдержал, ни разу сессию не переносил — ни в институте, ни в Консерватории.

— Два высших образования параллельно — очень понятны ваши трудности и кошмары. Но были и плюсы?

— Когда человек выходит на высокий уровень искусства, важна тщательная проработка деталей. Многочасовые ежедневные занятия музыкой, скрупулезность разбора музыкальных произведений помогали мне и в науке. Много раз видел ученых: высказывает человек интересную идею, но она недоработана, недоделана, не тщательно выполнена — и не получается цельности. Попытка дойти до глубин — это технология творчества и в науке, и в искусстве.

Знаете, у клавесинистов эпохи барокко был термин «установка на шедевр». Он означал стремление довести исполнение музыкального произведения, каждой фразы до совершенства. Мой учитель прививал мне такое же отношение — сделать любую, даже самую маленькую вещь красиво.

Помню открытые уроки в 10-м классе Консерватории, которые с полным основанием можно было назвать мастер-классами и на которых Владимир Владимирович Нильсен раскрывал перед нами глубочайший смысл музыкальных творений и щедро делился своими открытиями в области пианизма. Трудно представить себе более доброжелательную и творческую атмосферу, которая царила на этих уроках, часто собиравших довольно внушительную аудиторию. Обычно Нильсен проводил занятие с кем-то из своих учеников, иногда по полчаса разбирая первые такты пьесы. И постоянно анализировал и показывал, что хотел сказать композитор, и что здесь не так в исполнении ученика. Такая аналитическая работа и скрупулезность в работе и в исполнении необходимы и в искусстве, и в науке.

И это, конечно, не противоречие, а, скорее, цельность личности Владимира Владимировича, в котором гармонично сочеталось и рациональное, и интуитивно-эмоциональное начало. В связи с этим уместно отметить, что именно сейчас, в начале XXI века, человечество подошло к пониманию необходимости сближения, а в будущем и синтетического слияния науки, искусства и других компонентов духовной культуры. Гениальные представители человечества уже давно использовали этот синтез в своем творчестве, опережая свое время. Недаром выдающийся физик XX века Поль Дирак писал, что основные физические законы описываются математическими теориями, истинность которых обосновывается, в том числе, и их красотой. Мне кажется, что в своем творчестве В.В.Нильсен использовал аналогичные идеи синтеза, только двигаясь со стороны искусства… И я счастлив, что получил возможность видеть мир с двух сторон. Всем желал бы того же: смотреть и со стороны чувства, и со стороны разума.

Стройка и лес

— В истории музыки и науки много общих имен…

— Конечно — например, Александр Порфирьевич Бородин. Его учитель, химик Зинин не раз говорил ему: «Да брось ты эту музыку, не отвлекайся на пустяки!..» А Римский-Корсаков, наоборот, убеждал его бросить химию: «Ведь у тебя такой талантище!..»

Иногда кажется: если у человека два таланта, так он в два раза счастливее нас. Но это не так. Как-то я залез в дневники, письма А.П.Бородина и понял, насколько он иногда был несчастлив. Как он метался, как тяжело переживал…

Он и в химии оставил след, и композитором был великолепным. Настоящий дилетант в музыке, но талант огромный. Его друзья-композиторы доделывали за него и оперу «Князь Игорь», и «Богатырскую симфонию», хорошо их «причесали». Но я имел счастливую возможность послушать «непричесанного» Бородина — впечатление ярчайшее! Гораздо сильнее, чем прилизанный вариант, сделанный так, как следует по всем канонам.

— Бородин, кстати, гораздо более известен как композитор, чем как химик. Почему?

— Видимо, пиар в науке гораздо хуже развит, чем в искусстве. На афише спектакля написано: автор А.П.Бородин, а на его открытиях в химии афиш нет… Я студентов иногда спрашиваю: кто такой Джордж Бардин? Мало кто знает. А он дважды лауреат Нобелевской премии — за изобретение транзистора и сверхпроводимости.

И еще важный момент: у нас наука оторвана от жизни. Даже физика, хотя с физическими явлениями мы встречаемся на каждом шагу. Кипятим чайник, стираем белье, открываем холодильник, включаем телевизор, малыш играет в машинки, стреляет из рогатки, бьет по воротам в футболе, мама ставит градусник, моет посуду… Считается, что музыке нужно обучать с детства. Математике нужно обучать тоже с детства, причем на бытовых примерах.

— Как, например, в «Занимательной физике» или «Занимательной арифметике» Перельмана? Сколько детей заинтересовались тогда наукой благодаря этим книгам… Говоря о музыке, вы не упоминаете имен современных авторов. Вы их не играете, не читаете?

— Увы, испорчен музыкой XIX века. Я хочу играть здоровую музыку, а в ХХ веке начались всякого рода копания в патологии. А здоровый человек был в позапрошлом веке. Да, я знаю Шостаковича или Прокофьева, но мельком — выучил, сыграл и забыл. Шостакович — это гигантская стройка: машины гудят, чадят, краны работают, всё в цементе, всё бурлит. А Шуберт — это я иду лесной полянкой, птицы поют, стрекозы летают, кузнечик стрекочет… Кому что нравится. А современные ритмы, шоу — это вообще несерьезно, это уже и не музыка вовсе, а просто наркотик. Можно принять алкоголя, можно уколоться — а можно на рок-концерт сходить. Эффект примерно один и тот же.

Помню, один из учеников сказал Нильсену: почему вы современную музыку не любите? И сыграл виртуозную пьесу в стиле рок, хорошо сыграл. А Владимир Владимирович объяснил, что ему скучно это слушать. Здесь музыка стоит на месте. Технические вариации есть, а мысль не развивается… Большинство произведений, которые мы слышим по радио, по телевидению — с точки зрения музыкального искусства — примитив, азы арифметики. А музыка настоящая — это теоремы из высшей алгебры… Прочитайте или прослушайте любой фрагмент из произведений Шопена — такая бездна открывается! И гармония, и мелодия, и ритм — целая Вселенная…

Эти «патологические» изменения в музыке, в искусстве отражают общие тенденции развития цивилизации. Сейчас выплывают многие проблемы, связанные с тем, что успехи науки и техники явно идут не на пользу человеку как организму и человечеству в целом. У нас как-то был спор о том, какое научное открытие или изобретение было самым пагубным для человечества? Сначала говорили об атомной бомбе или биологическом оружии, а постепенно пришли к выводу: самым вредным было создание Эдисоном лампы накаливания. И знаете, почему? Это изобретение резко сдвинуло биологический цикл человека. До этого человек вставал с рассветом и ложился спать с закатом Солнца. А теперь всё съехало, весь мир изменил образ жизни! Прошло не так уж много времени — чуть больше ста лет — и мы еще не ощутили всех последствий этого катаклизма.

Значит, Боженька поцеловал в макушку…

— И все же, искусство и наука — полярные миры?

— Крайности порой сходятся. Есть у них одна любопытная общая черта. Люди искусства идеализируют мир науки. Они считают, что в науке всё просто: ты сделал какое-то открытие, и его никто не может оспорить. А в искусстве всё настолько субъективно… А люди науки, наоборот, идеализируют мир искусства. И считают, что там всё очевидно: ты играешь хорошо, а другой не очень, и это все слышат. Каждый идеализирует тот мир, который не знает.

— А вы-то знаете оба мира изнутри — каково вам?

— Как в анекдоте об оптимисте и пессимисте. Знаете? Пессимист — это информированный оптимист. А оптимист — это инструктированный пессимист…

— Знаю другой вариант. Оптимисты уверены, что мы живем в лучшем из миров. А пессимисты боятся, что так оно и есть на самом деле…

— Можно и так. Везде есть борьба, попытка вылезти за счет других — и в науке, и в искусстве. Но везде есть место для вдохновения, для творчества. Это и привлекает. Например, мои студенты готовят доклады для научной конференции, и мне этот процесс нравится: они приносят сырой материал, а потом мы его доводим, ищем пути, как лучше его преподать, донести до слушателя. Перебираем: всё то же самое вроде бы, но пока не трогает, не зажигает… Это становится вопросом эмоционального восприятия информации — сделать так, чтобы слушатели от вашего доклада могли встрепенуться, чтобы информация их зацепила. Вот тогда это настоящее искусство!.. Да, наука — это объективная информация, но обучение или выступление на конференции — это уже искусство. И на занятиях со студентами я ищу, как рассказать каждому конкретно. Для всех ответы на один и тот же вопрос, например, по физике будут разные — потому что люди разные.

— В науке важно встретить хорошего учителя. И найти задачу, которая соответствует уровню твоих возможностей. Вам это удалось?

— Можно сказать, что да. В 1971 году я окончил Политехнический институт с отличием, а в 1973-м — Консерваторию с одной «четверкой». По диплому — «концертный исполнитель и преподаватель», мог преподавать в музыкальной школе или в музыкальном училище, мог выступать в концертах. А я поступил в аспирантуру на кафедру квантовой электроники к профессору В.Ю.Петрунькину, собирал установку с 8 утра до 12 ночи. В 1976 году защитил кандидатскую диссертацию.

Мне повезло — поймал задачу, которая вдохновляла, заставляла думать над ней круглосуточно. Сам дошел, сам применил, сам проверил экспериментально. Вам это название ничего не скажет: «Матричные методы расчета анизотропных оптических квантовых генераторов», а для меня это была вся жизнь! Творчество — хоть в науке, хоть в искусстве — похоже на любовь: задача не отпускает тебя ни на секунду! Нет времени даже на еду. Мучаешься над проблемой до свихивания, мозги, кажется, не выдержат, не знаешь, куда еще ткнуться, чтобы решить ее. И наконец — есть, нашел, эврика! Момент, когда сходятся эксперименты и расчет — это высшее блаженство.

Студенты, идущие науку, должны понимать: жизнь ученого — это в основном муки над неразрешимой задачей, и лишь изредка — удовлетворение от решения. И тогда — успех, серия статей в научных журналах, наслаждение. Вы хотите жить такой жизнью? Вот о чем я спрашиваю своих студентов…

Важно, чтобы задача была не слишком проста (тогда нет удовлетворения от ее решения) и не была слишком сложна (тогда вообще не решишь…). Задача должна быть адекватна твоим возможностям… И еще важно вовремя встретить учителя. Мне и тут повезло: профессор Всеволод Юрьевич Петрунькин — талант в науке.

— Но имя-то его не известно широкой публике…

— Радиофизика была тогда закрытой областью. Он стал лауреатом Госпремии (с закрытой темой), но о нем мало кто знал. Но поверьте мне, это наслаждение — видеть рядом с собой такой талант, почти гения. Всё остальное предсказуемо, а когда человек добивается чего-то не просто трудом, а своим талантом — это вдохновляет. Значит, Боженька поцеловал в макушку…

Учить самостоятельности

— Многие родители тянут своих детей в музыкальную школу или в художественную. Правильно ли это? Детки-то упираются, не хотят насильно стучать по клавишам или пиликать на скрипочке…

— Раньше, в XIX веке, когда не было еще звуковоспроизводящей аппаратуры, многие образованные люди играли музыку для себя или для друзей — только так можно было слушать и понимать музыку. А зачем сегодня учиться? Ведь концертная карьера далеко не для всех. Классными исполнителями и тогда, и сейчас становятся единицы — нужен талант, помноженный на титанический труд. Думаю, что сейчас нужно не столько учить детей виртуозной игре, сколько учить понимать и слушать музыку. Как только ребенок выходит на рутинные упражнения, как только начинает заниматься из-под палки или «за конфетку» — всё, надо бросать. Или переключаться на что-то иное. В детстве важно как можно больше попробовать разного — и музыку, и краски, и химические опыты, и гербарий собирать. Прикоснуться к разным сферам бытия.

— Ваши сыновья учились музыке. Им помогало то, что рядом — отец с консерваторским образованием?

— И помогало, и мешало. Мы с ними с самого начала договорились, что я их не буду учить музыке сам. У них был педагог в музыкальной школе, а я мог помочь при необходимости. И действительно помогал. Показывал, например, какую ноту из двух нужно выделить при исполнении, какие-то важные ритмические нюансы. Это с одной стороны.

А с другой, они видели, чувствовали постоянно, что не могут играть так, как я. Слышали, что я играю каждый день, видели, как я работаю над произведениями. И это, боюсь, тормозило их собственное развитие. Они шли по той дорожке, по которой я уже прошел.

Может быть, нечто подобное было и у меня, когда я слышал виртуозное исполнение Нильсена и понимал, что так, как он, я не смогу играть никогда. Или когда общался с Петрунькиным, который часто критиковал мои научные мысли, а я вновь и вновь рвался вверх. Это постоянное стремление, наверное, и спасло меня. Каждый человек уникален и может проявить себя. Задача — найти, в чем ты уникален, и реализовать свой потенциал.

А задача педагога — научить ученика самостоятельности. Об этом, кстати, говорила выдающаяся пианистка ХХ века Н.И.Голубовская, учительница В.В.Нильсена (о ней я много слышал от Владимира Владимировича): «Чему мы, собственно, учим? Самостоятельности. Работа над самостоятельным мышлением и применением знаний должна быть основным звеном обучения. Нужны не навыки, которые парализуют творческую бдительность, а распознавание и приспособление». Другими словами, процесс обучения — это не механическое накопление каких-то навыков и приемов, а воспитание музыкального мышления, способности самому преодолевать пианистические проблемы, преломлять через себя замысел композитора. А в науке — тоже воспитание мышления и способности самому преодолевать проблемы.

Покажу это на примере, далеком и от науки, и от искусства, и в то же время близком и той, и другой сфере духовной жизни. Так случилось, что я оказался свидетелем работы врача-психотерапевта с пациентом, находящимся в глубокой депрессии. Оба — и врач, и пациент — были моими друзьями, и я в пределах врачебной и человеческой этики получал информацию о процессе борьбы с болезнью. Так вот, эта напряженная работа в течение многих месяцев происходила весьма своеобразно. Пациент все время хотел получить конкретный рецепт поведения в той или иной жизненной ситуации, постоянно спрашивал: «Что мне сейчас делать?» Психотерапевт же ни разу не ответил на этот вопрос, все время подталкивая больного к самоанализу и размышлению над причиной его состояния, к самостоятельному поиску выхода из тупика. Результат оказался блестящим: больной излечился! Более того, он почти полностью обновился как человек, его психика стала устойчивой, реакции адекватными. Ему стало комфортно и радостно жить. И что интересно: психотерапевт всегда говорил мне, что больной всё сделал сам, а он, врач, только направлял его. Пациент же считал своего врача чуть ли не Богом, говоря, что всем обязан только ему…

— Коллеги-физики рассказывают, что вы однажды на каком-то научном семинаре заявили: «Моцарту я верю больше!..»

— Это был эпизод на студенческом семинаре. Студенты что-то рассказывали, а я их критиковал — и, видимо, слишком сильно. Несколько раз повторял: «Не то… Не верю…» Так, что одна студентка спросила: «А вообще есть кто-то, кому вы верите?» И я, не задумываясь, ответил: «Моцарту верю!» Я имел в виду, что есть правда в жизни, в науке, в искусстве, которую никто не опровергнет. Учитывая то, что этот диалог происходил в прошлом году, в год 250-летия со дня рождения Моцарта, разговор был тогда особенно актуален. Но если бы они меня спросили: «А почему Моцарту?» — я бы ответил: «Изучите, послушайте, узнайте — и тогда вопросов больше не будет».

Наука разбирает, как устроен мир — растения, земля, люди, изучает объективные законы природы, но без меня, без человека. Искусство показывает, как человек преломляет мир через себя, через свою душу. Когда я играю Бетховена, я понимаю, как он чувствует этот мир. Или когда читаю Достоевского, понимаю, как художник живет в мире… Мне интересно и то, и другое — и мир сам по себе, и человек в мире. Я анализирую — и я творю, радуюсь, горюю, это всё жизнь. Еще древние греки пытались создать единое восприятие и мира, и себя в мире.

А в искусстве нет объективных истин. «Война и мир» — это не учебник российской истории начала XIX века. Почему мне не нравятся «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Остров Сахалин» Чехова, «История Пугачевского бунта» Пушкина? Потому что там всё описано документально. Но у того же Пушкина есть «Капитанская дочка» — это совсем иное. Тут он показывает не конкретную ситуацию, а образы, показывает средствами искусства. И тогда одна фраза может содержать бездну, например: «Он повернулся к ней и вспыхнул…» Искусство — это отражение мира в образах, а наука — отражение мира в понятиях. Человеку требуется и то, и это.

Жалею только, что наша жизнь слишком коротка и невозможно увидеть, услышать, узнать всего того, что создано человеческим гением, человеческой культурой. Но стремиться к этому надо, не тратя времени на пустые занятия.  

Вопросы задавал Евгений Голубев.
Фото из личного архива Н.М.Кожевникова

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2007 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков