|
|
|
№ 10 (3758), 28 июня 2007 года
|
 |
|
|
|
|
Быт. Фрагменты жизни
Дорого одетые люди ходят теперь не только по Невскому проспекту. Вечерний телеэфир заполнен рекламой пива и шикарных автомобилей. На углу можно купить фрукты, которые неизвестно, как есть, можно слетать на пару недель практически за любую границу, кроме грузинской. Не во имя чего-то, а просто так. Жить стало лучше, но и страшнее. Потому есть непонятно-что напротив Смольного собора, заваренные парадные по Галерной улице и серые жилеты для журналистов, которым все равно разобьют дорогую аппаратуру. Что может зависеть от нас? Потребление вещей, но не сами вещи.
В Мемориальном музее Льва Николаевича Гумилева обстановка та же, что и при жизни хозяина. Эта квартира напоминает «древний дом» из повести Замятина «Мы». Но там был музей быта. А современному Д-503 нужен музей человека — и его быта. С маленькими открытиями, сделанными в результате большой работы. С небольшими белыми пятнами, которые обнаруживаются, как только сделаны открытия.
|
 |
Лев Николаевич Гумилев |
|
Здесь нет случайных вещей. Все они попали в этот дом до того, как вокруг него сформировалось общество потребления. Овеществленный рассказ о другой эпохе. О другом человеке, который справлялся с другими, реальными, а не смутными, трудностями.
Конечно, вещи сами по себе не могут сказать ничего. В музее, который является филиалом Фонтанного дома, работают три человека. Заведующая — Марина Георгиевна КОЗЫРЕВА (фактически основательница музея), Таисия Петровна БЕЛИКОВА (которая помогала ей практически с самого начала существования музея еще «на общественных началах») и Татьяна Евгеньевна ХАРИТОНОВА. Все три сотрудницы проводят экскурсии в музее, поддерживают в нем порядок, занимаются и научной, и хозяйственной работой. Приходят группы студентов и школьников, но много и посетителей-одиночек.
Марина Георгиевна часто сама проводит большие экскурсии. Вот некоторые фрагменты этих экскурсий.
«Лев Николаевич получил эту квартиру в первых числах января 1990 года. Это была первая и единственная отдельная квартира в его жизни. Первую свою самостоятельную комнату он получил, выйдя из лагеря в мае 56 года. Ему было 44 года. Московский, 198, — тогда это была далекая окраина, там, где сейчас начинается Ленинский проспект. Там он получил комнату 12,5 метров в плотно населенной квартире. Соседей было всего две с половиной семьи, но народу было очень много, дети на велосипеде по коридору катались, шум, суета. Анна Андреевна туда к нему не ездила, потому что считала, что Лева живет на далеких окраинах.
Он привыкал к вещам. Вот этот стол письменный он возил с собой. По его первому адресу стол занимал всю ширину комнаты. В выдвижном ящике довольно скоро появилась такая записочка: «Начальник, шмоная, клади на место и книг не кради».
У Гумилева постоянно что-нибудь пропадало. То прижизненное издание отца — а это была невосполнимая утрата, то издания матери с дарственными надписями. Его собственные машинописные рукописи. Правда, потом появлялось в других местах… Менять замки было бесполезно — это только еще больше привлекало бы внимание. Кроме того, Лев Николаевич был матерым заключенным и знал, как надо себя вести с ними.
Жизнь налаживалась. Его взяли на работу в Эрмитаж. Он вышел из тюрьмы, будучи немолодым человеком, а вот ученым он был молодым. У него перед посадкой было опубликовано всего две статьи и одна сдана в печать — вот весь его научный капитал. Естественно, пока он сидел, ничего не выходило. Несмотря на это, его взял на работу Михаил Илларионович Артамонов, директор Эрмитажа. Он знал Гумилева как студента, Лев Николаевич бывал с ним в экспедициях. Артамонов был крупный ученый, известный археолог. И он доверил новому сотруднику комментировать и редактировать основной свой труд «История хазар».
Неправда, что Лев Николаевич всю жизнь с матерью был в плохих отношениях. Мне пришлось перелопатить массу воспоминаний, писем, и точно могу сказать — мать и сын друг друга любили, но все было у них не просто…
Вот барельеф, это авторская копия скульптора Игнатьева, который по просьбе Льва Николаевича сделал мраморный памятник на могиле Ахматовой. И гипсовую копию сын хранил дома.
Его духовник, отец Василий, говорил, что Лев Николаевич был верующий, но в церковь ходил не часто. Когда он беседовал с отцом Василием после ссоры с матерью в 1961 году, в его голосе звучала боль: «Я же у нее единственный сын, почему она не позвонит, не поинтересуется, как я живу». А отец Василий отвечал: «А вы сами позвоните ей». Но Гумилев ведь был гордым человеком. Но когда мама умерла, он позвонил отцу Василию, потому что Анну Андреевну надо было отпевать. Сейчас многие любят рассказывать, как кто-то ходил в Союз писателей и там пробивал этот вопрос, но это неправда. Невозможно себе представить, чтобы в то время человека известного отпевали в городе — невозможно. А в последние годы власти к ней относились со сдержанной опаской, все-таки ее ценили за границей, она была почетным доктором Оксфорда. Иногда в Комарово экскурсовод говорит: Литфонд поставил памятник на могиле. Но это не так. Этот памятник поставил Лев Николаевич. Здесь хранятся квитанции от Бюро похоронных услуг на его имя за цементовку, за доски и прочее…
Вот здесь на столе лежит кованая роза с длинными шипами — псковский скульптор и кузнец Всеволод Смирнов, который делал крест на могиле Ахматовой, подарил ее Льву Николаевичу.
Вот на стене картинка — «Персидская миниатюра». Она висела еще в первой комнате Льва Николаевича на Московском проспекте. Я спросила, что это, и он сказал просто — персидская миниатюра. Я не уточняла. Я же не думала, что буду этим заниматься.
И уже после отъезда его супруги Натальи Викторовны в Москву, когда надо было составлять «легенду», то есть историю вещей, я задумалась над этим вопросом. А потом, после ее смерти, мы привезли контейнер с ее вещами из квартиры в Новогиреево. Там было много книг Николая Гумилева, изданных после перестройки. Я раскрыла одну из них и попала прямо на его стихотворение «Персидская миниатюра»:
Когда я кончу наконец
Играть в cache-cache со смертью хмурой,
То сделает меня творец
Персидскою миниатюрой.
Анна Андреевна писала сыну в лагерь: «Лева, мне подарили прелестную персидскую миниатюру невиданной красы. Вокруг нее позднейшая надпись из Корана. Недавно приглашенный для этого специалист прочел и перевел ее». Следов этого перевода уже нет… Я поняла, что для них обоих это была связь с отцом.
В 1989 году начали строить станцию метро «Достоевская», и все близлежащие дома начали давать трещины, усадки. И Гумилеву с женой дали ордер на озеро Долгое. Сами понимаете, для пожилых людей менять привычный уклад жизни очень трудно. Ни поликлиник, ни магазинов поблизости нет, и самое главное — пришлось бы расстаться с Университетом. Он ездил на факультет, у него были аспиранты, изредка читал лекции, и для него это было важно. И супруги отдали ордер соседям. Тогда организовалась группа поддержки во главе с поэтом Михаилом Александровичем Дудиным. Кстати, у него было хобби — он делал палки. И одну такую палку он подарил Льву Николаевичу. После инсульта он какое-то время ходил, опираясь на эту палку. Она из елового корня, очень приятная на ощупь.
С 1957 по 1974 год Лев Николаевич жил на Московском проспекте, а в 1974 году он переехал в другую комнату, тоже в коммуналке, но уже в центре города и в два с лишним раза больше по площади — на Большой Московской. Дело в том, что в 1974 году в Ленинград на конференцию приехал монгольский востоковед и писатель Бямбын Ринчен (Ринчен Бимбаев). До этого времени они переписывались много лет. Ринчен много ездил по миру, диссидентствовал, один раз его даже посадили, но быстро выпустили и больше не трогали, потому что он был слишком известен за границей.
Он заехал в гости к Гумилеву. Вышел из троллейбуса — в лисьем малахае, голубом халате, стеганном вертикальными полосами, кожаных сапожках желтой кожи с загнутыми носами и колокольчиками на концах. Народ его обступил, нашелся человек, который объяснил, как пройти к дому Льва Николаевича. А дня через два раздался звонок из главного жилуправления Московского района: «Вы такой большой ученый, к вам зарубежные гости приезжают, а живете в таких условиях. У нас есть для вас два ордера». Когда это рассказываешь людям нашего поколения, они чуть в обморок не падают — в наше время получить ордер было почти невозможно! Люди стояли в очереди годами. И даже это не давало никаких гарантий. Когда выделили несколько квартир географическому факультету, Гумилев в очереди стоял третьим. И ему кооперативную квартиру не дали под тем предлогом, что он не занимается общественной работой… Они с женой поехали на Большую Московскую и сразу согласились на переезд. Публичка близко, Научно-исследовательский институт географии тоже — он тогда в Смольном институте находился.
|
 |
Заведующая музеем Марина Георгиевна Козырева |
|
В эту квартиру Льва Николаевича привезли уже из больницы. Здесь он прожил всего 2,5 года. Но здесь все осталось так, как было при нем. Единственное, что появилось в этой комнате после его смерти — это его портрет, нарисованный художником Сергеем Данилиным. Он написан в 90-м году и стоял в мастерской. Художник подарил его Наталье Викторовне после смерти Гумилева. Здесь точно передано настроение человека, который ушел мыслями в себя.
На столе так и лежит пачка «Беломора». Когда Льва Николаевича спрашивали, почему он курит эти папиросы, он отвечал: «Так я же его и строил».
Вот каталожные ящички, которые ему подарили, когда он уходил из Эрмитажа — это база данных ученого, на карточки записаны даты и события.
Портрет отца. Михаил Илларионович Артамонов брал на работу не только репрессированных, но и неформалов — художников-абстракционистов. Но их можно было принимать только на низкооплачиваемые должности — такелажниками, сантехниками. Сотрудники музея покупали у них картины. Понятно, что они не могли платить за них много, но, как-никак, давали возможность заработать. Лев Николаевич подружился с одним из таких художников-абстракционистов и заказал портрет отца, но в традиционной манере. Имя автора долгое время оставалось неизвестным. Потом удалось выяснить, что это был Виктор Павлов, позже — главный художник Эрмитажа по организации выставок. Лев Николаевич приносил ему сохранившиеся фотографии отца и, видимо, сам просил не подписывать работу, заботясь о безопасности художника. Это было в конце 50-х или начале 60-х.
Вот график, который он носил с собой на лекции. Он поясняет основные положения теории пассионарности.
Вот его военный котелок, с которым он дошел до Берлина. Сохранились наградные грамоты красноармейца Гумилева. В молодости он был больше на отца похож. А к концу жизни — на мать. И когда ему указывали на это сходство, он бурчал: «Ну да, только у нее горбинка природная, а мне следователи нос перебили». Он ушел добровольцем на фронт прямо из лагеря, после двух недель обучения стрельбе из зениток. В составе первого Белорусского фронта дошел до Берлина. Сохранились наградные листы за взятие разных городов и укреплений. Они лежали в его рукописях, забытые, по сгибам почти разорванные. Но День Победы — единственный из советских праздников, который он отмечал.
После победы Гумилев оставался в Берлине до демобилизации. Ему поручили читать лекции по истории для офицеров. И писать историю своей части. За это он получил награду — комплект чистого обмундирования и три дня отпуска. Что человек делает в оккупированном Берлине? Он отыскал немецкого востоковеда, которого знал по его трудам, и три вечера с ним общался на своем ломаном немецком языке. Имя этого ученого, к сожалению, пока выяснить не удалось.
Он потерял массу времени — тюрьмы, лагеря, война. И за полтора месяца — январь и полфевраля 1946 года — сдал экзамены за все курсы, госэкзамены и вступительные в аспирантуру. Он завербовывается в экспедицию, чтобы заработать денег: надо было одеться, что-то купить. После войны все было по карточкам. Жизнь налаживалась. И вот в августе 1946 грянул доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». Ахматову и Зощенко исключили из Союза писателей, они остались без карточек, а на работу никуда не брали. Это фактически означало голодную смерть. Лев Николаевич ухаживал за мамой, и они жили на его аспирантские карточки. Иногда Анна Андреевна просила его принести ей из библиотеки какие-нибудь книги. И он, зная, что маме все равно, что читать, приносил нужные ему книги по истории на немецком или английском языке, которые он сам тогда знал неважно. А она с удовольствием читала. И пересказывала ему. И Лев Николаевич кому-то в беседе сказал: «Мама очень образовалась за последнее время».
Мебель здесь сборная. Диван, стенка были куплены специально в эту квартиру — стандартные, ничем не примечательные образцы советской мебельной промышленности. Когда его привезли из больницы, он даже огорчился, что здесь так много закрытых полок: «Я же здесь ничего не найду». Его старые полки стоят в коридоре — простые стеллажи. Он любил, чтобы все было на виду.
Вот настольная лампа. Она собрана из деталей, подобранных где-то, чуть ли не на помойке. Абажур бумажный, его расписывала Наталья Викторовна. Первый абажур сгорел, и тогда она оплавленной свечой провощила бумагу с двух сторон. Тогда было принято выбрасывать старинные вещи и покупать все новое, живопырное… Вот это кресло тоже найдено на улице и отреставрировано. Лев Николаевич в нем сидел по-турецки, для него это была очень естественная поза.
В 1974 году в центральном партийном журнале «Вопросы истории» была опубликована критика доктора исторических наук Козлова в адрес Льва Николаевича. Это была ситуация, аналогичная той, которая сложилась после доклада Жданова. Гумилева обвинили в том, что он антимарксист и географический детерминист — слишком много значения в истории придает вмещающему ландшафту. После этой критики пятнадцать лет не печатали крупных работ Гумилева. Появлялись его статьи, но в несерьезных, малоизвестных журналах. Первая книга вышла потом только в 1989 году.
Здесь хранятся его издания из Всесоюзного института науки и информатики. Если по какой-то причине книгу не печатали, ее можно было с постановления Университета или института сдать в ВИНИТИ в печатном виде. Ей присваивался номер, и потом ее могли заказывать и ссылаться на нее как на печатный источник.
Вот эту печатную машинку Наталья Викторовна купила через полгода после того, как переехала к мужу. Она была художницей. И в первую комнату на Московском проспекте привезла кисти и мольберты. Потом она рассказывала: «Я знала, что будет трудно, но не представляла, что настолько». Свободного места не было даже для обеденного стола. Но Наталья Викторовна была хорошей хозяйкой, и даже в таких условиях умудрилась создать уютную атмосферу. Она посвятила себя мужу. Собственное творчество отошло на второй план. Она научилась печатать двумя пальцами и практически все статьи и книги Льва Николаевича печатала сама. Она делала обложки и иллюстрации для его книг. Для обложки к «Хунну в Китае» было рисунков штук одиннадцать. Я спросила, почему так много. «Знаете, — ответила она, — я все рисую, а Леве не нравится. И он объяснить не может, что именно. Отвел меня к китаисту. А тот говорит: «Ну, конечно же, вы рисуете дракона XVII века, а надо XI». А в чем разница, я уже и не помню, по горячим следам нарисовала и забыла».
Большой раздвижной стол с латунными копытцами и такой же столик, покрытый мраморной плитой, были куплены после переезда на Большую Московскую. В Ямском рынке был хороший мебельный комиссионный магазин. Лев Николаевич сказал: «Вот эта кобылка с жеребеночком ко мне просятся».
Вторая комната посвящена памяти отца, Николая Степановича. Высокой светлой ширмой огорожен уголок с письменными столами для сотрудников музея. Самое ценное в этой комнате — фотографии с подлинных негативов Николая Гумилева, когда он в последний, четвертый раз ездил в Африку в 1913 году. Вот он раскладывает палатку, вот сидит около нее, бородатый, загорелый. С ним его племянник, Николай Сверчков. Фотографии абиссинских крестьян. Женщина неопределенного возраста с ребенком. Святой идет по деревне и все норовят за его посох подержаться, набраться святости.
А вот карандашные рисунки — раньше считалось, что это детские рисунки Николая Гумилева. А потом, прослушивая кассеты с записями 1987 года, я услышала, как Лев Николаевич рассказывает: «Папа приезжал в Бежецк и рисовал для меня подвиги Геракла». Так что это не его детские рисунки, это он рисовал для сына».
Сначала кажется, что так жить нельзя. Старинное зеркало причудливо преломляет силуэты, стоит отойти на пару метров. В нем уже не отражается унылое изобретение советских мебельщиков — стенка. Нет аппаратуры. Нет шкафов для одежды и комодов для белья. Нет длинных книжных полок с яркими или хотя бы позолоченными корешками — в общем, всего того, что определяет статус жилища.
Это музей быта нормального советского интеллигента. Современный компьютер с широким плоским монитором, который используют, чтобы показывать документальные фильмы посетителям, смотрится в аскетично обустроенной кухне как космический корабль.
Что может рассказать жилище о человеке и его эпохе? Многое. И еще больше — об эпохе современной, с настроением сытым и жестоким, как в Римской империи второго века нашей эры…. 
Венера Галеева
|
