|
|
|
№ 8 (3756), 30 мая 2007 года
|
 |
|
|
|
|
Глядя из Петербурга…
Вместо предисловия
Этот текст был написан четыре года назад, но так и не был опубликован.
Издание, для которого он предназначался, называлось так же, как журнал, который выходил в XIX веке и сыграл важную роль в истории отечественной журналистики.
Сегодня его можно рассматривать как художественное произведение — в той же степени, в какой можно считать таковыми образцы публицистики прошлых веков. Но только до тех пор, пока не начнешь осознавать очевидные параллели с современностью.
Конечно, эти параллели часто носят лишь образный характер.
За четыре года многое в нашей жизни изменилось. И мы сознательно оставляем для наших читателей открытым вопрос: а что сегодня можно увидеть из Петербурга?
Глядя из Петербурга…
У бабушки в доме четыре окна.
Посмотришь на север — деревня видна,
В окошко на юг открывается луг,
На западе — стайка березок-подруг…
Из детской книжки
Что можно увидеть из Петербурга? Три направляющих вектора декартовой системы координат задают шесть возможностей: север-юг, запад-восток, верх-низ. Если добавить четвертое измерение — время, можно попытаться окинуть взглядом историю (состоявшуюся и потенциальную). При этом наблюдатель, разместившись в начале координат, сам превращается в нуль, в ничто, его человеческие особенности и лично им пройденный путь теряют всякие значение и смысл. Но это и единственная позиция, из которой можно хоть что-то рассмотреть: в противном случае претендующий на роль наблюдателя оказывается словно внутри елочной игрушки — куда ни повернись, всюду видишь только себя, искаженного выпукло-вогнутой зеркальной поверхностью…
Итак, исчезнуть, сохранив зрение и возможность речи, и из нулевого несуществования попытаться увидеть… Что?
Прошлое
Из сегодняшнего Санкт-Петербурга виден Ленинград. Он просвечивает сквозь новую культурную ткань, как когда-то предыдущий, дореволюционный город сквозил через ленинградские реалии. СПбГЭТУ «ЛЭТИ» — Санкт-Петербургский государственный электротехнический университет сохраняет ленинградскую марку. Кавычки создают эффект рамки — открывается колодец во времени, и там поблескивает утраченное вузом имя вождя мирового пролетариата, которое когда-то носил Ленинградский электротехнический институт. Открытое акционерное общество «Ленинградское оптико-механическое объединение» — другой пример того же явления. Да и вся северная столица, град Петров, окружена Ленинградской областью, словно иным временным (не часовым — семидесятилетним!) поясом. Или это пространственная развертка истории: из ленинградского периода выпер, выпучился Петербург, как кочка на болоте?
Ленинграду трудно было быть Ленинградом. Невский проспект очень быстро брезгливо стряхнул с себя название «Проспект 25 октября». Дворец пионеров дети в красных галстуках упорно называли Аничковым дворцом. Пушкинский театр в народе именовался «Александринкой» — никакого отношения к имени великого поэта это название не имело. Не потому ли и само слово «Ленинград» прижилось и на какой-то период по-настоящему срослось с городом, что в нем растворилось, потерялось имя Главного Большевика? Фонетика — леденцовый карамельный хруст — незапланированно породила новую семантику. Царское Село без большого сопротивления стало Детским. Ленинград — колыбель (не революции, конечно! при чем тут революция?) коренных горожан. Тех, кого в детстве «в Летний Сад гулять» водили. И Гоголь на Невском, и Достоевский на Разъезжей, и Блок на Островах — все это в Ленинграде жило-было, всякий горожанин возраста от среднего и выше подтвердит.
Из тесноты и нищеты ленинградских коммуналок когда-то открывались окна в бывшую императорскую столицу: камины (часто — действующие), лепнина, чудом уцелевшие в революцию и блокаду разноцветные витражи, голландские изразцы, дверные ручки в виде когтистых лап… Все это могло соседствовать с самодельными табуретками, сороковаттной лампочкой без абажура, драной клеенкой на столе. В коммуналках в центре города жили старушки из бывших, петербурженки от кончиков ревматических пальцев до носков старомодных, безукоризненно начищенных ботиночек: «А вот эту книжную полку, деточка, подарил моему отцу Александр Александрович Блок…»
Петербург современный сохранил, пожалуй, куда меньше сходства (или родства?) с Петербургом доленинградской истории. Нет, облик города, центра его, почти не изменился, не считая двух-трех карикатурно-европейских пешеходных зон. Сейчас неуловимо меняются еще не черты лица — его выражение. Герметичные, шумопоглощающие стеклопакеты на знакомых фасадах скрывают за собой так называемый «евростандарт» (от пристрастия к которому Европа открещивается). Петербурженки, родившиеся в этих стенах до революции, если до сих пор живы, то переехали в отдельные «хрущобы» за пределы архитектуры — на улицах Софийской или Пражской жить почти невозможно, зато дешево. Новые русские, никогда не бывшие старыми ленинградцами, не нуждаются в лепнине и изразцах. Им нравятся подвесные потолки, пол с подогревом, ванная комната с бассейном и сауной. Пресловутый «петербургский стиль» становится брэндом. Культуру — пусть еле живую! — вытесняет ее имитация. Впрочем, это уже взгляд в будущее…
Будущее
Сегодня будущее быстро становится настоящим. Скорость жизни в Петербурге, конечно, гораздо меньше, чем, например, в Нью-Йорке и даже Москве, но все же заметно увеличилась по сравнению с годами этак семидесятыми. Главный «шар», который катится к нам из будущего — десакрализация жизни. Все, что когда-то содержало элемент сакральности, будь то жизнь церковная или партийная, стремительно их лишается. Ни одна политическая партия сегодня не претендует на роль конфессии, а конфессии на глазах превращаются в институты исключительно социальные. Человек оказывается равен суперпозиции организма и социальной функции. Физиология в качестве аргумента взаимно однозначно соответствует элементам социума: стремление утолить голод и самораспространиться диктует действия, которые теперь принято называть конкурентной борьбой.
Если традиционная культура выносит цель человеческой жизни за пределы жизни (а цель всякой деятельности — за пределы самой деятельности, не отождествляя цель с результатом), то в нынешних условиях целеполагание становится синонимом планирования карьеры. Даже занятия философией и художественным творчеством, вроде бы по определению предполагающие приращение прежде всего нового знания, отвоевывание его у области Непознанного («поэзия — езда в незнаемое»), в близком будущем грозят превратиться исключительно в занятия автопиаром. Стремление выразить волю Творца, владевшее безымянными авторами канонических сакральных текстов, позже трансформировалось в потребность авторского самовыражения, которая легла в основу светской культуры, а теперь превращается в деятельность по самопродвижению участников процесса. Цель деятельности, внесенная в пределы самой деятельности, неизбежно эти пределы сужает, и вся область рано или поздно «схлопывается». Попытавшись заглянуть в недалекое будущее, можно разглядеть «черные дыры» на месте «схлопнувшихся» областей, где традиционно добывалось новое знание: фундаментальной науки, искусства, философии. Впрочем, «Дух веет, где хочет» — возможно, проявления Логоса и Софии обнаружатся в будущем в каких-то иных сферах…
Вертикаль
Что увидит наблюдатель, подняв очи горе? Опустив их долу? Серое небо, серая вода, серые гранит и асфальт — все оттенки серого, от жемчужного до свинцового! Черное с белым здесь давно уже не берут, «да» и «нет» не говорят. В небе над Петербургом мирно сосуществуют ангелы, осеняющие город с высоты знаменитого собора и знаменитого столпа, птицы, облака и самолеты. В земле дотлевают кости российских крестьян, шведских, турецких и немецких военнопленных, строивших и перестраивавших Город. Но кроме вертикали, видимой обыкновенному глазу, есть в Петербурге и другие высота и глубина — невидимые. Всякий, кто читал произведение покойного петербуржца Даниила Андреева «Роза Мира», понимает, о чем речь. Мы же не рискнем описывать невидимое — ни верхние мета-слои, ни подземный инфра-Петербург…
Юг
К югу от Петербурга лежат новгородские земли — собственно, бывшая столица Российской империи представляет собой их северную часть. Но центр и окраина давным-давно поменялись ролями и, как следствие, местами: территория на краю ойкумены стала считаться центром, а бывший центр — периферией. Со всеми вытекающими из этой «рокировки» причинами дальнейшего процветания одной части и запустения другой…
Чтобы попасть в деревню Заречье (с ударением на первом слоге!), одну из немногочисленных «живых» деревень Хвойнинского района Новгородской области, нужно купить билет на «шестьсот веселый» поезд, который преодолевает трехсоткилометровое расстояние от Петербурга до железнодорожной станции Хвойная почти за десять часов. От райцентра до Заречья — чуть больше двадцати километров, но ни рейсовых автобусов, ни иного общественного транспорта в этих краях нет. Если не повезет с «попуткой», то единственный способ добраться — идти по шоссе, которое быстро превращается в проселок с глубокими колеями, окаменевшими на летней жаре. Тому же, кто преодолевает эту дорогу в «сезон дождей», становится понятно, почему здесь не ступала нога иноземного захватчика. И татары-ордынцы, и фашисты были врагами кому угодно — князьям, коммунистам — только не самим себе!
Деревня Заречье расположилась по берегам неширокой и неторопливой речки Ратцы не меньше семисот лет назад, да так с тех пор и стоит. Чистейшая вода, плотные, будто восковые кувшинки, аккуратные бобровые хатки, толстые раки в прибрежных норках, плещущая серебряными хвостами рыба, непуганые дикие утки с выводками утят — красота сказочная и незабываемая! У самой воды — баньки, что традиционно топятся по-черному. Выше — деревянные избы, многие построены давным-давно, по старым канонам: под общей крышей, разъединенные сенцами — половина для людей и половина для скота. Русские печки, низкие потолки, маленькие оконца…
Нежный, пряный и свежий воздух ударяет в голову, проникая, кажется, именно в те слои мозга, где хранится коллективное бессознательное. Архетипическое представление о родине у российского горожанина совпадает с пейзажем деревни Заречье, как предмет и его голограмма. Только архетип-голограмму нельзя потрогать, понюхать, попробовать на вкус, нельзя воспользоваться. А тут — пожалуйста: живи, купайся, пей воду, лови раков!
Речка Ратца впадает в Шварковское озеро, вокруг которого когда-то давно густо стояли деревни. Теперь от большинства из них сохранились только названия, все заполонил лес, а на месте бывших фундаментов растут крапива да иван-чай. В немногих уцелевших домах живут только летом и только дачники. Между Заречьем и озером — заброшенный жальник (не пасека, а старое кладбище). Тут давно никого не хоронят, густо разрослись осины, малинник. Но под ногами то и дело скользит тонкий, темно-зеленый, какой-то особый кладбищенский мох, который растет только на каменных плитах. Поверхность камня то ли выщерблена временем, то ли это остатки надписей, сделанных несколько веков назад. Вот, кажется, углубление в виде православного креста… Нет, это глаз пытается найти привычную символику в случайном узоре трещин! Мальчишки-дачники иногда раскапывают древние могилы, и если находят черепа, делают из них, полированных, пепельницы. Взрослые не препятствуют: отношение к жизни и смерти у сограждан-современников нынче совсем простое. Возможно, это защитная реакция психики на бессчетные мирные трупы афганской и чеченских войн, криминальной ситуации, беспомощной медицины. Крестьянская космическая онтология рухнула еще в коллективизацию…
Сейчас в Заречье постоянно живут около двух десятков человек. Стариков осталось немного, из мужчин, считай, никого. Лет пять назад помер Петрович по прозвищу Рассказ — любил человек поговорить, вспомнить, что было и чего не было. Он и последняя гражданская жена его (а теперь вдова) тетя Мотя прошли войну: Петрович — кашеваром при полковой кухне, а Матрена начинала служить на Дороге Жизни регулировщицей, указывала путь грузовикам мимо воронок по ладожскому льду, потом воевала с «зелеными» в Прибалтике.
Тетя Мотя гордится тем, что повидала мир, разных людей и разные места. Ездила и в Ленинград, и в Новгород. Это отличает ее от коренных деревенских жителей, большинство из которых дальше райцентра не бывали ни разу. О городском житье-бытье здесь ходят легенды и мифы, источником которых служат телепрограммы и рассказы дачников. В застойные советские времена небогатые москвичи, ленинградцы, рижане понакупали в Заречье и окрестных деревнях баснословно дешевое жилье. Поколение, родившееся на новгородской земле после войны, стремилось уехать туда, где жизнь пошумнее, побыстрее, и некоторым это удалось. После смерти стариков родственники распродавали избы за бесценок: деревенский дом можно было сторговать за сто-триста рублей.
Раньше в Заречье была совхозная молочная ферма, там деревенские в основном и работали. Теперь коровник превратился в руины, а коров на всю деревню две — у восьмидесятилетней бабы Тони и у фермерши Светы (о фермерской семье речь впереди). Когда совхоз упразднили, скот, технику и инвентарь раздали по дворам. Неожиданное богатство свалилось на голову привычно нищим людям в конце лета. Так, например, единственной молодой семье (она — доярка, он — механизатор, обоим по двадцать лет, да годовалый ребенок) достались шесть коров, трактор, новый кирпичный дом. К весне, через полгода, все, кроме дома, было пропито…
Пьют в Заречье давно, выносливо и безнадежно. Старшее поколение пило вначале от беды и от нужды: школу и церковь закрыли, хлеба не хватало. Но брагу можно сделать из березового сока. А отличный самогон получается из картошки, даром что растет она на местных почвах прекрасно! Пили по праздникам — чтобы праздники отличались от будней. Пили по будням — просто так. Впрочем, необходимую крестьянскую работу, пусть через пень-колоду, с похмелья, но делали: понимали, что детей кормить надо. Дети же почему-то выросли совсем непутевые. Те, что остались в Заречье, пьют по-черному, себя не помня и о детях собственных забывая. Если живы старики, они внукам и правнукам с голоду умереть не дают, а летом деревенских еще и дачники подкармливают. Плохо зимой. Три зимы назад в Заречье голодной смертью погибла маленькая девочка: мать пила и грудь ей не давала. А манки — жиденькую кашку сварить — не нашлось…
Но не все алкогольные истории заканчиваются трагически. Тетя Мотя в день восьмидесятилетия выпила три пол-литровых бутылки водки и тоже начала умирать. Соседи вызвали из райцентра «скорую» (единственный телефон, на счастье, работал). Врачи, соотнеся годы и литры, ехать не захотели: «Помирает? Ну и пусть себе!» Но деревенские пригрозили сообщить на самый верх, что, мол, медики отказались спасать ветерана Великой Отечественной войны, имеющую правительственные награды. Врачи приехали, откачали. И теперь тетя Мотя капли в рот не берет! Одна во всей деревне…
С тех пор как развалился совхоз работать деревенским негде, да и не понимают они уже, зачем это — работать? Старикам платят пенсии, детям — пособие. На водку хватает. Кто может, ходит в лес по ягоды. Прошлым летом килограмм черники в райцентре принимали по восемь рублей, дачники на месте брали по шесть. Три килограмма ягод — две буханки хлеба. Жить можно.
…К тете Лиде приехали на каникулы внуки-погодки: два мальчика и две девочки от десяти до четырнадцати. Самый рост, самый «жор». В родительском доме еды не вдоволь: тети-Лидин сын — безработный, невестка на рынке молоком торгует. Тетя Лида говорит, держат курочек: «Кто раньше встанет, бежит гнездышко проверять, найдет яичко да выпьет… А следующий-то уже курицу ловит, щупает, пустая или нет? Если с яйцом — лупит по хвосту, чтобы в руки снеслась!» Чтобы подкормиться, решили сена накосить и железнодорожникам продать — те скотину держат, а на покос времени нет. Накосили, высушили, сметали стог — все впятером, тетя Лида да четверо подростков. А покупатели явились — стога нет: тети-Лидин муж, внуков дед, накануне другим продал. И водки купил. Напился, лег спать и спит — сутки, другие, третьи… Последнюю недопитую бутылку под подушкой держит: начнет просыпаться, присосется как младенец, булькнет раз-другой — и снова затихнет…
Года три назад появились в Заречье фермеры: муж с женой да с мальчиком Сережей, городские. В Петербурге они продали две отдельные квартиры и купили деревенский дом (самый лучший, большой, кирпичный, от последних совхозных времен кому-то доставшийся). В доме поставили хорошую мебель, телевизор, даже компьютер. Пригнали технику: грузовик, трактор, фургончик, «легковушку». Скотину завели. Хотели жить фермерским хозяйством, а деревенских обеспечить работой и заработком. Но сработал «закон соленого огурца», согласно которому свежий огурец, попав в банку с рассолом, неизбежно просаливается. Хозяин начал пить, хозяйство — рушиться. Уцелели корова и поросенок, кое-как еще ездит «легковушка». Жена мужа ругает, даже, говорят, поколачивает, но сама все чаще заглядывает к соседкам пропустить стаканчик.
А самым востребованным оказался, как ни странно, компьютер: в очередь к Сереже поиграть в «стрелялки» выстраивается вся деревенская молодежь от десяти до двадцати лет. Дети, внуки и правнуки людей, всю жизнь сильно пивших, эти ребята лет за пять с трудом одолевают по два-три класса начальной школы. К четырнадцати годам их на законных основаниях отчисляют из интерната в райцентре. Вернувшись в деревню, они не знают, чем себя занять: работать не умеют, да никто и не принуждает, в армию (куда бы пошли с радостью) не берут по причинам медицинским. Что остается? Ходить в лес по ягоды да играть в компьютерные игры…
Они красивы, эти потомки новгородских крестьян, никогда не мешавших кровь с иноземцами: синие глаза, широкие плечи, никаких «татарских» скул и носов «картошкой». Вокруг них — чистая и щедрая земля, кормившая их предков тысячу лет. А в трехстах километрах — Петербург: культурная, как говорят, столица России…
Север
Шведская крепость Выборг была основана в конце XIII века. В течение столетий город имел вполне самостоятельное значение. Но с возникновением и развитием Петербурга Выборг постепенно «съеживался» на фоне могучего соседа, проигрывая не столько в масштабе, сколько в самодостаточности. В XX веке, исключая недолгий период существования в пределах независимого финского государства, Выборг воспринимался как отдаленный уголок петербургского, затем ленинградского и вновь петербургского микрокосма. Павловск, Гатчина, Ораниенбаум, Петергоф… Выборг стоит крайним в ряду городов-парков, городов-музеев, где петербуржцы любят отдыхать в выходные, считая эти города не отдельными населенными пунктами, а вынесенными за пределы Петербурга на большее или меньшее расстояние, но неотъемлемо принадлежащими Городу частями. (В некоторой степени это представление зафиксировано и административно-юридически: города, подобные перечисленным выше — Пушкин, Сестрорецк, Петродворец, Кронштадт — несмотря на фактические признаки самостоятельных населенных пунктов, считаются районами Петербурга, причем многие из этих «городских островков» окружены территорией Ленинградской области!).
Выборг, безусловно, самый дальний форпост северной столицы, имеющий изначально самостоятельную историю, а в связи с этим — и перспективы относительно независимого развития. Выборг качественно отличается от других пригородов хотя бы близостью к финской границе. Для наших северных соседей этот небольшой городок является «окном в Россию». Финны и шведы посещают Выборг едва ли не чаще, чем Петербург; есть среди них такие, что до Петербурга не доезжают вообще и судят о России исключительно на основе выборгских впечатлений.
Архитектурно Выборг не похож ни на один российский город: несмотря на убогий советский «новострой», общий облик Выборга определяют отнюдь не типовые пятиэтажки. Средневековая крепость-музей. Жилой (до сих пор!) дом XIV века. Здание Педагогического училища, являющее собой образец провинциального присутственного места в западном варианте. Наконец, единственный в стране скальный парк Монрепо — воплощенное название фильма «И на камнях растут деревья»: сосны на граните, бледный неглубокий залив с многочисленными островами, соснами же поросшими. Обрусевшее шведско-французское семейство баронов Николаи подробно и со вкусом окультуривало этот берег во времена петербургско-имперские. Советские же хозяева (уже после войны) построили здесь интернат для проблемных детей.
В наши дни детей стало мало, проблемных в том числе. Комплекс зданий бывшего интерната потихоньку обживает филиал Российского государственного педагогического университета имени А.И.Герцена. Один из старейших вузов Петербурга и первый педагогический вуз страны (неожиданно выяснилось — структурно подобный университету западного неклассического типа: факультеты гуманитарных, точных и естественных наук существуют под общей крышей и на равных правах с факультетами музыки и физической культуры) намеревается создать здесь настоящий кампус. Все необходимые условия налицо — общежития, учебные корпуса, стадион, пищеблок, прачечная, котельная являют собой удобно единое целое. А географическая близость к Северной Европе позволяет надеяться на то, что шведско-финская молодежь соблазнится возможностью получать качественное и недорогое образование в неопасной близости от цивилизованной родины: из Выборга можно без труда ездить домой на уик-энд. Пока же в выборгском филиале РГПУ учатся филологи-первокурсники из Выборга и Петербурга (проходной балл был здесь невысоким, и некоторые петербуржцы воспользовались этим обстоятельством).
Нынешняя администрация Выборгского района приняла к действию целевую программу «Выборг — университетский город», призванную не только дать возможность молодому поколению получать высшее образование в родном городе, но и создать элитарную среду для восстановления и развития собственных культурных традиций. В перспективе — создание на базе РГПУ интегрированной образовательной структуры (не исключено, что туда войдут филиалы и других российских вузов), где в числе прочих будут открыты отделения финского и шведского языков и этнокультурологии. Под научным руководством культурологов местные власти собираются построить в парке Монрепо финскую, шведскую и русскую деревни. Такой этнографический музей с интерактивными формами обслуживания позволит туристам окунуться в быт тысячелетних соседей по Балтийскому побережью, оценить особенности национальных кухонь и народных промыслов. Культурологическо-туристический бизнес должен также положительно повлиять на ситуацию на рынке труда.
А сегодня в местной прессе не редкость такие объявления: «Работаю телом», или — «Продаю тело. Недорого». Имеется в виду отнюдь не вторая древнейшая профессия! Авторы объявлений предлагают перевозить товар через российско-финскую границу. Дело в том, что каждое физическое тело имеет право на провоз определенного количества того-сего, не облагаемого таможенной пошлиной. Распределение партии товара по десяти-пятнадцати телам экономит мелкому торговцу не такую уж мелкую сумму…
Российский флот генетически связан с Петербургом. Старейшие предприятия города — судостроительные. «Адмиралтейские верфи» и «Балтийский завод» — современные производственные гиганты, имеющие развитую инфраструктуру (вплоть до собственных учебных заведений). Выборг — тоже морской город, и в нем есть музей морской археологии. Со дна залива здесь до сих пор поднимают боевые корабли викингов и купеческие суда, века тому назад не добравшиеся до гавани. Полтысячелетия допетербургской истории материализованы в камне, воде и воздухе. Бог весть, что будет с Петербургом — как закончился имперский период его истории, так заканчивается и время существования города в качестве «столицы с областной судьбой». Каким бы ни сложился новый петербургский миф — совсем не обязательно Выборг разделит судьбу Большого Младшего Брата.
Запад
Петербург, как известно, «окно в Европу». Уже лет десять-пятнадцать «окно» работает «дверью» (правда, вход-выход платный, так что воспользоваться могут не все). Что видно в «окно»? По Европе опять бродит призрак — на сей раз призрак глобализации. Россиян он пока пугает не слишком: предыдущий призрак из Европы, обретший в нашей стране плоть и кровь, никак не может окончательно развоплотиться — и это сейчас кажется проблемой более серьезной.
…А еще через «окно» тянется в Россию оптоволоконный кабель, обеспечивающий маленькие интернет-окошечки всей стране…
Восток
Город Юрга Кемеровской области вырос вокруг эвакуированного из военного Ленинграда завода «Большевик». Выгрузившись из вагонов на Богом забытой сибирской станции, заводчане разбили палатки — временные цеха — и начали буквально с колес работать на нужды фронта. Почти сразу при заводе открылся техникум, собравший молодежь из окрестных деревень…
После войны продолжили работу уже два завода: «Большевик» в Ленинграде и Юргинский машиностроительный в Западной Сибири. Название «машиностроительный» не слишком успешно маскировало принадлежность предприятия к ВПК — ЮМЗ выпускал номерные изделия для Министерства обороны. Ленинградское происхождение определило научно-производственные контакты на несколько десятилетий вперед. Помимо Юргинского машиностроительного техникума, кадры для ЮМЗ после войны поставлял с невских берегов Военно-механический институт, там же (и еще в нескольких ленинградских «ящиках») разрабатывались новые проекты. Дети заводчан ориентировались на учебу в городе, куда родители часто ездили в командировки. Некоторые из них возвращались потом в родной город — жильем, приличными заработками и интересной работой молодых инженеров Юрга обеспечивала. Небольшой городок в Сибири с годами превратился как бы в филиал Ленинграда, но с поправкой на отсутствие петербургского пласта культуры. Происхождением, кровными узами Юрга была связана именно с «городом победившего пролетариата», а отнюдь не с «градом святого Петра».
Но на первый взгляд бросалось в глаза именно сходство. Сев на поезд на Московском вокзале северной столицы и отправившись на восток, на вторые сутки пути замечаешь, как меняется внешний облик попутчиков, их манера держаться, вести разговор. За Уралом нередко можно услышать: «у вас в Расее» и «у нас в Сибири». Но приезжаешь в Юргу — и встречаешь знакомые выражения лиц, привычный строй речи. Выпускники ленинградских вузов или ученики ленинградских преподавателей, закончившие юргинский техникум, транслировали ленинградский стиль поведения, усвоенный в юности.
…Ленинградский период оказался всего лишь периодом в истории Петербурга. Когда казавшиеся незыблемыми пласты жизни стронулись, увлекая за собой все в пугающую неизвестность, выяснилось, что в Петербурге есть некие константы, остающиеся неизменными. Причем они стали вроде бы заметнее, проявилась их роль в прошлом и возможном будущем северной столицы. Окончание ленинградского периода для Юрги означало гибель города, искусственно созданного вокруг военного завода. ЮМЗ разделил участь большей части предприятий ВПК. Квалифицированные рабочие, техники, инженеры не смогли вернуться к сельскохозяйственной жизни — даже старшее поколение, в ранней юности оторвавшееся от земли, не говоря о детях и внуках. Сейчас те, кто в состоянии уехать из умирающей Юрги (есть родственники в крупных городах; в документах наличествует графа «немец» или «еврей», открывающая путь в эмиграцию; высокая квалификация в сочетании с молодостью обеспечивает конкурентоспособность в иных местах), стремятся покинуть город. Другие вынуждены доживать здесь в состоянии безнадежности и обиды — под обломками завода-гиганта сгинули десятилетия их жизни…
Попытка взглянуть на Москву
Кажется, из Петербурга можно увидеть Москву. Но взгляд блуждает в пространстве, обманывая органы чувств. Да и нет единого мнения, в какую сторону смотреть. Где Москва находится — сверху или снизу? На востоке или на западе? Разные наблюдатели видели Москву в разных направлениях, подчас противоположных, да и описывали ее совершенно по-разному: одни — как земной рай, другие — как геенну огненную.
Впрочем, увидеть Москву в подробностях удавалось даже не всем москвичам. Вспомним, например, Веничку Ерофеева, который никак не мог не то что рассмотреть Кремль, а даже попасть к нему! Возможно, Москва существует в каком-то ином, более высоком измерении, и поэтому разным наблюдателям доводится иметь дело с различными ее проекциями в наш ограниченно трехмерный мир. Мы могли бы попытаться описать Москву умозрительно, подобно тому, как можно описать пространство любой размерности (и даже бесконечномерное), но не будем. Потому что цель наша была — описать то, что действительно видно из Петербурга. А не фантазировать на заданную тему. 
Наталья Абельская
2003 год
|
