№ 8 (3756), 30 мая 2007 года
главная | оглавление | <... | ...>	социум

Табу живут и побеждают?

Демократизация информационного пространства продолжилась и после отхода Ельцина от власти, что лишний раз подтверждают слова президента России из недавнего послания Федеральному собранию. Президент констатировал, что за последние четыре года «количество зарегистрированных в России печатных средств массовой информации выросло на 40%, электронных — почти в два с половиной раза».

Табу, традиционные для советской культуры, в ельцинскую эпоху были во многом преодолены. Однако что именно входило в набор этих установок и что может прийти им на смену? Дискуссия по этому поводу не утихает и до сих пор.

Брезгливость как инстинкт

Публицист Сергей Кара-Мурза считает, что сознательное вытеснение традиционных табу рыночными «правилами игры» знаменует собой разрушение культуры, а не просто её переход к «рациональному» мировоззрению.

В своей статье «Разрушение ядра нравственности», вошедшей в книгу «Манипуляция сознанием» (Москва, 2007), Кара-Мурза осуждает Ельцина в том числе за то, что он в своё время наложил вето на закон «О Высшем совете по нравственности на телевидении и радиовещании». Дискуссия вокруг этого решения была показана в передаче «Суд идёт», где Фонд защиты гласности (в лице Льва Гордона и Виктора Шендеровича) выступал против готовившего закон Комитета Госдумы по культуре (его представлял Сергей Говорухин). «Совещаясь перед записью, — вспоминает Кара-Мурза, — я предлагал Говорухину задать Шендеровичу вопрос: считает ли он, что индивид имеет право сбросить на публике штаны и показать всем голый зад? Если нет, значит, это не «личное дело каждого», и общество имеет право защитить себя от такого зрелища, вводя понятие оскорбление нравственности».

Без цензуры не существует общества, утверждает Кара-Мурза. «Наличие запретов, реализуемых через какую-то разновидность цензуры, — пишет он далее в той же статье, — является условием сохранения любого общества. Что можно, а что нельзя говорить и показывать на публике, определяется культурными устоями. Если эти устои в разных частях общества резко различаются, нужно ввести конфликт в рамки права — заключить соглашение».

Исходя из этого публицист критикует российские СМИ, пропагандирующие, по его словам, разрушение «отцовской культуры». Примером такой пропаганды он считает, в частности, присвоение журналом «Огонёк» Игорю Яркевичу звания «писатель года». Лауреатом его сделала трилогия, аналогичная произведению Льва Толстого «Детство. Отрочество. Юность» (у Яркевича трилогия состоит из частей «Как я обосрался», «Как меня не изнасиловали» и «Как я занимался онанизмом»). Кара-Мурза цитирует статью Олега Давыдова «Яркевич как симптом», опубликованную в «Независимой газете». Как пишет Олег Давыдов, во второй части трилогии лауреата «выясняется, что маньяком, насилующим мальчиков, оказывается русская культура». Разбирая третью часть, Давыдов приходит к выводу, что «онанизм в этом тексте — метафора свободного культурного пространства. Он как бы снимает основной (по мнению Яркевича) грех русской культуры: социально-политическую ангажированность, замешанную на агрессии».

Подобная система метафор вызывает у Кара-Мурзы отвращение. За награждением такого рода книг и фильмов он усматривает кампанию, в рамках которой «идеологи реформы ставят задачу приучить к безобразному как норме». Этим приучением, по мнению публициста, занимался романный герой Фёдор Карамазов, итогом экспериментов которого стало рождение Смердякова. «Этого и добиваются реформаторы культурными средствами, — считает Кара-Мурза, — им нужны миллионы Смердяковых, а не Жуковы и Гагарины. Если это случится, тогда сбудется вывернутая наизнанку формула красота спасёт мир. То есть смердяковы его погубят. Ибо антропологи (Конрад Лоренц) давно предупредили: брезгливость, инстинктивное неприятие безобразного было важнейшим условием эволюции человека и поддержания здоровья всего биологического вида».

Неудивительно, что в России традицией стало сотрудничество интеллигенции с государственными структурами, охраняющими традиционные ценности. Этим отличался, в частности, Фаддей Булгарин, сборник которого «Дурные времена» недавно вышел в издательстве «Азбука-классика». Книга снабжена комментариями Абрама Рейтблата, отмечающего вклад Булгарина в сокровищницу русской культуры. Исследователь напоминает, что Фаддей Венедиктович спас архив декабриста Рылеева и опубликовал ряд его текстов, помогал Грибоедову, заключённому в крепость после декабрьского восстания, и защищал Адама Мицкевича от политических обвинений. Он также выступил промоутером Михаила Лермонтова, написав положительную рецензию на роман «Герой нашего времени», не снискавший сразу после публикации читательского успеха.

Немного истории

Забота о моральном здоровье подданных империи часто исходила в России с самого верха, принимая довольно разнообразные формы. Возможно, что критики Ельцина погорячились, и речь идёт не об отказе от ценностей вообще, а о смене способа их сохранения. Иными словами, ослабление цензуры в 1990-е годы было не первым и не последним.

Историки предполагают, что впервые ввести контроль над книгами попытался папа Сикст V, который в 1471 году запретил их печатать без предварительного разрешения компетентных инстанций. Впрочем, при жизни Сикста V эти структуры так и не появились; однако в XVI веке цензура была введена практически во всех европейских государствах. Западные нормы активно пропагандировал Пётр Первый, запретивший монахам держать в кельях письменные принадлежности и усиливший контроль над церковным книгоизданием.

В 1771 году Екатерина II пошла на некоторые послабления, разрешив открыть в Петербурге вольную типографию, имевшую право печатать книги только на иностранных языках. Контролировать её деятельность была призвана Академия наук. Однако некоторые деятели культуры неверно поняли значение этой «оттепели». Управляющий петербургской таможней Александр Радищев организовал домашнюю типографию, выпустившую роман «Путешествие из Петербурга в Москву». Екатерине пришлось серьёзно поговорить с его автором, а также с масоном Николаем Новиковым, решившим учредить Типографическую компанию для печати и распространения литературы массовыми тиражами. Итогом разговора стало некоторое ограничение свободы того и другого издателя. Заодно было опечатано всё типографское оборудование, принадлежащее в России частным лицам. В Петербурге, Москве, Риге, Одессе и при Радзивилловской таможне (через которую ввозились иностранные книги) возникли цензурные отделения.

Внук Екатерины принял в июне 1804 года новый цензурный устав, сначала удививший своим либерализмом, а затем постепенно ужесточавшийся. Замечания разных цензоров к одному автору могли быть прямо противоположными. Это было связано с гибкостью идеологии, в рамках которой Наполеона объявляли то узурпатором, то союзником, то врагом, а то и вовсе антихристом. В 1817 году министр народного просвещения А.Н.Голицын запретил писать что-либо о действиях правительства, не заручившись согласием того министерства, интересы которого затрагивает публикация. В 1819 году Академия наук потребовала, чтобы Цензурное управление обуздало журналистов, критикующих труды академиков.

В 1826 году был утвержден новый устав, разработанный А.С.Шишковым. В частности, он утверждал, что текст, имеющий два смысла, один из которых «противен цензурным правилам», подлежит запрещению. Штат Главного цензурного комитета столицы вырос вдвое, а оклады каждого из цензоров увеличились более чем в три раза. Им вменялось не допускать к распространению то, что противно «общественной нравственности». Что под ней понимается, не уточнялось, и чиновникам приходилось полагаться на свой вкус и чувство прекрасного. Не внёс ясности и циркуляр 1896 года, выпущенный цензурным комитетом во имя борьбы с порнографией. Он советовал цензорам подходить «с особенною строгостью ко всем поступающим на их рассмотрение популярным брошюрам и книгам с разного рода гигиеническими советами».

К концу XIX века средства контроля над прессой стали более «рыночными»: они чаще включали в себя штрафы и дотации, чем конфискации тиражей. Провинившиеся журналы или газеты не закрывались: им лишь запрещали публиковать рекламу или продаваться в розницу, что в конце концов приводило их к разорению. Министр внутренних дел П.А.Валуев первым высказал мысль, что государство должно вкладывать средства в издания, выступающие в поддержку правительства. К 1916 году секретный фонд МВД составлял 1 млн 700 тыс. рублей, предназначенных для поддержки лояльных правительству издателей.

Пришедшие к власти под либеральными лозунгами года большевики приняли осенью 1917 года закон о печати, обосновывающий «временные и экстренные меры для пресечения потока грязи и клеветы, в которой охотно потопила бы молодую победу народа жёлтая и зеленая пресса». Этот «временный» закон так и не был отменён, а для его исполнения в начале 1918 года был создан Революционный трибунал печати.

Новая жизнь

О жёлтой, зелёной и другой прессе мы решили поговорить с А.Л.ЗАХАРЕНКОВЫМ, директором издательства «Вита Нова». Он встретил нас в просторном рабочем кабинете, выходящем окнами на промзону в окрестностях Кировского завода.

— Алексей Леонидович, что вы думаете о проблеме цензуры в СМИ? Необходима ли она, и если да, то в какой форме её следует осуществлять?

А.Л.Захаренков

— Только не в политической форме. Цензура, мне кажется, должна быть в моральном аспекте. Для этого нужен правильный, выверенный кадровый состав. Человек должен сам отвечать за то, что он пишет. Это ни в коем случае не должна осуществлять какая-то организация: речь идёт о самоцензуре, не более того. Моральный кодекс, если хотите. Десять заповедей.

— То есть? в конечном итоге рынок поставит всё на свои места? И книги, скажем так, некомпетентно сделанные, не будут находить своего читателя?

— Я очень хотел бы, чтобы это было именно так.

— И наоборот: если есть покупатель, который готов платить за определённого вида литературу — то почему бы и нет?

— Наверное, да. Вы спросите, что делать с порнографией? Наверно, в каком-то виде она должна существовать — например, в виде нынешних интим-магазинов. Наверно, на входе туда должен стоять какой-то сотрудник, который будет отсеивать несовершеннолетних.

— Как вы стали директором издательства?

— Книжками я занимаюсь 18 лет, с 1990 года, когда вместе с друзьями учредили в моей родной Риге издательство «Полярис», крупнейшее в Прибалтике и вошедшее в скором времени в первую десятку издательств Союза. В 1997 году по приглашению я переехал в Петербург, где возглавил редакционные службы издательства «Комплект» (сейчас оно называется «Весь»). Вскоре я понял что это «не мое»: «Комплект» популяризировал книги прикладного характера: оздоровительной тематики, эзотерику… Для меня это был шаг назад: рижский «Полярис» специализировался на художественной литературе, зачастую мы иллюстрировали произведения. Мы выпускали, в частности, собрания сочинений классиков фантастики и детектива, издавали иллюстрированные серии — «Классический роман Китая», «Urbi et Orbi». Конечно, то, чем занималась «Весь», лежало в стороне от моих интересов. В 2000 мне удалось основать своё дело и организовать выпуск малотиражной эксклюзивной литературы.

— Вы с самого начала решили воспитывать своего читателя, а не подлаживаться под рынок?

— Рынок тоже какие-то вещи диктует. На тот момент, когда всё это придумывалось, ниша была практически свободна. При взгляде на книжные полки становилось понятно, чего недостаёт — хороших иллюстрированных книг. Не детских, а именно взрослых, восстанавливающих традиции конца XIX — начала XX века. Это поле было совершенно не засеяно. Потихонечку дело стало спориться. Сейчас мы, вроде, более-менее стоим на ногах. Больших дивидендов это не приносит, но, тем не менее, работа нам нравится, коллектив очень хороший, профессиональный.

— И сейчас у вас полный цикл? То есть вы издаёте книги и сами реализуете?

— Мы изначально были нацелены на то, чтобы иметь свою реализацию, не попасть ни под чьё влияние. Поэтому одновременно с организацией издательства был открыт филиал в Москве, занимающийся исключительно сбытом. В противном случае нас бы очень быстро, что называется, «съели».

— Есть ли разница между распространением ваших книг в Петербурге и Москве?

— Нет, принцип один и тот же. Москва просто побогаче, и там, конечно, масштабы продаж в два-три раза больше.

— Почему вы практически не сотрудничаете с другими крупными городами России? Может быть, вы не хотите иметь дело с существующими книжными сетями, но своих пока не наладили — например, в Нижнем Новгороде, на Урале?

— Наши книги есть там, где в них есть потребность. Сами мы, как правило, не поставляем наши книги в регионы, но они доходят до покупателей через такую мощную структуру, как «Топ-книга», или через интернет-магазины, или «Книгу-почтой». Так или иначе, наши книги известны и в Америке, и во Франции, и в Германии… Не могу сказать, что они где-то не представлены совсем или представлены совсем уж плохо. С другой стороны, мы и не хотим их позиционировать как общедоступные. Всё-таки это коллекционные книги, которые и не должны стоять во всех магазинах и даже городах. В книжном магазине на окраине вы, конечно, их не найдёте. А вообще вся информация есть на сайте издательства.

— Как вы решаете вопрос с авторскими правами? Особенно если это такое переиздание, когда и художника, и автора нет в живых? Вы договариваетесь с их потомками?

— Естественно, мы в этом плане цивилизованное издательство. Мы покупаем все права, если они подпадают под охрану. Мы договариваемся абсолютно со всеми, будь то художники, переводчики или прямые авторы. Или агентства.

— Возьмём, к примеру, «Бориса Годунова». Вы искали потомков художника?

— Потомков Бориса Зворыкина мы не искали. Дата его смерти открылась для нас, когда мы уже сдавали книгу в печать. Я сейчас затрудняюсь сказать точно, по-моему, он умер где-то в начале 1940-х. По новым законам мы должны были бы озаботиться приобретением авторских прав на переиздание его работ.

— Сейчас эти требования ужесточаются?

— Да, два года назад были приняты дополнения к закону об авторском праве. Если раньше это право ограничивалось 50 годами после смерти автора, то сейчас этот срок — 70 лет. Таким образом, например, продлились авторские права на некоторые тексты Михаила Булгакова.

— Вы говорили, что раньше ниша была свободна. А сейчас у вас появились конкуренты?

— Прямых — нет; но видно, что все бросились издавать дорогие книги. У нас есть своё, как я считаю, чётко выраженное лицо, которое тяжело спутать с кем-либо. Наш принцип — совместить иллюстрированные (подарочные) книги, с одной стороны, с книгами с академической подготовкой текста — с другой. Иными словами, скрестить издательство Маркса с издательством Academia. Так книжки сейчас никто не делает, и мы пока ещё остаёмся в одиночестве. Богатые, роскошные издания есть, с научным аппаратом — тоже. Мы совмещаем это в одном пакете. Таким образом, у нас получается книга-энциклопедия. Скажем, «Слово о полку Игореве» получает столь развёрнутый комментарий, что книга выходит в трёх томах. Третий том — это аудиоприложение, где «Слово» читает автор перевода.

— Назовите ваши самые громкие проекты последнего времени. Какие самые важные события последнего года?

— В этом году мы вручили первый экземпляр «Слова о полку Игореве» президенту России. В прошлом году тоже было событие серьёзного для нас масштаба: мы передали первый экземпляр «Мастера и Маргариты» с иллюстрациями братьев Траугот в дар Эрмитажу. Для нас это весомая оценка нашего труда.

— Как вы сотрудничаете с библиотеками? В каких из них можно найти ваши книги?

— Заключаем с ними разовые договоры, иногда на поиск чего-то, иногда на сканирование, на работу с архивами. Когда нам библиотека помогает в чём-то, мы, естественно, дарим ей авторские экземпляры. Закон требует предоставлять в библиотеку 24 экземпляра бесплатно. Мы это делаем через центральный библиотечный коллектор в Москве. Если бы наши книги печатались в России, а не в Финляндии, было бы проще: российские типографии обязаны сами рассылать обязательные экземпляры по библиотекам. Приходится развозить нам; однако не все книжки, это я точно знаю, доходят до библиотек. Поэтому некоторые библиотеки стараются их закупать. В первую очередь нашу продукцию следует искать в Библиотеке им. Ленина в Москве, в Публичной библиотеке здесь, в Петербурге.

— Вы говорили, что у вас хороший коллектив. Расскажите о том, кто в него входит. Какого пола эти люди, какого возраста? Чем их привлекает работа именно у вас?

— Возраста совершенно разного, в среднем где-то между 30 и 40. Филологи, историки, экономисты. Все профессионалы в своём деле. Кто-то с учеными степенями, кто-то нет. Практически все редакторы являются ещё и книжными коллекционерами. Мы тоже собираем, как издательство, оригиналы тех иллюстраций, которые используем в наших изданиях. У нас довольно серьёзная коллекция на сегодняшний день. Причём это касается как тех иллюстраций, которые художники рисуют сейчас, так и старинных книг, иллюстрации из которых мы используем в своих изданиях. Мы пытаемся приобрести в собственность первые экземпляры этих книг. Помимо этого мы занимаемся некоммерческой выставочной деятельностью, выставляя нашу коллекцию. В прошлом году у нас было 18 выставок, в этом году уже около 10, включая экспозицию в Музее изобразительных искусств имени Пушкина в Москве. Это не просто серьёзная площадка, а один из самых достойных музеев России. И то, что для нас там открыли двери, говорит о том, что мы идём в правильном направлении.

— Расскажите о кадровой политике издательства. Вы сталкиваетесь с конкурсом, боретесь с текучкой кадров или наблюдаете некий баланс? Как вы находите людей? Или они находят вас сами?

— У нас всё-таки небольшое издательство: 20 человек. Текучки практически нет. Есть приходящие ребята-студенты, которые помогают нам в предпродажной подготовке, потому что требуется много ручной работы. Периодически они меняются: у кого-то сессия, кто-то уходит в армию. Основной же состав сотрудников уже давно остаётся стабильным. Хотя он расширяется потихонечку: недавно появился ещё один редактор. Впрочем, мы с этим человеком уже два-три года были знакомы до того, а весь последний год обсуждали возможную будущую работу у нас.

— Какой у вас круг чтения? Хватает ли времени на то, чтобы отслеживать новинки на книжном рынке? Кто ваши любимые авторы?

— Я как-то уже прикипел к классике. И доволен тем, что по роду деятельности вынужден читать наши книги. Мы специализируемся на издании классиков, поэтому живём среди Львов Толстых, Сервантесов и Данте. Смею надеяться, что это не так плохо.

— И не ощущаете, что вы отстали от жизни?

— Нет, потому что если что-то новое вспыхивает и вправду ярко, так или иначе оно до меня обязательно достучится. Нет времени, это я без сожаления говорю, искать что-то новое. Для бизнеса мне это не надо; для души — то, что стоит внимания, все равно дойдет. Интересуюсь поэзией.

— Кто до вас «дошёл» за последние несколько лет?

— Борис Рыжий, может быть. Из прозы мне очень нравится Владимир Каденко. Мы даже его издали. Можно сказать, это наше открытие. Владимир киевский автор; мы сначала издали его сборник стихов, потом он показал свою прозу, и мы издали её тоже. Я получил огромное удовольствие и от авторского языка, и от его литературы в принципе. Не проходите мимо, очень хорошая книжка. И автор многообещающий. В Киеве он известен и как драматург, у которого идёт порядка пяти спектаклей в различных театрах. За книжку поэзии, кстати, которую мы издали, он получил Премию Юрия Долгорукого.

— То есть вами руководят эстетические критерии? Нельзя сказать, что вы решили специально ограничиться только классикой?

— Нет, просто мы действительно небогатое издательство. Наши деньги делаются довольно тяжело, но мы худо-бедно научились продавать дорогие книжки. Дешёвыми должно заниматься совершенно другое издательство, нужна другая схема распространения. Поэтому нам смотреть в сторону практически невозможно.

— При этом к классике вы можете отнести и Хармса?

— Конечно. Двадцатый век для нас тоже классика: и Олег Григорьев, и Виктор Астафьев, который тоже вполне может появиться у нас. Мы сейчас разрабатываем проект издания Елены Шварц «для эстетов», подыскиваем художника. Думаю, что Шварц — тоже классика, смотря как ее издать.

— Каковы, по-вашему, сейчас взаимоотношения литературы и кинематографа? Нравятся ли вам попытки экранизации классических произведений?

— «Идиот» мне понравился. Других новых телеэкранизаций пока и не было. Впереди и «Анна Каренина», и «Преступление и наказание». Посмотрим. Сериал «Мастер и Маргарита» мне категорически не понравился; всем абсолютно — и подбором актёров, и режиссурой, и постановкой. Пару серий вымучил, чтобы иметь представление. Уж очень это всё оказалось даже не по-детски, не наивно, а неталантливо. От Бортко такого я не ожидал. Фильм как будто снят в конце 1970-х годов, «на коленке». Я считаю, что это недостойно ни Бортко, ни тем более Булгакова. Посмотрим, каким окажется «Тарас Бульба». При этом мне очень нравится «Собачье сердце».

— Изменился ли читатель по сравнению с тем временем, когда вы работали в Риге?

— Конечно, ведь посмотрите, как трансформировалось за эти 15–20 лет и само информационное поле. Читатель стал более избирательным, даже привередливым. Он не возьмёт и не купит абы что. Не стоит пытаться его обмануть, что раньше было очень легко сделать, а сейчас просто невозможно. В любой сфере деятельности, в книжном деле тем более. Интернет, мобильная связь… все это снижает интерес к книге и многократно увеличивает ответственность издателя. Поэтому и у нас контроль над книгами идёт на каждом этапе, начиная от корректуры и заканчивая предпродажной подготовкой. И все равно минимальный брак неизбежен. Редко-редко, но читатели приносят книги на обмен. Что скрывать!

— Можно ли сказать, что сейчас в книгоиздательском деле работать интереснее, чем 20 лет назад? Ведь с нынешним покупателем сложнее иметь дело, он ко многому обязывает.

— Для нас — интереснее. Если взять какое-то другое издательство (например, ту же «Весь»), я думаю, что им, конечно, стало сложнее. Потому что у них бизнес построен на обороте. А обороты, увы, не те. Приходиться выкручиваться. А мы иногда, наоборот, затягиваем продажу. Для нас важно, чтобы наши книжки как можно дольше находились в магазине. Нас тяжело сравнивать с другими. Издательство ли мы на сегодняшний день? Я уже не знаю. Наша выставочно-коллекционная деятельность скорее обязывает называться проектом «Вита Нова».

Сохраняя лицо

С М.А.ВЛАДИМИРОВОЙ, заведующей книжным магазином филфака, мы встретились в уютном, но недорогом кафе «Зиндан», отделённом от салона всего лишь одной железной дверью. Правда, дверь эта закрыта наглухо, поэтому для попадания в кафе сотрудникам магазина все равно приходится пройти десяток метров под открытым небом.

Директор книжного салона М.А.Владимирова (сидит в центре) со своими сотрудниками.

— Марина Александровна, что вы думаете по поводу цензуры печати? В какой форме и кем она должна осуществляться?

— Конечно, какие-то правила должны существовать, но не в виде запретов. Не комитеты и чиновники должны решать, что можно, а что нельзя. Для нас «цензурой» являются: запросы, критика и мнения наших покупателей, прежде всего универсантов — студентов и преподавателей. Получается, что нужно соответствующим образом воспитывать потребителя. Но при этом и потребитель воспитывает нас.

— То есть вы думаете, что отсев должен происходить внутри самого издательства или магазина?

— Нам не должны навязывать ассортимент и указывать, чем мы должны торговать — иначе какой же это рынок.

— Вы не волнуетесь, когда нынешние дети смотрят телевизор? Не хочется ли вам ограничить их доступ к каким-то определенным каналам?

— У меня взрослая дочь, которая заканчивает Университет. Она сама решает, что ей читать, слушать, смотреть. Думаю, что ограничения, связанные с возрастом ребенка, должны быть. Не читаем же мы пятилетнему ребёнку произведения маркиза де Сада или Мопаcсана.

— Вы считаете, что рынок сам установит свои законы морали? Рано или поздно возникнет слой покупателей с хорошим вкусом?

— Покупатель — строгий воспитатель. Если не нравится ассортимент или цены, он не молчит. И мы, конечно, прислушиваемся к его мнению, иначе “Книжный салон” не существовал бы в условиях рынка вот уже 10 лет.

— Как вы можете охарактеризовать современного читателя? Изменился ли он по сравнению с тем, каким был 10–20 лет назад?

— Большой процент наших покупателей — постоянные посетители “Книжного салона”: преподаватели, студенты, абитуриенты. Конечно, им требуется научная, учебная литература (монографии, справочники, словари, книги по русскому языку для иностранцев). Не каждый магазин в городе предложит им интеллектуальную литературу, «малотиражку» — а для нас это необходимый ассортимент. Мы ориентируемся на спрос Университета и призваны обеспечивать образовательный процесс, а также студентов, преподавателей, аспирантов и абитуриентов необходимой им литературой.

— Меняются ли темы их занятий? Приходится ли вам к этому адаптироваться?

— Конечно, ведь не объять необъятного (не хватит площадей в нашем случае). Например, мы сократили ассортимент книг по психологии, так как магазин с такого рода литературой имеется на соответствующем факультете. Освободившееся место мы отвели под тексты, необходимые восточникам и филологам. При открытии на факультете дополнительной специальности (например, “Графика и дизайн”) мы начинаем заказывать соответствующие книги. Количество монографий в последнее время пошло на убыль: думаю, что их стали меньше печатать. Но это уже вопрос издательской деятельности, а не книжной торговли.

— Какая разница между вашим “Книжным салоном” и магазином VITA NOVA в здании Двенадцати коллегий?

— В книжный магазин Двенадцати коллегий я пришла работать. в 1987 году. Он назывался магазином №59 и принадлежал в те времена “Ленкниге” Нашими покупателями были сотрудники и студенты психологического, исторического, философского, биологического и других факультетов. К нам приходили из Академии тыла и транспорта, Библиотеки Академии наук, ГОИ. В то время Северные ворота держали открытыми, и покупателю проще было попасть в магазин. «Ленкнига» комплектовала нас литературой так называемого «повышенного спроса», так что в эпоху дефицита конкуренции мы не ощущали. С 1997 года я работаю директором “Книжного салона”. Думаю, что цель с магазином VITA NOVA у нас одна: своевременное и полное обеспечение образовательного процесса.

— Магазин VITA NOVA как-то связан с издательством “Вита Нова”?

— Нет. Магазин №59 “Ленкниги” сначала был преобразован в АОЗТ “Пятая коллегия”, затем в магазин Издательства СПбГУ, которым руководил в то время Сергей Игоревич Богданов. Тогда и было придумано нынешнее название. Если помните, при входе в магазин есть статуя Беатриче — возлюбленной Данте, которую поэт воспел в поэме Vita Nova.

— Какой у вас круг чтения?

— Прежде всего это литература, связанная с работой, научные журналы (ваш, например, читаю с удовольствием), все новинки, с которыми я обязана знакомиться в силу профессии. А выбор у меня большой, тем более что в нашем филиале “Классное чтение” на 6-ой линии В.О. представлен очень неплохой ассортимент художественной литературы.

— Где вы работали до того, как прийти в СПбГУ?

— В книжном магазине на улице Куйбышева. Он специализировался на краеведческой литературе. Само место его расположения имело огромное значение для формирования специфики: рядом гостиница “Ленинград”, крейсер”Аврора”, Петропавловская крепость.

— Когда было приятнее работать: 20 лет назад или сейчас?

— В рыночных условиях работать сложнее, но интереснее. Наличием товара покупателя не удивишь. Необходимо грамотно выстраивать то, что называется информационным сгустком. Тут есть свои секреты. Читатель сегодня избалован, традиционную книгу заменяют всевозможные информационные носители. И всё-таки я уверена, что книга не превратится в своего рода сувенир, декоративный элемент, как пергамент, береста или наскальная живопись. Во всяком случае, это случится уже в далёком будущем, в совершенно другом мире — не знаю, лучше или хуже нынешнего.

— У вас не возникает проблем в связи с тем, что «малотиражка», с которой вы работаете, это литература ограниченного спроса?

— Нет, несмотря на высокую себестоимость этих изданий, не рассчитанных на быстрый оборот. Наоборот, малотиражные издания — это наше лицо, наш фирменный стиль.

— Придя на новое место, вы чувствовали необходимость перестроить работу магазина, изменить ассортимент или интерьер?

— И тогда, и сейчас мы меняемся, да и нельзя иначе. Только очень бы не хотелось, увлёкшись изменениями, потерять суть и традиции магазина.

— Сталкивались ли вы в 1990-е годы с падением покупательской способности?

— Наоборот, начало девяностых я считаю временем подъёма. Печатаются книги, ранее не издававшиеся или выходившие недостаточными тиражами, к примеру, поэты Серебряного века: Б.Пастернак, М.Цветаева, О.Мандельштам. Мы продавали в огромном количестве книги Ю.М.Лотмана, выпущенные издательством “Искусство”. Этот список можно продолжать ещё очень долго.

— Расскажите о ваших сотрудниках.

— Наш замечательный коллектив насчитывает более 30 человек. Кроме “Книжного салона” работают киоск в здании «спецфака» на набережной Лейтенанта Шмидта, киоск в холле восточного и филологического факультетов и филиал на 6-й линии. Коллектив у нас очень дружный, люди работают по много лет. Многие имеют специальное книжное образование, есть выпускники университета. Штат товароведов состоит в основном из мужчин. Они очень грамотно выстроили свою работу, для которой важно умение общаться, договариваться, чувствовать конъюнктуру рынка.

Пощёчина капиталу

Андрей САВЕЛЬЕВ, главный редактор журнала «TimeOut Петербург», встретил нас в огромном «Буквоеде» на площади Восстания: это не только магазин, но и своего рода культурный центр, где проводятся лекции, презентации, встречи с деятелями культуры и искусства.

«Цензуры в России я не наблюдаю, — сказал он. — Наш журнал издаётся в самых разных местах от — Дубая до Пекина, и везде мы сталкиваемся с теми или иными ограничениями. Россия в этом отношении очень свободная страна. Другое дело, что у ряда издателей и редакторов существует некая самоцензура. Во многом она продиктована меркантильными соображениями: раз эта тема табуирована, нас могут не раскупить, на эти страницы рекламу дадут неохотно».

Художник-перформансист Андрей БАРТЕНЕВ, которого мы застали на презентации его очередного проекта, вслед за С.Кара-Мурзой осудил захлестнувшую российское общество эстетику потребления. Однако свою критику он основывал на несколько иных, нежели публицист, положениях.

— Андрей, как вы относитесь к идее цензуры российских СМИ?

— Отрицательно. Москва и без подобных законов становится городом, власти которого стремятся не оставить жителям шанса думать самим, решая за них, что они должны делать и хотеть. Это очень пагубно для культуры и образования. Если вы навязываете что-либо человеку, тем более молодому, он начинает это отвергать. На Западе давно это поняли, и там этого не происходит, по крайней мере в журнальном бизнесе, осознавшем, что проще учесть потребности всех аудиторий, чем заставить осень стать весной.

Художник-перформансист Андрей Бартенев (слева) и Андрей Савельев, главный редактор журнала «TimeOut Петербург» (справа)

— Что вы делаете, чтобы изменить эту ситуацию?

— — В Московском музее современного искусства мы сделали выставку «Люби кутюр!» с участием 120 художников в возрасте от 16 лет; было представлено 420 работ. Было очень много питерских иллюстраторов. На открытие пришло более двух тысяч человек, большое количество экспериментирующих со своей внешностью. Не сомневаюсь, что выставка принесёт открытия для современного искусства, неординарные темы и их решения.

— Какие эксперименты имеются в виду?

—Такие, как моя новогодняя фотосессия. Грим тогда накладывали шесть часов, а съёмка заняла всего 10 минут. За основу взяли картину Шишкина «Сосна на обрыве», сделав на моём лице эту сосну в виде новогодней ёлки. Мои плечи укутали мехом: это аллюзия на шишкинский обрыв, с которого ёлка должна была смотреть на открывающиеся просторы.

Если же говорить о выставке, я хотел бы превратить этот проект в пространство свободного общения иллюстраторов. В Москве выставка «Люби кутюр!» стала своеобразной биржей, где под каждой картиной имелась бирка с электронной почтой автора и адресом его сайта. Это дало любому человеку возможность связаться с интересующим его художником, пообщаться, пригласить его на работу или в выставочный проект. Это прогрессивная форма: неудивительно, что после московской экспозиции некоторые участники продолжили выставляться в Париже.

Кстати, на мой адрес abartenev@mail.ru тоже можно посылать картины. Мы с удовольствием просматриваем всё, что получаем по почте, и отбираем участников для следующего сезона (это декабрь и январь). В будущем я хотел бы превратить этот сбор иллюстраций в некое биеннале. Искусство иллюстрации украшает нашу жизнь; это один из жанров современного искусства, который достоин быть представлен в музее, в галереях, на биеннале и на страницах журналов.

— Вы как-то говорили, что в Нью-Йорке или Лондоне могли бы спокойно ходить по улицам в изобретённых вами экстравагантных костюмах. В Москве это невозможно. Значит ли это, что российской публике не хватает неординарности, психологической готовности к эпатажу?

— К сожалению, Москва, как и все города России, сейчас переживает подъём капитализма. Этот строй предполагает не свободу, а конкретизацию нравов и спецификацию высказываний. Люди должны думать только так, высказываться только так, чтобы то, что они думают и говорят, служило накоплению капиталов у определённого контингента. Если люди отлынивают (хотят жить красиво, не работать, не делать отчислений ни в какие пенсионные фонды, заниматься искусством, ездить на красивых машинах, путешествовать), они выпадают из системы. А если «выпадающие» личности яркие, они «забивают» авторитетом всех остальных. «Посмотрите, — думает молодёжь, — как красиво эти харизматики прожигают свою жизнь! Зачем нам с 9 утра до 8 вечера сидеть в офисе? Мы тоже станем свободными художниками».

Конечно же, это ставит правящий капитал в сложное положение. Поэтому Москва сейчас превращается в образцовый коммунистический город. Везде висят лозунги в честь 80-летия пионерской организации или о том, что лучшая книга для вашего ребёнка — «Повесть о настоящем человеке». Всё это наводит на такие воспоминания, что остатки волос на моём теле дрожат.

Терпимость требует усилий. Постижение арт-объектов это очень глубокий процесс. Как относиться к нам, когда мы в необычной одежде ходим с кибер-ребёнком по улицам и наслаждаемся перформансом, превращая в него всю нашу жизнь? Если человек не задумывается об этом, если у него в силу разных причин нет времени рассуждать, то, конечно же, его позиция агрессивна. Ведь агрессия это самая простая эмоция. И Москва, которая сейчас находится, как и вся наша страна, в безумной склонности к накоплению капиталов, говорит «нет времени». Если его нет на глубокие мысли, на осознание, на восприятие, то человек подвержен поверхностным эмоциям. Наша столица очень агрессивный, опасный город: очень многих наших феерических, блестящих друзей бьют на улицах Москвы. Причем на центральных улицах, не только на окраинах, но и, например, на Большой Дмитровке.

— Ваши друзья — это кто?

— Я дружу с Владимиром Мартыновым, композитором-неоклассиком, автором монументального хорового произведения «Апокалипсис», создателем музыки к кинофильму «Остров». С Мартыновым я играл 16 марта перформанс «Три товарища» на фортепьянную тему «Танцы Кали-Юги» в московском культурном центре «Дом». Это Тимур Новиков, пригласивший меня в 1998 году участвовать в проекте «Петербургский декаданс». Тогда на Пушкинской, 10, я представлял перформанс «Танцующий очкарик». Напомню, суть его была в том, что человек, к костюму которого были приклеены 200 яиц, подвергался ударам молотка. Когда не оставалось ни одного целого яйца, костюм со скорлупками разрезался, и человек убегал обнажённым.

— Можно ли сравнить ваши идеи с теми, что были высказаны в «Поп-механике» Сергея Курёхина?

— В какой-то степени да, хотя я далёк от идеи казнить кого-то даже символически, как поступает Курёхин с попсой. Меня больше интересует веселье, у которого нет никакого повода — ни социального, ни даже эстетического. Это, например, вильнюсская акция «Колбаса уходит под воду». Кстати, идея «Танцующего очкарика» была впоследствии успешно развита в сотрудничестве с Бари Алибасовым во время шоу «Гоголь-Моголь, или Приключения невидимых червячков в России». Напомню, оно началось с того, что зрителей попросили облачиться в защитные полиэтиленовые костюмы. Человек, стоявший, на сцене, открывал холодильник, на котором стояли телевизор и радиоприёмник. Другой участник, спрятавшийся за этой горой вещей, поливал его специальной краской; от неожиданности тот опрокидывал яйца, лежавшие в холодильнике — сначала на себя, а потом на зрителей. Они активно включились в происходящее и начали кидаться уцелевшими яйцами в артистов. Всего было использовано шесть тысяч яиц и четыре тонны мусора.

— Ведёте ли вы преподавательскую работу?

— В середине 1990-х годов я преподавал в Школе современного искусства в Москве. Сейчас она переехала на Петровку, 25, в Музей современного искусства. Там находятся сейчас мои инсталляции «Летающий инопланетянин» и «Скажи: «Я тебя люблю». В сентябре нынешнего года я собираюсь читать месячный курс в Академии современного искусства Норвегии. Итогом курса должен стать перформанс, поставленный моими слушателями. Помимо того я являюсь академиком Академии дураков. Её ближайшее заседание пройдёт в вашем городе, туда приедут французские и московские академики. Предыдущее состоялось в Париже.

— Чем культурная атмосфера Парижа отличается от московской?

— Если на улицах европейских и американских столичных городов я могу раскрепощаться и ходить, допустим, в ярких вещах, с большой причёской из жёлтых волос, то прилетев домой, я чувствую несвободу. Первое время порываюсь выйти, скажем, в жёлтых туфельках, но потом вспоминаю: я же в Москве! Здесь необычному человеку надо разъезжать в броневике, иметь кольцо охраны. Конечно, это досаждает и принижает тот выплеск эмоций, которым от природы наделён артист. Большинство же дорожит «принципами», не осознавая, что стандарты поведения чаще всего нам навязываются извне, а не идут из сердца, из глубины души. Потому что общество потребления усиленно прививает людям некую линию поведения, закладывает коды: «надо делать вот так и так».

Эти коды есть не что иное, как пропаганда посредственности. Они говорят: ты такой же, как все, если ходишь два раза в неделю в солярий, по 15 минут там отлёживаешься, надеваешь «правильную» одежду, ходишь в «правильные» места, читаешь «правильные» журналы. И это будто бы хорошо. Потому что иначе не получается заводить самого себя в рамки. Кстати, наши журналы не хотят быть модными, как нью-йоркские, лондонские или парижские. И вообще не хотят быть прогрессивными — наоборот, они стоят на позициях максимального консерватизма. Когда человек вдруг в обществе людей, которые уже загнали самих себя в «правильность», из этих рамок вываливается, люди могут относиться к нему очень неадекватно. Могут сказать, что он немного «того», не в духе времени живёт. Но эти коды, которые закладывает большинство журналов и масс-медиа, пропагандирующих некий образ жизни, — они закрепощают человека. Они делают всё для того, чтобы у него как можно реже возникала необходимость задумываться, делать выбор.

Поэтому мы рады, что даём людям возможность прийти в некое место, позволяющее увидеть то, что выбивается из повседневного визуального ряда, вдохновиться и начать производить что-то самим. Мы не давим, не навязываем. Можно, конечно, нас не заметить. Сходить в магазин, купить одну-другую книжку (не хочу никого обижать), журнал какой-то полистать, какие-то коды ещё считать и благостно выйти на улицу, увидев, что наконец всё коричневое. Или серое.

Однако я призываю посетить выставку «Люби кутюр», открывшуюся 4 мая в Петропавловской крепости, в каземате Государева бастиона (с журналом TimeOut вход бесплатный). Это второй этап моего проекта; первым был выход книги «Velkolepno!» в московском издательстве WAM. Всего на выставке будет представлено около 350 работ, среди авторов — Илья Пиганов и Ростан Тавасиев, Людмила Константинова и Константин Гайдай. На открытии выступали такие арт-группы, как «Аквааэробика и Саша Фролова», SpaceCats, DJ ORANGE. Выставка продлится до 31 мая.

Отмечу социальный характер проекта: средства от него будут направлены во Дворец творчества юных Петроградского района. Мы встречались с руководством этого дворца: там сложился прекрасный преподавательский состав, готовый воспитывать героев будущих выставок. Зураб Церетели 4 мая тоже посетил Петропавловскую крепость. Кое-кем высказывались сомнения: «Какое отношение имеет Церетели к современному искусству?» Но думаю, что у него всё в порядке, дай Бог каждому. Независимо от качества его работ (тут я допускаю, что могут быть разные мнения) этого человека стоит уважать просто за то, что он заставил всю страну о себе заговорить. Он разделяет высказывание и носителя, любое мнение оборачивая в своё развитие.

Важнейшее из искусств

И противники, и сторонники цензуры признают высокую роль, если не доминирование, визуальных средств в современной культуре. Однако столетие назад всё обстояло несколько иначе. Кинематограф не жаловал и сам Николай II, видевший в нем низкопробную балаганную забаву. “Я считаю, — писал он, — что кинематография суть пустое, никому не нужное, даже вредное развлечение”.

В России после основных сеансов часто демонстрировались за отдельную плату картины “для взрослых”. Казанский губернатор даже выпустил в 1908 году циркуляр, запрещавший учащимся посещать кинематографы наряду с трактирами, пивными и увеселительными садами. Московский же градоначальник попытался в 1908 году запретить прокат картин “парижского жанра”, однако владельцы кинотеатров этот указ игнорировали. Начальник Одесского военного округа генерал Эбелов издал распоряжение о запрещении показывать в кинематографах «картины, изображающие преступные деяния». Виновные, говорилось в распоряжении, “будут подвергаемы в административном порядке заключению в тюрьме или крепости на срок до трех месяцев или денежному взысканию в размере до 3000 рублей”.

Цензурные ограничения в сфере кино, появившиеся в 1910 году, были направлены не только против порнографии. Запрещалось демонстрировать сцены из Ветхого и Нового завета, изображать Христа, Богородицу и святых, показывать революционные события в Португалии, забастовки во Франции и Германии, а также членов разогнанной Думы. Порнографические же фильмы продолжали выходить под лозунгом борьбы с проституцией. Зрители прекрасно знали, что если в названии кино упоминаются «рабыни», то скорее всего им покажут именно “парижский жанр”. Запрет на порнографию привёл и к возникновению нелегальных кинотеатров, нередко совмещённых с публичными домами.

В Советском Союзе у режиссёров возникли другие проблемы, о которых подробно рассказывает статья Андрея Плахова «Полочная дисциплина» («Власть» №49 (703), 2006). Цензоры нашли недостатки у “Строгого юноши” (1935) Абрама Роома, в котором клише соцреализма утрированы до полной неузнаваемости, и “Тугого узла” (1956) Михаила Швейцера, где критика колхозных порядков оказалась слишком острой для самого начала хрущевской оттепели. За формализм и подражание западным художественным течениям критиковались фильмы Сергея Параджанова и ранние картины Киры Муратовой. То же самое происходило с фильмами, уличенными в аморализме и эротомании, например с “Осенью” Андрея Смирнова. В Казахстане за национализм осудили исторический эпос Булата Мансурова “Тризна”.

Выставка «Люби кутюр!» в тайном ходе Петропавловской крепости.

Если автор эмигрировал, его фильм закрывался в спецхране. Это касалось писателей-сценаристов Александра Галича и Василия Аксёнова, режиссеров Бориса Фрумина, Михаила Калика и Михаила Богина. В 1963 году произошёл скандал с фильмом “Застава Ильича” Марлена Хуциева. В 1966 году оказались на полке “Андрей Рублёв” Андрея Тарковского, “История Аси Клячиной” Андрея Кончаловского и “Скверный анекдот” Владимира Наумова. В 1967 году Госкино присудило третью (низшую) категорию “Мольбе” Тенгиза Абуладзе. В этом же году был раскритикован “Комиссар” Александра Аскольдова.

В трудном для всего Варшавского договора 1968 году осуждению подверглись сразу десять картин, включая “Безумие” Калье Кийска, “Интервенцию” Геннадия Полоки и “Начало неведомого века” Андрея Смирнова и Ларисы Шепитько. С 1969 года количество «полочных» фильмов пошло на убыль: функцию цензуры взяла на себя сценарная и студийная редактура. Так продолжалось до самой перестройки. После V съезда кинематографистов в 1986 году были выпущены на экраны три легендарных запрещенных фильма — “Агония” Элема Климова, “Проверка на дорогах” Алексея Германа и “Тема” Глеба Панфилова. С полки были сняты “Покаяние” Тенгиза Абуладзе, “Долгие проводы” Киры Муратовой, “Одинокий голос человека” Александра Сокурова и “Иванов катер” Марка Осепьяна. Одновременно на экраны вышли «Маленькая Вера», «Интердевочка» и другие картины, подробный разбор которых можно найти в книге С.Кара-Мурзы.

Их нравы

Самую длительную традицию, считает Андрей Плахов, имеет киноцензура Америки. Ещё в 1915 году Верховный суд США решил, что на кино как на коммерческую продукцию не распространяется первая поправка к Конституции, запрещающая ограничивать свободу слова. Фильмы попали в ведение властей штатов, где их могли подвергнуть цензуре и запретить. До начала 1950-х подобные решения невозможно было обжаловать в суде. Рекордсменом по количеству запретов является, вероятно, фильм Дейвида Гриффита “Рождение нации”: его запрещали более сотни раз — с момента появления в 1915 вплоть до 1980 года. 1916 год отмечен первым конфликтом церкви и кинематографа, приведшим к запрету картины “Сила распятия” режиссера А.-М. Кеннели.

В Европе в 1930 году запретили “Золотой век” Луиса Бунюэля и Сальвадора Дали. Фильм добрался до обычных кинотеатров лишь после 1979 года. В 1930-е и 1940-е годы запрету либо цензурным купюрам подверглись картины “На Западном фронте без перемен” Льюиса Майлстоуна, “Голубой ангел” и “Белокурая Венера” Джозефа фон Штернберга, “Дракула” и “Уроды” Тода Браунинга, а также “Франкенштейн” Джеймса Уэйла, “Октябрь” Сергея Эйзенштейна и “Великий диктатор” Чарльза Чаплина.

После войны от цензуры пострадали фильмы “И Бог создал женщину” Роже Вадима, “Спартак” Стэнли, “Глубокая глотка” Жерара, “Изгоняющий дьявола” Уильяма Фридкина. Даже “Список Шиндлера” Стивена Спилберга подвергся репрессиям в некоторых странах — одни сочли его еврейской пропагандой, другие испугались обнаженных тел. Проблемы с цензурой имели и “Сладкая жизнь” Федерико Феллини, и “Жестяной барабан” Фолькера Шлендорфа, и “Калигула” Тинто Брасса, и “Прирожденные убийцы” Оливера Стоуна, и “Последнее искушение Христа” Мартина Скорсезе, и “Последнее танго в Париже” Бернардо Бертолуччи, и “Сало, или 120 дней Содома” Пьера Паоло Пазолини, и картина “Вива, Мария!” Луи Малля, запрещённая в штате Техас.

Эпоха политкорректности была отмечена своими скандалами, один из которых сопутствовал фильму Пола Верхувена “Основной инстинкт”. Консерваторы осуждали сцены секса и насилия, а либералы и активисты сексуальных меньшинств осудили образ лесбиянки-убийцы. Цензура государств третьего мира подвергает критике фильмы, имевшие большой успех на Западе — например, “Вкус черешни” Аббаса Киаростами или “Секс и философия” Мохсена Махмалбафа. Картина “Дьяволы у порога” Вена Джианга, получившая приз в Каннах, вызвала столь сильный гнев китайских властей, что режиссеру и вовсе запретили работать в кино. Египетские власти недавно сняли с проката ливанский фильм “Дунья” Жаклин Сааб за показ обряда женского обрезания.

Постскриптум

Впрочем, мораль и нравственность в кино — тема для отдельной дискуссии. Публикацией разных точек зрения мы стремились показать всё многообразие позиций, свидетельствующее о пестроте и сложности культурного спектра России. Эта сложность говорит о глубине происходящих в стране демократических преобразований. Частью этих структурных сдвигов является упомянутый в послании президента рост объёма полномочий региональных и местных властей, а также избирательная реформа, в ходе которой количество фракций в региональных парламентах увеличилось за 3 года в четыре раза. Сейчас, признал в своём выступлении В.В.Путин, «невозможно представить себе политические процессы без участия неправительственных объединений, без учёта их мнений и позиций». Изменения, начатые Б.Н.Ельциным, продолжаются, хотя их взвешенная оценка появится ещё очень не скоро.  

Иван Шейко-Маленьких

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2007 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков