|
№ 3 (3751), 28 февраля 2007 года
|
 |
|
культура
|
|
|
7 1/2 этажей
Есть в районе Финляндского вокзала высокий старый дом с черным подъездом, где крутые ступеньки начинаются в абсолютной темноте. А чуть выше, как только становится светлее, замечаешь, что копотные стены захватаны маленькими ладошками, в лучших традициях «Ведьмы из Блэр». Вентиляционные оконца из ванных комнат выходят прямо на площадку и сочатся желтым светом, а напротив них, в больших обтерханных окнах видно, как из унылой панорамы вывинчивается стратегический объект – вышка, унизанная спутниковыми тарелками, словно какими-то паразитирующими моллюсками. Где-то там, внизу – перекресток железных дорог и тюрьма «Кресты».
А на седьмом этаже – мастерская петербургской художницы Дины Хайченко. Здесь живут причудливые ангелы, фантасмагорические куклы, «набоковские» мальчики и девочки в белых одежках, букашки-таракашки всякие и большие мишки с прямоугольными отверстиями в спине – для лампочек.
|
 |
Дина Хайченко |
|
О своем необычном творчестве Дина Хайченко говорит просто: «Здесь мало света – я делаю светильники. Здесь бывает холодно – они из ваты». Ее запатентованная техника называется «папье-маше из хлопкового волокна». Оказалось, что этот легковесный материал отлично держит монументальные формы и вдохновляет на раздумья о вечном.
Сейчас Дина делает огромные экзотические плоды на проволочных каркасах, внутри будут гореть лампы. Плоды разместят не в интерьере, а в зимнем саду большого ночного клуба, где много пальм и тропических растений.
А.Г.: Дина, у меня такое ощущение, что как художник ты возникла ниоткуда и сразу. Являешься ли ты, как любил говорить о себе Бенуа, «автодидактом», или что-то на тебя повлияло: люди, события?
– Я себя художником не ощущаю. У меня есть ощущение, что я «что-то делаю». То есть, я ощущаю себя человеком физического труда. Многое идет от рук. Это когда что-то делаешь практически не глядя и получаешь от этого удовольствие.
У меня всю жизнь отключена голова. Это мне мешает, и отчасти поэтому говорить о себе как о художнике я не могу.
А повлияли, наверное, гены. Бабушка у меня прикладник. Она в Рязани была заведующей Комбинатом прикладного искусства. Вышивка, кружева, батик. Это передается каким-то образом. Кровь не вода.
А.Г.: А в родном городе на тебя кто-то повлиял?
– Я думаю, мы сами не знаем, что на нас влияет, а что нет. Думаю, конечно, да. Сам город – в первую очередь. Я люблю гулять по улицам, когда машин нет.
В.Г.: Ночью?
– Утром. Рано утром. Теперь, когда у меня дочка родилась, мы чаще по утрам гуляем, а раньше – да, по ночам.
А.Г.: Место, где находится твоя мастерская, ассоциируется с заводами и тюрьмами. Фабричный пейзаж. Получается, что твой образный ряд строится на отторжении окружающей действительности?
– Да. Когда-то, когда мы с семьей гостили в Ташкенте, наш дом точно так же оказался у стен тюрьмы, серой и страшной. Но вокруг росло множество разных деревьев, все они цвели, и я обращала внимание только на это цветение. И очень удивлялась, когда мне говорили: «Как же вы там живете, депрессивное такое место».
А здесь каждый раз, чтобы попасть в свою мастерскую, я физически преодолеваю расстояние в семь этажей без лифта, при этом мне многое приходится на себе таскать – материалы, работы. Это даже не седьмой, а седьмой с половиной этаж, и я чувствую, что когда я преодолею подъем, я оторвусь от города, от суеты. Я приезжаю сюда работать, и от всего района отгорожена. За счет высоты.
В.Г.: А от города в целом?
– Город внутри может оставаться. Все хорошее, что в нем есть, остается, а плохое я сознательно фильтрую.
А.Г.: Как невская корюшка.
– Да. (смеется)
А.Г.: А что питает все твои создания: ангелов, слонов, дирижабли… Откуда берется энергия?
– Я не знаю точно, каким словом это называется. Но у меня с давних времен слово «радость» – самое любимое. Когда говорят про счастье, я представляю себе радость. Любыми средствами ее можно изобразить, хоть из палочек составить… Я когда последнюю выставку делала, именно радость ощущала.
А.Г.: Ты имеешь в виду последнюю выставку в Москве?
– В Центральном доме художника на Крымском валу проходил антикварный салон. И галерея, с которой я сотрудничаю в Москве, «Роза Азора», участвовала в нем неформально. У нас было потрясающее центральное место: квадратный подиум, на котором расположился макет города: маленькие домики, куколки, паровозики, а на них – свинки. В общем-то, ничего особенного. Но за счет того, что эти игрушки были окружены серьезными антикварными вещами, сработал контраст. Представьте себе: крупные галереи, серьезные салоны – и мы такие простые пришли, фонарики зажгли и очень ярко все осветили.
А.Г.: Как мне кажется, о тебе можно говорить как о художнике востребованном. И это немаловажно для жизни.
– Я же уже сказала, что я не художник, ну, востребованный, может быть…
А.Г.: …мастер?
– Нет... Рукодельник. Моя бабушка всю жизнь занималась прикладным искусством, она делала какие-то панно, полотенца и подушки, которые вешали на стенах в музее, но все равно это были исторически прикладные вещи. У меня к таким вещам страсть. Приятно, когда что-то делаешь, и это можно в быту использовать.
В.Г.: Вещи, которые сделаны из хлопкового волокна, проще говоря – из ваты, совсем не ассоциируются со словом «быт». Быт – это что-то тяжелое, утилитарно-кухонное, долговечное.
– Но между прочим, барочные люстры, которые хорошо известны из истории искусства, только кажутся бронзовыми. Изначально их делали из папье-маше. И моя техника по сути – то же самое. Просто другой материал в основе. Долговечность можно гарантировать.
А.Г.: В городе запомнился твой проект: «Исаакиевская площадь в Манеже», где был представлен подробный макет Исаакиевского собора и близлежащей территории из папье-маше. Откуда такое стремление к театральному размаху?
– Мне в детстве очень нравилось на обоях рисовать. Моя бабушка говорила: «Как ты не боишься, вот если бы я так быстро могла рисовать, как ты». Меня эти ее слова поразили. Мне приятно сделать что-то большое, что в обычной комнате, в обычной мастерской не сделаешь. К сожалению, Исаакиевскую площадь в Манеже мы сделали очень быстро, за две недели. Но какой это кайф: делаешь что-то огромное, а все вокруг за голову хватаются… У меня десять человек работали, в основном художники из Театральной академии.
А.Г.: Художники, направляемые рукодельницей…
– Да. Из Академии физкультуры и из Академии художеств у меня два человека работали, из театральной – три человека, при этом все – или аспиранты, или выпускники, или мастера спорта по гимнастике. Я пригласила людей, которые мне нравились. Это был тяжелый труд. До истерик. С пивком или с чайком проводить время не получалось. Чтобы собрать всю эту конструкцию, нужно было не шесть и не семь часов в день работать.
В.Г.: Как возникла идея работы с хлопком?
– Многие вещи открываются от лени. Я училась в Театральном институте, клеила папье-маше бумажными слоями. Считать эти слои мне надоело. И я упростила технологию, взяв в качестве основы хлопковое волокно. Оно такое тонкое, что там слои не особенно важно считать, все на глаз делается. А идею «подсказали» старые елочные игрушки, какие делали еще в сороковых годах прошлого века.
В.Г.: Какую вещь вы сделали первой?
– Птичку. А вторая вещь – ангел, он у меня дома висит. По размеру они были похожи на елочные игрушки.
А.Г.: Насколько я помню, твой роман с Театральным институтом закончился довольно быстро.
– Ну, не очень быстро. Но по сравнению с историей всего человечества – просто мгновенно.
А.Г.: А почему так? Надоело учиться? Или ты поняла, что все, что ты могла там получить, ты получила?
– Я там ничего не получала. Я там тусовалась. После Первого медицинского это была наибольшая удача – оказаться в среде людей, которые так на тебя похожи. Из «меда» я ушла со второго курса. Из Театрального меня отчислили тоже довольно быстро. После этого я еще долго ездила с бывшими однокурсниками на гастроли, помогала им делать оформление для спектаклей. А потом поняла, что все, что изготовлено для спектакля, потом выбрасывается, затирается и топчется ногами…
А.Г.: То есть все твои нынешние работы – это реинкарнация никогда не бывшего спектакля, который воспроизводится вновь и вновь?
– Спектакль из того и состоит, что на сцене все некрасивое становится бриллиантами…
(Из коридора неожиданно раздается мужской голос: «…Все равно грязь будет!» Там топчется в огромных валенках сантехник, который пришел продувать трубы. Это он комментирует тряпочки, настеленные на пути следования от входной двери до ванной: «Все равно будет грязь … Купила бы уже… бахилы!» Дина с его идеей, в общем, соглашается, и продолжает рассказ.)
...Я еще какое-то время театральные куклы делала. Но меня всегда пугала магическая сила куклы, в театральной кукле особенно заметная. Когда она оказывается в руках актера, или даже самого художника, она оживает. Мне было даже неприятно смотреть на это. Я стремлюсь к более статичным, простым вещам.
В.Г.: Обычно ожидаешь, что художник, наоборот, обрадуется, если получилось что-то живое. Почему же вам это было неприятно?
– Ну, представьте себе: из каких-то простых вещей, из папье-маше, из проволочек и тряпочек появляется та жизнь, секрет которой невозможно понять. Непонятно, откуда дети появляются. Это чудо. И не хочется встречаться с ним вот так.
В.Г.: Почему?!
– Понять это невозможно. И жить рядом с этим, лезть в какую-то глубину я не хочу.
А.Г.: Наверное, быть Франкенштейном не хочется. Кстати, в Средней Азии с глубокой древности до наших дней мастера перед обжигом перерезают горло глиняным игрушкам, чтобы они не ожили. Так что это достаточно древнее ощущение человека, который общается с куклами.
– Да. Я сделала для дочки кукольный театрик к Новому году, попросила актеров начитать сказки на магнитофон. И очень быстро поняла, что даже эти простые куколки на проволочках – слишком живые, чтобы держать их дома. Теперь они «живут» в мастерской.
А дочка была поражена. Я не ожидала такой реакции. Голос на магнитофоне читал сказку, а я двигала кукол и смотрела на нее. Ей еще не исполнилось и двух лет. Однажды я привела ее в музыкальный театр, на пятнадцать минут – не думала, что она дольше высидит. А она выдержала все три действия, протанцевала все это время у меня на коленях и в проходе, и в конце каждого акта, когда гас свет и все хлопали, нажимала кнопку на воображаемом пульте – как она это дома делает, чтобы включить телевизор. Так она давала понять, что действие должно продолжаться. Прошло две недели, а она все помнит и всем показывает, как дяди пели, как тети пели, а самое главное – как оркестр играл. И когда у нее плохое настроение, чтобы его улучшить, надо спросить: «А как оркестр в театре играл?» И она тихонько напевает: «Та-та, та-та-та…»
В.Г.: А когда вы впервые решились в игрушку поместить лампочку?
– А когда мне дома понадобился светильник. Вот он сейчас на столе стоит. Это райский фонарь. Там, внутри домика, Адам, Ева и Змей, и если повернуть рычажок сверху, фигурки внутри вращаются… А потом мне дома понадобилось зеркало в раме. И я ее сделала из папье-маше.
В.Г.: А есть что-то, что нельзя сделать из этого материала?
– Все что угодно можно сделать.
А.Г.: И оружие?
– Смотря что понимать под оружием.
А.Г.: Ну, если сковородку – традиционное женское оружие в борьбе с мужчиной, то, конечно, да…
– Искусство ведь тоже великая сила, может быть оружием для уничтожения негатива.
А.Г.: Ты дала хорошее определение – искусство как оружие, которое убивает зло. Это твое кредо?
(Тут в комнате появляется сантехник собственной персоной и заявляет, что в следующий раз придет с баллоном пропана, чтобы прогревать намертво замерзшие трубы. Мы потрясены. «Это ничего, – говорит Дина. – В этой мастерской баллоны с пропаном вдоль стены стояли в больших количествах, и все обошлось. Так про что ты спрашивал?»)
А.Г.: Про кредо.
– Да нет. У меня скорее про радость кредо. Очень хочется какой-то радости среди всей нашей зимы петербургской.
Я не знаю, когда именно это происходит, наверное, у всех по-разному, но однажды человек вдруг начинает обращать внимание на символические вещи. Я посмотрела на старинные вышивки, и увидела в орнаменте поднятые вверх руки – символ радости. И с тех пор я стала по-другому мыслить, стараясь заботиться только о хороших вещах, а всего остального не замечать.
В.Г.: Это бегство от реальности?
– Да. Я телевизор не смотрю. Ну, разве что иногда. Понятно, что совершенно вырезать себя из действительности я не могу.
В.Г.: А хочется?
– Нет. Наоборот, хочется больше людей видеть и говорить им: «Ну что вы, что вы, все пройдет». Ко мне постоянно приходят люди, с которыми я три года назад работала над проектом в Музее городской скульптуры. Там я занималась с детьми, это был хороший проект, но не хватило денег, чтобы довести его до ума. Я придумала такую вещь. Сначала детей везли на экскурсию. Показывали им, например, Аничков мост. Потом дети приходили в музей, пили чай. И потом мы вместе делали этих коней из папье-маше, дети мне все про мост рассказывали, потому что я, естественно, это уже забыла. Потом из получившихся объектов мы делали выставку. Так было. Но недолго. У музея не хватало денег на автобусы, дети были жутко уставшие после пеших прогулок, клей мы варили посреди зала прямо в музее, все было неприспособлено.
А.Г.: Я знаю, что ты была в Финляндии, там ты тоже проводила занятия с детьми?
– Там я вела мастер-классы со студентами двух институтов: театрального и прикладного искусства, было по несколько занятий шестичасовых. И отдельно я занималась с детьми в культурных центрах. В финских городах, даже небольших, есть культурные центры, очень хорошо оборудованные. А я, представьте себе, поехала туда со своей кастрюлей и везде с ней ходила. А у них там все есть: и кастрюли, и поварешки, и плита стоит, все уже кипит. Надеюсь, у нас когда-нибудь будет так же. Потому что быть добровольцем-новобранцем и организовывать какие-то вещи самостоятельно я не могу. Сейчас это бесперспективно…
А еще в Финляндии я ощутила, насколько там дети лучше все руками делают, чем у нас. Они лучше подготовлены. При этом на моих занятиях были дети, которые не говорили по-английски, и все прекрасно понимали без слов. А в России ты вроде бы по-русски говоришь, а тебя не всегда понимают. С финскими детьми уже с двух лет занимаются, они рисуют и руками, и ногами. А что они лепят! Наши дети более заброшенные.
В.Г.: На базе чего можно было бы проводить такие занятия? Специализированные школы, детские сады?
– На базе музеев прежде всего. Если бы у Музея городской скульптуры были средства, все бы получилось. Научные сотрудники делали все, что от них зависело – даже клей сами варили.
Грантами тут не отделаешься, нужно постоянное внимание чиновников. Даже на базе этой мастерской что-то можно было бы делать. Но только своими силами я сейчас не могу это продвигать. Когда у меня даже мастерской не было, я проводила такие занятия, и потом выставка детских и взрослых работ была в Чайном домике. В проекте участвовали все, от художников до врачей. Люди разных профессий делали какие-то объекты. И потом мы их произведениями украшали стилизованную елку из палочек, и подписывали под каждой игрушкой имя автора и – самое главное – его профессию.
А.Г.: А что для тебя значит Новый год как праздник?
– Обновление всего. Все старое заканчивается. Новое, хорошее начинается.
А.Г.: Очищение возможно с помощью календарных дат?
– Ну да.
В.Г.: А как вы к гендерным праздникам относитесь?
– Меня очень радует, когда весь народ пьяный и довольный. Это неотъемлемый атрибут радости, а что делать?
Мне Восьмое марта очень нравится. Заходишь в магазин вечером, а от всех пахнет алкоголем. И очень внимательно надо за рулем себя вести, потому что все выходят из офисов веселые и поперек дороги сразу идут.
А еще все в детстве готовили маме подарки, я это обожала! Я все время что-то клеила, фломастерами подписывала, куда-то складывала, а потом дарила. Я иногда смотрю на мам, у которых два мальчика или три, и представляю, как они все вместе на Восьмое марта что-то для мамы делают.
В.Г.: А что бы вы пожелали своей дочке в этот день, как маленькой женщине?
– Ну… Она такая еще маленькая, а оно такое большое, то, что я ей пожелала бы, что даже не знаю, как сказать! 
Записала Венера Галеева
|
