|
|
|
№ 3 (3751), 28 февраля 2007 года
|
 |
|
наука
|
|
|
Филология —
это система жизнеобеспечения культуры
В Санкт-Петербурге прошел V ежегодный городской конкурс «Экзамен по русскому». О том, как экзаменовали электронные и печатные СМИ, мы рассказали в №2 журнала «Санкт-Петербургский университет» от 15 февраля 2007 года. Даже не результаты конкурса, а сама его идея вызывает множество вопросов о современном русском языке. Вопросов, впрямую не относящихся к «экзамену», но важных и интересных. Чей язык более совершенен — наш или Пушкина? Как лобстера, саунд или картридж назвать по-русски? Где находится планета Плутоний? Как развивается русский язык сегодня? И как эти изменения отражаются в литературе?.. На эти и многие другие вопросы отвечает Павел Анатольевич КЛУБКОВ, председатель жюри конкурса «Экзамен по русскому», доцент кафедры общего языкознания филологического факультета СПбГУ. Сам о себе он говорит:
— В дипломе филологического факультета ЛГУ у меня написано: «лингвист; специалист по структурной и прикладной лингвистике». И пока учился, я считал себя лингвистом и настаивал на этом. Но постепенно понял, что филолог — тоже вполне почтенное звание, и сейчас предпочитаю называть себя филологом.
Филолог или лингвист
— Для неспециалистов поясните, пожалуйста, Павел Анатольевич, в чем отличие лингвиста от филолога?
— Лингвистика — это наука о языке, для нее язык самоцель, а филология — это искусство толкования текстов, и для нее язык – инструмент. Лингвист может не быть филологом, но филолог обязан быть лингвистом. По сути дела, филолог — это комментатор, тот, кто нам объясняет смысл текста: о чем этот текст, зачем был написан и так далее. Дело в том, что любой текст с течением времени становится не вполне понятным. Например, пушкинские тексты традиционно считаются доступными, простыми для понимания. Но если мы возьмем практически любую страницу Пушкина, то там есть что объяснить…
|
 |
П.А.Клубков |
|
— Помню, ваша коллега-филолог Марина Валентиновна Русакова рассказывала мне, что проводили специальное исследование на тему: насколько сегодня мы понимаем «Евгения Онегина». И получили интересные цифры: кто-то понимает на 80%, а кто-то — и на 20%…
— Филология — это практическая деятельность. Это система жизнеобеспечения культуры. Но для того, чтобы заниматься этой практической деятельностью, нужны многие науки — их-то и называют филологическими. Это и лингвистика, и история литературы, и просто история, и эстетика, и психология. Могут ли нам понадобиться для толкования текстов знания из области физики? Могут. Значит, в данной ситуации филолог должен стать ненадолго физиком. Но физику или химию нам приходится использовать редко. А вот историю литературы, или поэтику, или лингвистику — на каждом шагу.
— И толкование текстов, видимо, вам ближе, чем теоретическое изучение языка?
— Да нет. Лингвистом я тоже остаюсь. Но кроме того, мне интересно и многое за пределами собственно лингвистики: фольклор, история быта, история культурных стереотипов. Вот уже лет десять я занимаюсь изучением того, как у носителей русского языка менялись стандартные представления о самых разнообразных вещах и явлениях.
Например, что именно понимали под словом «пограничник» в разное время. Для советских детей — это герой-одиночка со своим верным псом. Но так ведь было далеко не всегда. И в конце XIX века пограничники противостояли не шпионам, а контрабандистам, и пограничная служба не рассматривалась как служба героическая, скорее финансовая, таможенная. По этому ведомству Павел Иванович Чичиков служил… В начале ХХ века главным противником становится контрабандист — вспомним хотя бы стихотворение Э.Багрицкого «Контрабандисты».
После революции возникает образ капиталистического окружения, в котором находится Советская Россия. Само слово «окружение» — фронтовое, и пограничник воспринимается как боец на передовой. Почти все сюжеты, связанные с границей, — это были сюжеты боя. А начиная с середины 1930-х представление меняется: мечта о мировой революции отходит на второй план, и поэтому пограничник — не столько боец, сколько страж, который охраняет мирный и счастливый сон советских людей. На смену бойцу приходит герой-одиночка. Поэтому про пограничника рассказывают то, что в других традициях рассказывают про героев-одиночек. Не случайно за пограничником закрепляется слово «следопыт». Это слово куперовское, придумано специально для перевода названия романа Дж.Ф.Купера «The Pathfinder».
Меня чрезвычайно интересует, как отражаются в языке изменения в мире и как изменяются значения слов. Вот, например, представление о провинции, о провинциальном — в XVIII–ХIХ веках оно было совсем не таким, как в двадцатом. Интересно смотреть, как меняются значения слов, как меняются общественно-значимые представления.
— Какие тексты вы берете для изучения — двадцатого века или, допустим, девятнадцатого?
— И XVIII, и XIX, и ХХ века. Это зависит от того, что меня интересует в данный момент. Скажем, я изучаю что-то одно, а в поле моего зрения попадает что-то другое. Например, изучая такое явление и слово, как «провинция, провинциальный», я обратил внимание, что многие слова в провинциальном контексте имеют не то значение, что в столичном. Только в провинциальных городах у слова «вокзал» есть значение «район вокзала, привокзальный поселок». Да и само слово «вокзал» там — по сути, имя собственное: Вокзал (поскольку он всего один). Только в провинциальных городах, в областном или районном центре, возможно было выражение «Дом Советов» — ни в Москве, ни в Ленинграде такого не было. Или вопрос: «А где тут у вас присутственные места?» мог быть задан только в провинции. В столице присутственных мест столько, что они никогда не бывают сосредоточены в одном месте. Или «базарная площадь» — типично провинциальное выражение. Потому что в столицах много рынков, и соответствующие площади имеют название — например, Сенная, Троицкая.
Даже такое обыкновенное явление, как театр, имеет для провинции совсем иное значение, чем для столицы. Само слово «провинциальный» легко сочетается со словами «провинциальный актер», «провинциальный трагик», «провинциальный театр». Как будто есть некая органическая связь между театром и провинцией. Не случайно русский театр и возник-то в провинции, в Ярославле. Вот так, начинаешь заниматься чем-то одним, а потом материал подводит к чему-то другому.
Язык и литература
— А как язык отражается в современной литературе? Это для вас важно?
— Разумеется. Литература – область профессионального использования языка, и в ней, конечно, отражается все, что происходит в языке и с языком. В этом смысле, как языковой источник, тексты даже самых непритязательных детективов не менее интересны, чем «большая литература».
— Кто из современных авторов больше выражает и отражает современный язык? Донцова или Маринина, Акунин или Константинов?
— Современные авторы отражают язык в совокупности. Стилистическая индивидуальность у такого рода авторов довольно мало выражена, скорее отражается социальная и гендерная роль. Ясно, что язык Марининой отличается от языка Константинова или Бушкова, потому что женщина говорит не совсем так, как мужчина. И в массовой литературе это иногда специально подчеркивается: он, дескать, пишет по-мужски… Это становится особым отличительным признаком.
— Не сразу стало известно, что за псевдонимом Макс Фрай скрывается женщина Светлана Юрьевна Мартынчик. А можно ли было — по стилистическим особенностям произведений — определить, что эти романы написаны женщиной? Кто-то проводил такой анализ?
— Не знаю, честно скажу. Но наверное, было бы интересно выявить эти особенности. По гендерным аспектам языка сейчас написано много исследований, и я не удивлюсь, если узнаю, что творчеством Макса Фрая кто-то специально занимался и с этой точки зрения.
Псевдонимы, не соответствующих полу, в истории литературы довольно многочисленны. Александр Грин публиковался и под псевдонимом Нина Воскресенская, то есть и мужчины брали себе женские псевдонимы. Но чаще, разумеется, женщины — мужские, что было связано с разным социальным статусом полов. Не только Жорж Санд (ее настоящим именем было, как известно, Аврора Дюдеван). Известный в годы моего детства писатель Ал.Алтаев, автор исторических романов – на самом деле писательница – М.В.Ямщикова.
В массовой литературе авторы склонны что-то специально подчеркивать. Скажем, то внимание, которое Маринина уделяет нарядам, — ясно, что это сознательно. Она сознательно пишет женские тексты. А если человек своим псевдонимом пытается дезориентировать читателя, хочет выглядеть в глазах читателей лицом другого пола, то он, очевидно, будет подчеркивать именно эти гендерные характеристики.
— А как язык сейчас развивается? Какие тенденции?
— Это вопрос очень широкий, возможно, вы хотели спросить, существует ли прогресс в языке? Можем ли мы сказать, что наш язык более совершенен, чем язык Пушкина?.. Как будто нет. Но с другой стороны, ясно, что язык Пушкина нас сегодня обслужить бы не мог. Изменился не только мир вокруг нас, изменились мы сами. Мы не так передвигаемся, не так едим, не так общаемся, не так рассуждаем. Русский язык начала XIX века — это тот язык, который был идеальным для русских людей начала XIX века. Любой язык идеальным образом подходит для той эпохи и той среды, которая им пользуется. Сама среда и создает свой язык.
Пафосный и знаковый
— И если развивается среда — развивается и язык?
— Понимаете, общество состоит из разных людей, но всегда есть силы, которые перемешивают это общество. Это может быть насильственное переселение народов, или естественное движение людей в пространстве: человек переезжает из деревни в город, из провинции в столицу и так далее. Механизмы перемешивания социальных слоев приводят к тому, что язык меняется, приводят к выработке общего языка, который будет учитывать языковые особенности разных групп населения.
Скажем, живут люди в городе, куда приезжает огромное количество людей из деревни. И эти две языковые группы (хотят они того или нет) в общении перемешиваются. И вырабатывается общегородское просторечие, которое не имеет отношения к диалектной речи… В эпоху социальных сдвигов происходит перемешивание социальных слоев. К примеру, случилась революция — и в барских домах поселились заводские рабочие или крестьяне, солдаты. При этом их социальный статус оказывается даже выше, чем у старых «верхов»: я рабочий, я большевик!.. И после 1917 года в России происходили огромные языковые сдвиги, формировался язык новой России – советский вариант русского языка.
Изменения в языке тесно связаны изменениями в жизни. Меняется мир — меняется и язык. И дело даже не в том, что приходят новые слова, — меняются значения старых, привычных слов, меняется характер произношения, меняется грамматика. И внешняя, и внутренняя сторона языка, и план выражения, и план содержания меняются. Причем меняются почти незаметно для говорящих.
У слов постепенно развиваются новые значения: сначала они бывают скрытыми, латентными, а потом выступают на передний план. И всё это происходит на протяжении жизни одного поколения. Скажем, многие слова и выражения, многие синтаксические конструкции, которые я слышу сегодня, были почти невероятны в годы моего детства или юности. Например, лет 30-40 назад невозможно было услышать фразу: «Он рассказал то, что вчера к нему приходил друг…» Сама конструкция «рассказал то, что…» была невозможна! Говорили иначе: «рассказал, что…» Но эта новая, ничем не мотивированная, раздражающая и, можно сказать, неграмотная формулировка, этот корявый синтаксический оборот получил сейчас очень широкое распространение. Кому это бросается в глаза? Люди привыкли обращать внимание на непривычное для них ударение или на совсем новое слово (маркетинг, лизинг и тому подобные) — вот тогда «ах!» А тут, вроде, ничего нового. Ведь подобные сдвиги очень малы…
|
 |
Наш корреспондент задает вопросы |
|
— Наверное, их слышит лишь тренированное ухо филолога?
— Да нет, просто бывают почти незаметные сдвиги, на которые мы обращаем внимание уже тогда, когда не замечать их невозможно. Вот, например, почти незаметно поначалу относительные прилагательные стали вытесняться формами родительного падежа. Вместо «французские лыжи», «испанская мебель» стали говорить и писать «лыжи Франции», «мебель Испании», потом появилось «пиво России», потом кто-то придумал для новой набережной корявое имя «набережная Европы», вместо естественного петербургского «Европейская набережная». А с недавнего времени в телевизоре постоянно рекламируют косметическое средство, содержащее «масло оливы». Интересно, неужели эта барышня из телевизора называет сливочное коровье масло маслом коровы?
Мы сразу видим появление нового незнакомого корня, например, «лизинг». А вот когда от знакомых корней возникают незнакомые и незаконные производные слова, мы можем и не заметить. Ну не было в русском языке, например, слова «пафосный». Слово «пафос» было, от него образовывалось прилагательное: «патетический». Пафос—патетический. Не очень грамотные люди стали говорить: пафос—пафосный. И что теперь? С этим, кажется, уже ничего не поделаешь, это новое словоупотребление вошло в речь наших современников. Но, честно говоря, оно мне все равно кажется вульгарным.
Или, скажем, чрезвычайно широко в современной речи употребляется прилагательное «знаковый», которое, простите за каламбур, не значит ровным счетом ничего. Вместо того, чтобы сказать значительный, существенный или важный, выдающийся, говорят: знаковый. Вот недавно я услышал: знаковые литературные произведения. Простите, они по природе своей являются знаковыми, их пишут с помощью знаков — которые называются буквами…
Свобода слова для корректора
— Откуда приходят такие новые, неграмотные слова, значения, обороты речи? Почему одни закрепляются в языке, остаются, а другие — уходят без следа? Есть какие-то общие законы, которые объясняют эти языковые явления?
— К сожалению, эти законы настолько общие, что применять их к конкретным случаям довольно сложно. Скажем, если вы хотите сохранить целой свою домашнюю посуду, должны ли вы учитывать закон всемирного тяготения? Чашки падают и от этого разбиваются, но помогает ли нам в борьбе с этим злом знание школьного курса физики?
Общие законы мало что объясняют. Язык меняется под влиянием огромной совокупности самых разнообразных факторов. Литературная норма пытается эти изменения притормозить. В условиях строгой цензуры язык как бы консервируется, потому что цензура касается не только политических или этических моментов, но на каком-то уровне носит и языковой характер. Иногда она вмешивается в язык по политическим или идеологическим мотивам. В начале 1950-х гг. французские булки переименовали в городские по причине борьбы с космополитизмом. Тщательно оберегали советскую власть от опасных опечаток, но заодно исправляли орфографические ошибки, расставляли запятые… Хорошо это или плохо, вопрос спорный. Но мне лично кажется: хорошо, когда в газете есть корректор. Это нисколько не ограничивает свободу слова. Наше высказывание, адресованное обществу будет более эффективным, если мы обращаемся к нему на том языке, который этим обществом не отторгается.
Я стараюсь не покупать товаров, если их рекламируют с ошибками. Если у фирмы неграмотная реклама, если они не смогли найти корректора, чтобы исправить ошибки в рекламной листовке или ролике, значит, у их товаров и качество соответствующее! Даже если этот товар стоит на прилавке в роскошном магазине. Ведь если у фирмы не хватает денег, чтобы оплатить производство грамотного текста, значит, она экономит и на производстве товара, не вкладывает в него каких-то важных компонентов, не соблюдает норм и стандартов.
— Согласен. И я в каком-то смысле даже более консервативен: совсем не беру в руки рекламные листовки, которые чуть ли не в лицо мне тычут распространители…
– А я беру. Жалко людей, ведь не от хорошей жизни человек мается на морозе с этими листовками…
– Да, но мы заговорили о цензуре…
— Да ничего хорошего в ней, в цензуре, нет. И ее пагубное действие появляется даже после ее отмены. Если человека все время держать на привязи, а потом вдруг отпустить, то ведь он и покусать может. Свобода после неволи, отмена цензуры приводит к резким языковым сдвигам. Раз можно, значит уже все можно. Мы должны привыкать быть свободными.
Саунд — это не совсем звук…
— А что происходит с русским языком сейчас? Что-то замечают все — скажем, засилье иноязычной лексики…
— И этот наплыв иноязычной лексики вполне объясним. Слишком долго между нашей страной и остальным миром возвышалась едва ли не глухая стена. И поэтому когда стена рухнула, в обе стороны хлынуло всякое. И не случайно формирование мифа о русской мафии. Совершенно ясно, что наши предприимчивые соотечественники многих напугали за рубежом. Возникло активное языковое движение — так же, как движение культурное, музыкальное, литературное и прочие. Технологическое отставание нашей страны от Запада повлекло за собой необходимость вала заимствований в технике, производстве — и с этим ничего не поделаешь. Когда в наших «сообщающихся сосудах» установится одинаковый уровень, движение будет менее заметным.
Есть вещи удивительные. Например, в русском языке давно существовало заимствованное из французского языка слово «омар», обозначающее большого морского рака. Потом омары у нас перевелись, сохраняясь только в переводах зарубежной литературы, их не стало — и слово забылось. Когда они пришли заново, наш человек спрашивает: «What is it?» — и ему отвечают: «It’s а lobster». Он не знает слово «омар», не знает, как «lobster» переводится на русский язык. Поэтому он берет то слово, какое услышал — и в русский язык приходит слово «лобстер».
И таких случаев очень много. Например, рекламные листовки называют флайерами. Почему не листовка? А потому, что флайер — от глагола «to fly» (летать)… Ну, и что? Суть листовки от этого нисколько не изменилась, вещь-то новое слово обозначает ту же самую!.. Правда, листовки в сознании многих ассоциируются почему-то исключительно с партизанами.
И если мы возьмем любой старый словарь, то увидим, что «badge» по-английски — это значок. Не какой-то особый, а любой, даже комсомольский. А у нас бэджем называют исключительно значок с именем и фамилией. Хотя люди, говорящие по-английски, не различают подобных вещей — у них один и тот же «badge». А мы заимствуем иноязычное слово и после этого различаем. Зачем?..
Или английское слово «cartridge» — это любой заряд, хоть для пушки, хоть для компьютера или принтера, хоть для авторучки. Вот в шариковую ручку мы вставляем стержень — а для англичан это тоже картридж.
— Но мы же не говорим: картридж для авторучки — потому что это слово пришло в определенных условиях, для новой техники…
— А зачем? Ведь мы тут заимствовали не слово. Слово у нас было — для других нужд. Скажем, заряд в пушке когда-то именовался «артиллерийский картуз». Это же и есть тот самый картридж! И в старых словарях «cartridge» переводится как артиллерийский картуз. А у нас слово «картуз» стало обозначать не только артиллерийский заряд, а и головной убор. Но головной убор вполне определенный — невоенную фуражку. То, что носит, например, Жириновский, — это именно картуз. Но это слово у нас уже ушло… А «картридж» пришло, в новом значении — картридж для копировального аппарата, для принтера, для игровой приставки. Впрочем, сейчас поздно суетиться, и я вовсе не призываю исключить из речи слово картридж.
Мы видим, что заимствуется слово в каком-то периферийном значении, и оно становится самостоятельным словом. Например, что значит английское слово «sound»? Разве у англичан или американцев есть какое-то особое слово для обозначения звучания музыки? Да нет, они в любом случае говорят sound — то, что по-русски мы называем звуком, звучанием. Но теперь слово «саунд» стало отдельным словом. Я понимаю, когда эскимосы различают двадцать видов снега…
— …или применяют разные слова для обозначения оленя стоящего, лежащего или бегущего. Для них это значимо.
— Но нам-то зачем? Неужели мы настолько тонко различаем звуковые явления, что нам, в отличие от англоговорящих, требуются дополнительные слова? Мы ведь не отказались ни от слова «звук», ни от слова «звучание».
— И почему так происходит?
— Потому что, когда мы сталкиваемся с явлением, которое мы ощущаем как новое, нам хочется дать ему новое имя. И тогда начинаются такие забавные игры, своего рода кокетство: ну, понимаете, саунд — это не совсем звук, это нечто другое… Или: флайер — это не совсем листовка… Простите, но так можно сказать про абсолютно любое слово. Хэд — это не совсем голова, фут — это не совсем нога и так далее. «Они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном».
С высшим, но без среднего
— Вы анализировали язык СМИ в течение пяти лет. Как за это время изменился язык прессы?
— У меня такое ощущение, что не пять лет, а всю жизнь. А что касается последних пяти лет, то это, наверное, не изменения языка, а изменение редакционной политики конкретных изданий. И в прессе, и на радио, и на телевидении к текстам стали относиться с большей ответственностью, чем раньше. Но я не уверен в том, что здесь всё можно оценивать положительно. Потому что если эти изменения являются следствием цензурных тенденций, то безоговорочно приветствовать я это не могу. Но, конечно, в редакции должен быть корректор. И если автор пишет очевидную глупость (а это, к сожалению, чрезвычайно распространено), должен найтись кто-то, кто ему на эту глупость укажет. Мне всегда казалось, что выглядеть дураком никому не хочется… Впрочем, сейчас я в этом не вполне уверен…
Проблема заключается в том, что у нас довольно много людей с высшим образованием — но без среднего! Много узких специалистов, но многие ли из них помнят программу средней школы? Ведь у нас человек получает аттестат — и забывает физику, химию, ботанику, русский язык. Забывает все, что, по его мнению, ему больше не пригодится. И вот одна из ведущих радиожурналисток расспрашивает астрофизика о научных новостях и спрашивает его про планету… Плутоний! И она не один раз оговорилась, а повторяет в разговоре это мифическое наименование несколько раз: Плутоний и Плутоний… Ну забыла она этот Плутон, хотя его проходили в первый раз в шестом, а потом в десятом классе. Это дико и постыдно! Глупости и необразованности надо стесняться. Шокирует, когда человек не знает, что Волга впадает в Каспийское море, а квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов…
Иногда говорят, что знание фактов ничего не значит — всегда можно посмотреть в справочнике. Ерунда! Пока вы будете смотреть в справочнике или в Интернете, вы потеряете время. Да к тому же надо знать, где смотреть. И я не видел серьезных специалистов, больших ученых, которые были бы абсолютными профанами в областях, выходящих за пределы их основной деятельности. Как правило, серьезные математики довольно хорошо ориентируются и в географии, и в лингвистике, и в истории. Узкие специалисты, которые ничего не знают, кроме своей деятельности, плохие, как правило, специалисты.
Общая грамотность радио, телевидения и прессы, безусловно, растет. Видимо, установили службу корректоров, подбирают компетентных редакторов. Но это имеет косвенное отношение к эволюции языка. Какие-то процессы все равно происходят. Хотя бы потому, что существует закон: везде, где есть разнообразие, есть и движение. Люди в обществе разные — спортсмены, коллекционеры, инвалиды, женщины и мужчины, военные — очень много групп говорящих, и у них у всех языки немного различаются. Отсюда — движение языка, взаимный обмен, эволюция.
Но существует тенденция в жизни и, соответственно, в языке, которая меня смущает. Знаете, есть выражение «без комплексов»? И считается, что это положительная характеристика человека. Имеется в виду, что такой человек настолько уверен в себе, что никогда не сомневается в правильности своих поступков… Но вообще-то говоря, раньше это называлось самоуверенностью и, простите, элементарным хамством.
Все ли естественные звуки уместны?
— То есть у человека абсолютно никакой рефлексии?
— Ну да. Например, человек чувствует, что ему в башмак попал камешек. В любой ли ситуации можно снять ботинок и положить ногу в носке на стол? Вероятно, не в любой. А человек без комплексов считает, что в любой!.. Всегда ли уместно шумно сморкаться?.. То же самое относится и к нашей речи. Демонстрация своей независимости от окружающих очень характерна для многих публичных людей — для эстрадных звезд, некоторых радио- и телеведущих. Ему пришел в голову какой-то вздор — и он тут же его выкладывает в эфире, ни секунды не задумываясь. Потому что он — такой естественный! Но ведь, согласитесь, не все естественные звуки уместно издавать в любой ситуации.
— Похоже на ситуацию, когда мы едем в маршрутке — и одна из пассажирок по мобильному телефону громко и подробно обсуждает свои проблемы. И все 15 человек вынуждены слушать эти публичные откровения — даже если не хотят их слышать… В отношении телеканалов чуть проще: не хочешь — не смотри и не слушай. Можно просто выключить. Но когда включаешь, такого порой насмотришься… Кто-то обратил внимание, что телеведущие, обучавшиеся за границей, где-то в Штатах, восприняли западные интонацию, манеру разговора. Они говорят-то по-русски и в то же время — по-западному…
— Такое иногда встречается, но сейчас реже, чем лет десять назад. Была такая телебарышня по фамилии Дарьялова. Он стажировалась где-то за рубежом и, приехав, демонстрировала с экрана неестественно широкую улыбку в любой ситуации и, соответственно, открытую артикуляцию… Но тут есть и положительный момент: пока нам это не нравится, это и не привьется. Если же наши вкусы изменятся, то если не нам, так нашим детям такая манера покажется вполне естественной. А пока это не плохо и не хорошо. Для нас это непривычно — и поэтому неприятно. Мне к этому привыкать не хочется. Но если получится, что люди это примут, то это вовсе не будет катастрофой для языка… Ведь любой человек по природе своей консервативен. Даже тот, кто постоянно всё меняет…
— …консервативен в своем стремлении к переменам. В связи с этим такой вопрос: в одном из журналов сделали тест «на русскость». Они включили несколько десятков фраз — в основном из рекламы. Типа: «Просто добавь воды…» или нечто подобное. Но в этих фразах какие-то слова заменили многоточием. По их мнению, подлинно русский человек — тот, кто знает наизусть эти слоганы.
— Такой тест уместен для шпионов, специально обучающихся жить в незнакомой среде. Если вы не знаете этих стандартных фраз, значит, вы недавно приехали в Россию. Если вы жили здесь, то вы эти фразы слышали не раз. Это тест на уровень владения современной речевой актуальностью.
Мне же реклама по-своему интересна — поскольку почти в каждой рекламной фразе скрывается ошибка. Ну, нельзя по-русски сказать: «улучшить до 90%» или «повысить до двух раз». Можно повысить В два раза, улучшить НА 90%. А здесь, очевидно, какая-то жульническая формулировка. Мы вам, дескать, и не обещали, что улучшим на 90% (ведь улучшение даже на 1% — это же ДО 90%, не правда ли?..) По-русски ведь до 90% нельзя повысить, а можно лишь понизить до 90% (было 100%, а стало 90%…)
— В рекламе я часто обращаю внимание на цифры. Эти цифры не только нельзя проверить — их даже измерить невозможно! Например, говорят, что это средство увеличивает качество чистки зубов (или стирки белья) на 47%, либо в три раза… Разве можно измерить качество в процентах или в разах?
— Когда-то я обратил внимание на рекламу моющего средства: оно устраняет 95% микробов. Честно говоря, если вы грязные руки сунете под кран даже с холодной водой, то вы смоете больше, чем 95% грязи и вместе с ней микробов!.. Вода в этом смысле — идеальное средство.
Или такая фраза: «Восемь из десяти женщин выбирают косметику нашей фирмы!» Как это понимать? Я не уверен, что за этими цифрами стоит хоть какое-то подобие реальности. Думаю, что около 20 % женщин вообще не пользуются косметикой, но в таком случае почему все остальные фирмы не полопались?
Куда движемся?
— К вам приходят студенты. Можете ли вы сформулировать перспективные темы исследований, над которыми им стоит работать?
— Если к четвертому-пятому курсу человек еще не научился сам выбирать темы своих исследований, то значит, его плохо учили. А на младших курсах, действительно, преподаватель предлагает стартовые научные темы для студенческих работ. Я предлагаю прежде всего то, что мне интересно. А меня интересует многое. Комментарии к текстам лингвистов прошлого, поэтика газетных заголовков, язык бурсаков, язык рукописных объявлений, способы общения продавцов компьютерных магазинов с профанами-покупателями, этимологические штудии Василия Тредиаковского, язык и быт советской эпохи… Вот список тем, которые я предлагал в этом году:
1. Музыкальная метафора в политическом дискурсе
2. Группа «Языкфронт» и ее место в истории советской лингвистики.
3. Лингвистическая деятельность Р.О.Шор.
4. Мнемонические приемы в истории преподавания языков.
5. Перифрастические эквиваленты имен знаменитостей (отец русской науки, певец горя народного и тому подобные).
6. Суффикс –щина в «советском языке».
7. Русские эквиваленты терминов Ф. де Соссюра.
8. Языковые коды повести Н.С.Лескова «Заячий ремиз».
9. Подготовка электронного издания книги М.Н.Петерсона «Введение в языкознание»
10. Подготовка электронного издания глав книги В.В.Каракулакова «Марк Теренций Варрон и его место в истории языкознания».
11. Подготовка электронного издания книги Р.О.Шор «Язык и общество».
12. «Пан Халявский»
13. Хрестоматия «Советская социолингвистика 1920-х гг.» (составление, подготовка текста, комментарий).
14. Лексические советизмы в языковом сознании сегодняшних носителей русского языка.
15. Критический анализ книги I. Corten. Vocabulary of Soviet Society and Culture. L., 1992.
16. Лингвистическая деятельность Джона Уилкинза (1614-1672).
А потом студент начинает сам выбирать, что ему самому интересней. И я вполне спокойно отношусь к ситуации, когда студент начинает работать со мной, а потом переходит к другому преподавателю. Это нормально, естественно. Мне даже кажется: чем больше руководителей студент поменяет за время своего обучения, тем большему он научится.
— Куда движется современное языкознание?
— Лингвистика — это не армия. Лингвистика — это лингвисты. Один идет в одном направлении, другой — в другом… Конечно, бывают заказы на работу извне, но это не свидетельствует о направлении развития языкознания, а лишь о конкретных интересах заказчиков. 
Вопросы задавал Евгений Голубев
P.S. Желающие могут подробнее познакомиться с трудами П.А.Клубкова на его сайтах www.grammatik.narod.ru и www.ruthenia.ru
|
