– Пожалуй, можно говорить о двух направлениях. Прежде всего, это занятия поэтикой в классическом ее понимании, которые сегодня со стороны, быть может, выглядят несколько архаично, но зато берут на себя благородную миссию сохранения лучших традиций отечественной литературной теории (особенно бахтинской ее ветви). Это направление у нас возглавляет Натан Давидович Тамарченко. Мы выпустили серию книг по вопросам поэтики и анализа художественных текстов, в частности, учебник по теории литературы – вместе с ныне, увы, покойным Самсоном Наумовичем Бройтманом. В настоящее время готовим коллективное учебное пособие по теории литературных жанров, а также фундаментальный словарь терминов и понятий поэтики. Я отношусь к этому направлению нашей деятельности очень уважительно, но почти как к музейному делу. Необходимо, чтобы то лучшее, что было накоплено филологией, – не умерло, не забылось, а продолжало жить в бахтинском «большом времени» и нашей современности. Но лично мне интереснее другое. Меня занимают дискурсные формации, коммуникативные стратегии, проблемы бахтинской «металингвистики» и современной нарратологии. Сейчас мне гораздо интереснее выходить за пределы литературоведения, ни в коем случае не относясь к нему пренебрежительно и нимало не жалея о том времени, которое ему было отдано. Я глубоко убежден, что сегодня литературоведение – на протяжении десятилетий мало кому нужное (кроме самих литературоведов) – становится совершенно по-иному востребованным. Наша наука накопила обширный и продуктивный опыт анализа сверхсложных объектов (ведь литературное произведение – это сверхсложный объект), и этот опыт сегодня начинает использоваться в различных гуманитарных дисциплинах. Мы выработали такие пути и возможности анализа художественных текстов, которые применимы и для анализа других текстов. Не случайно филологией (и в частности, нарратологией) в последнее время весьма заинтересовались историки, политологи, «пиарщики» и не только они. К опыту литературоведения сегодня приглядывается даже наука негуманитарного происхождения – синергетика. Во всяком случае, меня теперь увлекает перспектива прилагать опыт, накопленный в области литературы и литературоведения, к самым разнообразным дискурсивным практикам. Александр Алексеевич ДОЛИНИН
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
На протяжении многих лет я постоянно слышу восторженные отзывы о В.М.Марковиче как о лекторе, как о преподавателе.
– В течение уже долгого времени вы работаете в Висконсинском университете. Как бы вы охарактеризовали наше современное литературоведение с позиции внешнего наблюдателя?
– Прежде всего, я бы отметил, что сегодня в литературоведении и вообще в гуманитарной сфере отсутствует понятие школа. Если и есть какие-то школы, то составлены они главным образом на основе какой-то идеологической модели: например, московская пушкинистика, всецело окрашенная в православные тона, и именно так себя позиционирующая. Чего-то подобного, например, тартуско-московской школе, – то есть собственно научных школ, сегодня нет. Возможно, это связано с общими процессами дисперсии, распада, или – выражаясь современным птичьим языком – борьбы с авторитарными дискурсами.
Конечно, и сегодня есть чрезвычайно интересные авторы, книги, статьи. Однако в последнее время наша филология оказалась обескровленной: ушли из жизни М.Л.Гаспаров, В.Н.Топоров, – и этот печальный перечень можно продолжать. Мое поколение – поколение шестидесятилетних – вдруг оказалось едва ли не самым старым, к чему мы еще не вполне готовы.
|
Круг моих ровесников-филологов, к которому принадлежат, например, Р.Д.Тименчик (автор замечательной книги «Анна Ахматова в 1960-е годы»), работающий ныне в Европейском университете Г.А.Левинтон, А.В.Лавров, А.Л.Осповат – мы пока более или менее живы-здоровы, и незаконченные дела у нас есть, – этот круг тоже не составляет школу, лишь поколение. Нас объединяют в первую очередь общие представления о научной (и не только научной) этике и о ценности всякого «п?том и опытом» добываемого позитивного знания, а не приверженность каким-либо методам. За нами следом в русском литературоведении идет опять-таки рассеянная, раздробленная плеяда, в которой есть исключительно талантливые люди, такие как Андрей Зорин, Олег Проскурин, критик и литературовед Андрей Немзер. Но все они опять-таки работают в разных направлениях и не образуют школы. Андрей Зорин сегодня вообще ушел из литературоведения – в историю общественной мысли.
Есть и замечательно талантливые молодые люди, подающие огромные надежды, но в целом давление общественной ситуации и здесь, в России, и там, на Западе, таково, что сильной филологической, литературоведческой мысли сейчас просто быть не может.
– В американском литературоведении те же тенденции?
– Многие тенденции совпадают. С одной стороны, падает общественный интерес к русской литературе. С другой стороны, развитию не только литературоведения, но и всех гуманитарных дисциплин мешает установка на интер- или междисциплинарные исследования, на расширение круга объектов исследования за счёт качества самого исследования.
– Вы, таким образом, негативно оцениваете эту установку?
– Я не склонен давать резкие оценки. Просто мы проходим такую стадию, такой этап.
– То есть вы смотрите на это как на объективное явление?
– Да, мне этот этап может и не нравиться, но ничего с этим не поделаешь.
Традиционные литературоведческие кафедры и научные центры на Западе сегодня ослабляются, количество студентов и аспирантов сокращается. Интеллектуальный потенциал начинающих и будущих профессоров тоже оставляет желать много лучшего, – по вполне объективным причинам. Лучшие умы не идут сегодня в литературоведение, – ни в России, ни на Западе. Причём в России, мне кажется, ситуация в этом плане еще более благополучная.
– С чем вы это связываете? С ослаблением интереса к литературе, с тем, что что-то другое выходит в культуре на первый план?
– Конечно, культура стала настолько разнообразна, что замыкаться только на литературе уже нельзя. Литература отошла – я бы не сказал, что на второй план, но отошла куда-то вбок. Появилось очень много других, заманчивых занятий, которым молодые мужчины и женщины предаются с куда большим удовольствием и энтузиазмом, чем изучению литературы.
Есть и еще один важный момент. Уже двадцать или тридцать лет нам постоянно твердят, что авторитарный дискурс – это плохо. А значит, гении – подозрительны. Из этого следует, что не нужно заниматься тем, что на протяжении десятилетий, столетий, или даже тысячелетий входило в некий – как говорят новейшие философы – искусственно образованный, навязанный нам канон.
Как говорил Ленин: когда идея становится действенной? Когда она овладевает массами! Когда идея подозрительности литературы в её высших образцах овладела массами, а именно, недозрелыми, неподготовленными, этически и эстетически отсталыми умами средних школьников и студентов, – это и привело к тем результатам, которые мы сейчас наблюдаем. Результаты эти налицо.
Борис Михайлович ГАСПАРОВ
(Колумбийский университет, США)
– Для меня работы В.М.Марковича очень выделяются среди всего, что пишется о Пушкине в последние двадцать лет, – я главным образом знаю Владимира Марковича как пушкиниста, поскольку это моя сфера. Работы В.М.Марковича выделяются тем, что в них мы находим удивительно ясное представление об эпохе, о времени Пушкина. Мне эта отчётливость, ясность мышления особенно импонируют.
|
Русское литературоведение часто бывает склонно к некоторой туманности, – при том, что литературоведы обладают массой знаний и делают много интересного. В работах Владимира Марковича я ценю, с одной стороны, необыкновенно глубокое знание эпохи, причём не только русской культуры, но и европейского контекста, что я ценю очень, а с другой стороны – умение всё это представить в очень ясных и логичных формах. Читая работы Владимира Марковича, получаешь очень многое.
Много лет я провел в академической среде моего родного языка, моей родной культуры, – где мы о своей культуре говорим на языке своей культуры. Еще до моего отъезда в 1981 году у меня стало формироваться ощущение, что все мы слишком охотно готовы друг друга понять, и как будто слишком легко понимаем. Дело в том, что общность языка и общность культурного багажа зачастую заменяют логику, аргументацию, настоящую концептуальную мысль. Человек подает сигналы своей погруженности, своей приобщенности к этому миру; эти сигналы воспринимают, – и происходит как бы коммуникация. Но, строго говоря, это – автокоммуникация, когда подлинного взаимодействия не происходит. По сути, мы всё время коллективно говорим сами с собой.
Причём мне кажется, это свойственно не только русскому филологическому сообществу. Это черта любой традиции, в которой метаязык, язык описания, не отделен от предмета; где метаязык сам является предметом – как в нашей ситуации.
Русский язык – наш родной, мы с детства росли в атмосфере русской культуры, мы знаем имена и тексты русской культуры со школьных, неразмышляющих времен. И как следствие – очень много автоматизма. Хотя, в сущности, автоматизма быть не должно, ведь говорить очень даже есть о чём, и есть очень много непонятного, требующего напряженного вдумывания.
Во Владимире Марковиче я очень ценю способность сделать шаг назад из этого автоматического мира, представить предмет концептуально, – и при этом ясно, очень чётко отделяя свое концептуальное мышление от своей обычной погруженности в этот мир культуры.
– В чём вы сегодня видите специфику литературоведения в России?
|
– В России сегодня, может быть, в большей степени сохраняется приверженность литературе в тесном смысле, приверженность литературным текстам. В то время как на Западе, во Франции, и в особенности в Америке, литературоведение растворено в истории культуры, а литература является лишь частью культурной истории. При этом не просто выстраивается историко-культурный контекст (такой контекст выстраивается исследователями и здесь), но литературное произведение перестает быть в фокусе исследования, а становится лишь инструментом для понимания этого культурного контекста. Движение происходит изнутри, от литературных текстов, – а не наоборот, из контекста к литературным текстам, вовнутрь.
Тенденция погружения в литературу как таковую в большей степени сохраняется сегодня в России.
– Это – архаическая черта. Это анахронизм?
– Это, конечно, архаическая черта. Но когда нет укорененности в литературе – очень легко перейти к крайне поверхностной культурологической фразеологии, которой многие в Америке сейчас предаются. Очень легко обрести ощущение невесомости, когда вы можете говорить всё что угодно, и всегда найдется тот угол зрения, под которым вроде бы и можно это сказать. Противоядием против этого и служит укорененность в литературе.
Ценность русской филологической традиции в её интересе к автору, который она и по сей день не утратила. Я очень ценю ту основу, которую я получил в этой традиции, с её интересом к автору, – что, конечно, не значит, что я ставлю своей единственной задачей изучение автора как такового.
– Как изменилось русское литературоведение в последние десятилетия?
– Мне самому очень интересно, как изменилась филологическая среда. Я читал в России лекции, доклады, но не имел опыта общения с настоящей студенческой аудиторией. В этом семестре на филологическом факультете СПбГУ я читаю спецкурс: «Борис Пастернак и Осип Мандельштам: поэтические образы, язык, эпоха». Мне очень интересно, как будет реагировать на него современное молодое поколение; изменился ли сегодня канон знаний, насколько сюда проникли новые гуманитарные теории. Каковы окажутся новые среда, идеи, знания – выяснить это одна из задач, которые я перед собой ставлю.
Я вижу, что сейчас всё на свете переведено. Даже досадно делается – всё это я уже читал на других языках. Сегодня я завидую русскому читателю.
– Какие авторы вызывают вашу зависть?
– Переведены все философы: и Бергсон, и Хайдеггер… Французская семиотика, современная литературная теория… Наконец-то на книжных прилавках по-настоящему систематически представлена русская философия…
Но в то же время я настороженно отношусь к переводам. Перевод такого сложного сочинения, как, скажем, «О грамматологии» Деррида, всегда связан с большими трудностями. Чреват ошибками сам путь употребления слов, установившихся в русском языке, которые как бы переводят то, что сказал Деррида. Ведь на самом деле эти слова – это слова-концепты, которые в русском языке встраиваются в другой концептуальный мир, совершенно иной, чем в оригинале.
Я разговаривал с Наталией Автономовой, переводчицей «О грамматологии» Дерриды, – она понимает масштаб этой проблемы. Однако это понимание не означает, что проблему легко преодолеть.
Необходимо время, традиция, чтобы определенные слова накопили те смыслы, которые в них вкладывает человек, вышедший, к примеру, из среды французской семиотики 1960-х.
– В какой-то степени может помочь комментарий.
– Конечно, помогает комментарий, помогает преподавание. Одним только фактом прочтения книжки здесь никак нельзя ограничиваться.
Мне очень интересно, насколько новая информация, пришедшая за последние десять лет, – насколько она меняет традиционную интеллектуальную картину, или, может быть, она в ней растворяется.
– Вы не отмечаете сегодня упадка, интеллектуального оскудения филологии?
– Мне кажется, что за всю свою долгую жизнь я только и слышал, что настоящие умы идут не в филологию, что уж в филологию идут те, кто остался... И всегда это было неправдой.
Даже среди младших студентов есть молодые люди, которые абсолютно погружены в гуманитарные интересы, способны стать блестящими, талантливыми литературоведами.
– В чём вы видите значимость филологических исследований вообще, и сегодня в частности?
– Никогда об этом не задумывался. Сижу в кресле, получаю зарплату…
Если же говорить серьезно, то я бы, наверное, стал отвечать на этот вопрос как лингвист по первому своему образованию. Занятия филологией – включая лингвистику, литературную критику, литературоведение в узком смысле слова, – вытекают из интереса к феномену языка.
Феномен языка бесконечно важен для жизни. Ведь ничем на свете человек не занимается столько, сколько он занимается упражнениями в языке. День и ночь вы что-то делаете на своем языке – думаете, говорите, слушаете, читаете, видите сны, молчите – и всегда язык с вами. 24 часа в сутки, без выходных. Язык – это воздух, которым дышит человек.
Если говорить о человеке и о сообществе, то ничего нет важнее, чем язык. Оттого необыкновенно важны и все производные структуры, включая литературу, которая дает квинтэссенции языка, служит его мотором, сердцем. Я совсем не чувствую, что я приношу обществу пользу меньшую, чем если бы я занимался, например, химией.
Трудно сказать «сегодня язык особенно важен», потому что он особенно важен всегда. И тем не менее, в моменты перелома, когда мы все можем наблюдать сдвиги общественные, экономические – которые лежат на поверхности, – необыкновенно интересно проследить и за жизнью языка. В какой степени и как происходят сдвиги в языке? Самые невинные слова – те, что мы употребляем в повседневной речи, были заражены советскими смыслами. Как они от этих смыслов избавляются, избавляются ли, и как этот процесс идёт – всё это явления колоссальной важности, от которых очень многое зависит в жизни. 
Вопросы задавал Вадим Хохряков
Фото Алексея Балакина
 |
        
|
© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2007 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков