|
|
|
№ 1 (3749), 30 января 2007 года
|
 |
|
культура
|
|
|
О том,
что «не укладывается в голове»
В древности поэт был певцом. Средневековье – звучало песнями трубадуров, труверов, миннезингеров. Ваганты тоже были певцами. А образ менестреля, поэта-музыканта, – не случайно был воспринят и романтизирован последующими эпохами. Забыт был менестрель – слуга сеньора, но образ менестреля – слуги искусства жив и по сей день.
Век самостояния слова, освободившегося от напева, наступит позднее. Будет ли он «Золотым» веком поэзии? Трудно сказать. Ведь мы не слыхали ни трубадуров, ни труверов, ни миннезингеров…
Так или иначе – но поэзия стала со временем иной, и по-иному прекрасной. И эту письменную поэзию созидала вся предшествующая культура, и поэзия сохранила в себе память о различных своих истоках. Вспомним, что рядом со средневековым поэтом-певцом был и средневековый поэт-книжник, голос которого обладал своим, особым звучанием.
День сегодняшний нам трудно увидеть со стороны. Как средний обыватель я назвал бы нашу эпоху – эпохой песни и фильма. Однако в недрах или, быть может, на поверхности нашей культуры, чуждой автономного слова, – с одной стороны, доживает свой век, а с другой стороны – зарождается иная поэзия.
Альманах «Транслит» – это явление поэзии в той степени автономности, с которой она может существовать сегодня. Если о положении «дизайна» еще можно говорить как о подчиненном по отношению к поэтическому тексту, то о положении «дискурса» – едва ли. Половина поэтического альманаха «Транслит» – это проза: рефлексия поэтов по поводу своего творчества, их размышления о культуре. Кажется, даже многостраничные манифесты поэтов Серебряного века не перетягивали на себя в такой степени читательского внимания. Век Золотой обходился и без многостраничных манифестов.
Мы видим, что сегодня в познании мира и в своих эстетических исканиях поэт не ограничивает себя рамками поэтического слова.
***
На наши вопросы отвечает один из авторов «Транслита», Павел АРСЕНЬЕВ:
– Перед каждым из нас – в плане творчества – открывается большой выбор возможностей: можно создавать джазовые импровизации, или архитектурные фантазии, или вышивать, или изображать робота на танцполе… Почему поэзия? И что для тебя – поэзия?
– Поэзия, потому что это искусство безнадежно семантическое. У нее меньше всего шансов эмансипироваться от смысла (чем рискуют многие из современных искусников), поэзия обречена на производство смыслов. Роль поэтов, которые часто могут быть чем-то вроде юродивых, несопоставима с ролью языка, постоянно берущего в оборот все новые и новые массивы значений посредством всякой состоявшейся версификации. Поэзия находится в беспроигрышном положении: ей все на пользу.
– Почему не проза?
– Здесь дело в концентрации. Поэзия не позволяет быть велеречивым. Хотя многие и считают велеречивость атрибутом именно поэзии. Но для меня поэзия – это нечто невероятно густое, нечто, не пускающее тебя в лирические отступления, даже когда ты сам в них пускаешься… И вообще, чем меньше ты поддаешься диктату экстатического, инфантильности экспрессионизма, тем, на мой взгляд, лучше.
И вместе с тем, для меня поэзия – это «то, что не укладывается в голове». Это то, что не способно разделиться до остатка, что не способно быть схвачено крохоборством рассудочного мышления.
– Почему современная поэзия – книжная, письменная – не востребована?
– Для меня поэзия – это то, что ты называешь книжной поэзией. Различного рода перформативно ориентированная, слэм-поэзия (аудиовизуальное явление, важный элемент которого – соревновательное начало, – ред.) – всё это в лучшем случае адаптационная периферия, несколько профанирующая, но и популяризирующая предмет. Вопроса, следует ли обеспокоиться популяризацией поэзии, для меня не существует. Я не считаю, что круг читателей поэзии должен быть широким. Да он и сам, собственно, так считает; обратите внимание на его хронический диаметр.
А поэзия – в традиционном понимании, хотя и не традиционная по стилю – сегодня начинает быть необыкновенно востребована: время настает сытое, и, удовлетворив свои первичные потребности, российский человек обнаруживает некоторую потребность в продукции символического производства. Что-то от этого заказа перепадает и поэзии…
Невалоризируемые мною различные перформативные формы ее существования тоже свидетельствует о постепенном возрождении интереса к поэзии, правда, интереса, в его наиболее примитивном виде. Сложно просто взять и начать читать Кавафиса. Но можно забрести в клуб «Стирка» и послушать, как у кого-нибудь что-то получилось или не получилось, – некий версифицированный опыт. Опасность здесь во вполне прогнозируемом примате конферанса, спектакулярности над поэзией, что, в сущности, говорит больше о возрождении интереса к зрелищам в целом (при избытке хлеба), а не к поэзии в частности.
Короче говоря, существенное условие сохранения качественности культуры меньшинства в том, чтобы она оставалась культурой меньшинства. Массовая культура всегда будет эрзацем культуры, и рано или поздно наиболее проницательные из тех, кому она была подсунута, заметят это, но будут уже плоть от плоти этой массовой культуры.
– Почему круг сузился пуще прежнего именно сегодня?
– На мой взгляд, это связано с тем, что культурный уровень сегодня неаероятно низок. Мы начали в полной мере ощущать последствия тех социальных катастроф и экспериментов, которые происходили пол ХХ века. Нельзя ввести варварство на время – чтобы создать нового человека, новую цивилизацию. Варварство инерционно.
Но инерционна и культура. На протяжении XX века культурная память в какой-то степени передавалась от поколения к поколению. Сегодня же мы пожинаем плоды былых социальных перверсий. И нет ничего удивительного в том, что поэзия сегодня не пользуется такой популярностью как еще в 1960-е.
– Как твое поэтическое творчество соотносится с другими сферами жизни, например, общественной, политической?
– Искусство всегда занимает двойственное положение. Это и часть системы – социальной, культурной, и так далее, – и воплощенный упрек этой самой системе, нечто взирающее на нее сбоку, свысока, если угодно.
Но если главное в искусстве – скрывать искусство, то скрывать все остальное – непременное условие сохранения статуса искусства как такового. Есть, кажется, две крайности: «искусство для искусства», на знаменах которого начертана легитимированная безответственность, и пропаганда, искусство, выхолощенное политикой. Обе эти формы бытования ущербны.
Здесь примечателен пример Сартра, открещивавшегося от политики, пока он не попал в плен. Это грубо, но показательно. Ангажированность творчества всегда следствие ощущения изъяна, недовольства положением дел. В этом смысле творчество всегда ангажировано, просто теперь, сдается, идея освобождения адекватно артикулируется лишь в терминах спасения себя, а не спасения мира. После Освенцима прошло много времени, и было написано порядочно стихов. Они ведь не значат, что история предана забвению. Но, как многие были оглушены и поглощены политикой во времена социальных катастроф, так теперь слух художника несколько восстанавливается, приноравливается к более тонким обертонам индивидуального – также вполне трагического – опыта.
Что до меня, то стихи – это бросание камней в свой личный огород. Мне было бы несколько неловко по-лермонтовски ставить диагнозы поколению, сознавая кривизну собственной рожи. Однако тождество или определенная область совпадения собственного огорода с огородом современности и позволяет, разбираясь с собой, ухмыльнуться и в ее адрес.
– Кто, по-твоему, из сегодняшней поэзии – «останется»?
– Тот, кто стяжает наиболее эффектный биографический и эстетический материал. Хотя в каком-нибудь виде останутся почти все. Школьные учебники со временем, я уверен, в любом случае будут вынуждены пополниться. Из наших современников уже, мне кажется, «в учебниках» – Драгомощенко, Соснора, Айги.
***
Среди высказываний поэта нам всего дороже – высказывание поэтическое. С разрешения автора, публикуем одно из стихотворений, вошедших в последний «Транслит»
Павел Арсеньев
Следствие всегда
сравнительно прохладнее причины,
так же как опустевшие пальцы –
в сравнении с их постояльцами,
будь ты курильщик или
заложник сдавленных легких
по более веским причинам.
И на то не взглянуть сквозь пальцы
(сквозь пальцы – коль ты Пенелопа,
стынущая в ожидании
не Одиссея, но смерти),
ведь факт остается фактом,
хотя тоже несколько остывает,
так сказать, приходит в себя:
жар предшествует хладу
всегда,
и здесь не сделаться радым,
разве что петь причину, причинное место, кое
значительно жарче следственного. 
Вопросы задавал Вадим Хохряков
|
