№ 30 (3655), 30 декабря 2003 года
главная | оглавление | <... | ...>	университетские встречи

Как из Андрея Битова
получился
Барт

Кинозал филологического факультета был переполнен. Непунктуальная молодежь продолжала прибывать до последней минуты перед Началом (и даже несколько позже). На краю небольшого возвышения, изображающего сцену, стоял Писатель и наблюдал за броуновским движением в зале. Точно так же мог смотреть исполинский мамонт на беготню полевых мышек у его реликтовых ног.

А.Битов в кинозале филфака.

Посещение дискуссионного клуба филфака Андреем Георгиевичем Битовым стало для одних душевным потрясением от встречи с любимым автором, для других – поводом поглазеть на живого классика, по которому недавно сдавали экзамен. Пожилой человек с тихим надтреснутым голосом без видимых усилий со своей стороны умудрился не разочаровать первых и развеселить вторых. Прежде всего, он честно предупредил своих слушателей: не все, что они услышат, будет сказано серьезно. Хотя в меру академическое выражение лица классик сохранял на протяжении всей встречи. Но так и не потрудился объяснить восхищенной аудитории, чем отличается стеб от постмодернистских теоретических выкладок. «Как повернете, так и будет». Кстати, официально мероприятие называлось лекцией на тему «Триста лет русского постмодернизма».

Битов вещал. Он органично вплел в канву своей лекции упоминание о Грузии, об умных китайцах в Сибири, о том, что у всего есть две стороны, и что по этой причине все надо воспринимать амбивалентно. О том, что мир сплошь опутан единой интерсетью, а меридианы и параллели воплотились в авоську, в которой планета висит, подобно арбузу, и все взаимосвязано, как вся вода в мире и все слова в тексте.

Последнее предположение он тут же доказывал на практике, плавно переходя от одной темы к совершенно другой, демонстрируя их взаимосвязь на уровне знаков и совпадений. От универсальной русской печки, по количеству выполняемых задач сравнимой с компьютером, – к космической станции «Мир», созданной русской смекалкой, от утонувшей станции – к фразе президента относительно того, что случилось с подводной лодкой – «Утонула»…

Ближе к концу его виртуозный монолог стал напоминать известный стишок про Дом, который построил Джек. Впрочем, постмодернистские романы были в нашей стране гораздо раньше . И Андрей Битов сумел это доказать на примере жития протопопа Аввакума так же легко, как доказал некогда в Америке, что Пушкин – постмодернист. Видимо, обнаружение начатков киберпанка в текстах, допустим, Достоевского – просто вопрос времени и продвинутости приверженцев этого направления.

Декорация постмодернизма

«Город, в котором мы живем – выживаем – это постмодернистская декорация, – начал Битов. – И парадокс Петербурга заключается уже не в пространстве, а во времени, потому что, будучи молодым городом, в вечном споре двух столиц моложе на полтысячелетия, он одновременно является и более старым. Потому что Европа на полтысячелетия старше Москвы. По возрасту этот город был построен не во времени России, а во времени Европы. Потом начался треск по всем параметрам, потому что этот город не умещается в пространстве. Благо, он и висит где-то на самом краешке. В прогнозе погоды «Евроньюз» Петербург вообще объявляется в Скандинавии. А Владивосток – в Европе. Так что Европа реагирует на Россию очень положительно, присоединяя при этом Владивосток и Камчатку.

Петербург, таким образом, получается эдаким пост-городом по отношению к Европе и авангардным городом по отношению к России. Вот вам и постмодернизм в первой строчке. Все стили в Петербурге, запоздав, уточняются, и с вечным желанием не только догнать, но и, как водится в России, перегнать. У нас более точный классицизм. Имперский стиль – фасад. Но, тем не менее, город одновременно находится в двух временах. Безусловно, это его раздирает. И, может быть, приговаривает».

Определение постмодернизма

Признанный классик русского постмодернизма признался, что понятия не имеет, что это такое. Но зато может сослаться на авторитетное мнение: «Лет пятнадцать назад я задал вопрос великому теоретику Игорю Смирнову. И он, помявшись, складно ответил: «Это все то, что не успели еще назвать термином». В эту кучу сваливается все. Есть такие психические болезни, которые до сих пор никак не разобраны. Это те ямы, в которые свалено все, что нельзя диагностировать. Постмодернизм – это «изм» без диагноза. Просто, видимо, сочли, что вместе с веком кончился модернизм. И начали готовиться к этой перемене заранее, и заранее выдвинули термин, который покроет все то стадное безобразие, которое естественно возникает при подведении итогов. Как сделать из итогов новинку – вот это и есть идея постмодернизма».

Свой научный и литературоведческий метод Битов определил как «метод интеллектуального примитива». Суть проста. Берется та мысль, что пришла в голову… и вперед! «То есть на каком основании я говорю? Да на том основании, что все, что я говорю, я однажды подумал, а никак не вычитал. В данном случае слово «примитив», которое, как и многие слова, было опозорено длительным социализмом, употребляется в своем живописном смысле. То есть с точки зрения художника, который подходит к реальности без школы, на основании опыта чувств и непосредственной реакции».

Но, запрягая достаточно долго, Андрей Битов все же процитировал излюбленные поговорки: «сказка ложь, да в ней намек» и «в каждой шутке есть доля шутки». «Ложь будет, и намек будет, – предупредил он. – А урок – это на вашей совести».

Постмодернистский гороскоп

«Мои постмодернистские научные выкладки можно назвать подозрительными закономерностями. Они выплывают и о них всерьез нельзя сказать. А что делать, если они все равно начинают проступать? Это как если воду в давно нечищеном бассейне спустишь – такое на дне можно увидеть. Вот и постмодернизм такой же – это когда не поплаваешь, разве что найдешь спинку от ржавой кровати, напоминающую о том, что когда-то были кровати».

Все началось с того, что после неожиданного процветания писателя в течение пятилетки Горбачева случился девяносто первый год, и у Битова «повисли» сразу три или четыре книги. Андрей Георгиевич стал с этим бороться. По-своему. В частности, выпустил брошюрку в полпальца толщиной – «Начатки астрологии русской литературы». Там была обнаружена одна из первых закономерностей на основе восточного двенадцатигодичного цикла. «Стал я прикидывать, кто когда родился. И вдруг увидел вот какую закономерность. Возьмем мой самый любимый период русской литературы – так называемый «золотой век», с 1820 по 1840, скажем. И вдруг я увидел, что все они рождаются друг за другом: девяносто девятый год – Пушкин, тысяча восьмисотый – Баратынский, и так далее и так далее. В соответствии с гороскопом я обнаружил десятерых, не хватало только Дракона. И Собаки не было. Я подумал-подумал, и решил: все-таки Николай был Дракон, и повлиял на эту кампанию. Сейчас у меня родилось еще одно утверждение на эту тему, более литературное. Русский читатель некоторых западных писателей национализировал. Они существуют в нашем сознании в переводах как полно-правные русские писатели. Прежде всего – Александр Дюма. В нашей литературе нет Д’Артаньяна, мы его себе заняли. Вот недостающий Дракон! Все-таки он, а не Николай. Тем более, по моим предположениям, если бы Пушкин не погиб, его бы все-таки выпустили за границу, и он бы сдружился с Дюма по линии характеров и черных дедушек. Наверняка – ну кого бы он еще нашел? Перевел бы Дюма какую-нибудь книжку Александра Сергеевича, «Капитанская дочка» стала бы «Дочерью капитана». А Пушкин убедил бы Дюма не называть главного героя «Графа Монте-Кристо» Дантесом. Но так не случилось.

Не хватает еще Собаки. Потом я понял, что Лермонтов со своей странной датой рождения 1814, хотя и выбивается за двенадцать лет, тем не менее, – Собака, единственная в русской литературе. А Пушкин – Козел, и мы сейчас живем в козлином годе. И Петербург – тоже Козел …

Каждое мощное рождение порождает свой зоопарк. Так же случилось и с Серебряным веком. Вдруг, ни с того ни с сего, как яички, один за другим: восемьдесят девятый год – рождается Ахматова, девяностый – Пастернак, девяносто первый – Мандельштам, девяносто второй – Цветаетва, девяносто третий – Маяковский, девяносто четвертый – Георгий Иванов, дальше начинается разрядка и приходит очередь прозы. В девяносто девятом, как по заказу, рождается вся проза двадцатого века. Почему так – никто не может объяснить. Я пытался соединить это и Зодиак с помощью профессиональных астрологов. Даже с Зодиаками получилось, что всякий норовит родиться под своей звездой. Звезда – хотя бы в метафорическом смысле – существует над каждым и своя. Эта фантастика меня настолько увлекла, что я эту астрологию сочинил, вы можете дома перечислить своих родственников и друзей, и вдруг увидите, что вы тоже дружите по какой-то странной схеме, делая себе маленький зоопарк».

Постмодернистская нейропсихология

«Признано, что человеческий мозг работает на пять-шесть процентов. И я понял: какое же высокомерие со стороны человечества считать, что он работает на пять-шесть процентов. Это на пять-шесть процентов мы думаем, что он думает. А остальное он делает за нас. Все программы обеспечения рода, вида, все то, что нам досталось от рождения – наши девяносто пять процентов. Вот мы живем и функционируем – это то, чем занят наш мозг, а не мы. Мы не должны стремиться охватить свой мозг, потому что тогда-то мы и погибнем. Надо как следует пользоваться своими пятью процентами. А девяносто пять обеспечивают то, что мы с вами друг напротив друга сидим. И эти странности слушаем.

Какую бы чепуху я ни нес, вы сидите и слушаете – это же чудо, фантастика!»

Постмодернистский закон

«Я говорю бессвязно, а вы это дело связываете. Дело в том, что это и есть доверие. Я все равно скажу какой-то общий текст, хотя я ничего и не помню. У меня есть такое определение текста: это связанность всех слов между собой. Такого не может сделать никакая кибернетическая машина, только подсознание. Подсознание у нас намного профессиональнее сознания, это с возрастом обнаруживаешь. Девяносто пять процентов недействующего мозга решают за меня все проблемы. Перед приходом сюда я спал тридцать шесть часов, и, следовательно, подсознание работает. Все, что я скажу, будет связано с первым словом, которое я произнес и забыл. Но это абсолютный закон, и я не могу с этим ничего поделать – это не мое мастерство и не мое вдохновение. Кстати, по этому принципу не многие, по-видимому, работают, он более поэтический, нежели логический».

Зачем Толстому его борода

«Сейчас в моде так называемый имидж, и каждый норовит, чтобы его узнавали: надел очки или широкополую шляпу, так не снимай их всю жизнь. А имидж был в русской литературе всегда. Как на маскараде. Великий художник, режиссер, сценарист и писатель Резо Габриадзе однажды сказал замечательную вещь: «Из гения получается кукла, а не из гения кукла не получается». Несмотря на то что писатели девятнадцатого века были более свободные люди, не так приговоренные пиаром, тем не менее, и Толстому было необходимо носить рубаху с бородой. Иначе как бы мы его узнали? У Лермонтова, конечно, позументы. Если бы не форма, трудно было бы запомнить. У Гоголя – нос и локон, а из воспоминаний известно, что он очень любил носить жилет. Достоевский со своей лагерной изможденностью – труднее, но зато у него в подтексте падучая. Кстати, когда мне понадобилось сделать знак для пен-клуба, я попросил Резо Габриадзе мне помочь. И он нарисовал мне Достоевского с топором. Замечательно! Тем более, что написано пером – не вырубишь топором, аналог ручки и так далее. И что вы думаете? Люди возмутились, сказали: «Про нас не так подумают». И не удалось такой замечательный знак ввести: топорик, на котором было бы написано «Пен-клуб».

Сто печатных листов – уже эпопея

Идею о том, что самым мощным двигателем творчества является зависть, высказывал когда-то Юрий Олеша. Впрочем, не факт, что он был первым. И не факт, что Андрей Григорьевич его процитировал. Ведь мысли, однажды пришедшие ему в голову, человек вправе считать своими.

«Я писал не так много. Но подсознание, видимо, завидовало всяким эпопеям. Эта зависть началась с «Войны и мира», и очень многих толкнула на написание эпопей. Именно Лев Толстой является основоположником социалистических эпопей, а вовсе не Максим Горький. И это видно насквозь, даже у Константина Симонова. Потом был «Тихий Дон», потом – «Доктор Живаго», который был написан со значительной завистью и к тому, и к другому. Я эту форму называю «сто печатных листов». Это примерно весь Пушкин. Всего Пушкина переплетите – и получится как раз сто печатных листов. В сто печатных листов, кстати, помещается и «Архипелаг Гулаг».

Завидуя всем эпопеям, я написал свою. Здесь «Война и мир», «Тихий Дон», «Доктор Живаго», все здесь есть. Желание написать единый текст после русских овладело и западным модернизмом. Потому что иначе бы не писал Пруст, иначе бы не писал Джойс».

После чего Андрей Георгиевич прочитал свою эпопею, написанную в жанре аннотации на Словарь эпитетов русского литературного языка, выпущенный в издательстве «Наука» в 1979 году, вслух. Называется она «Ты один мне поддержка и опора», и главная интрига повествования разворачивается вокруг слов, удостоенных словарной пометки «устар.» – «странное слово, и устал, и умер»… Эпопея вошла на правах миниатюры в последнюю книгу Битова «Пятое измерение».

Мысли-паразиты

«У мысли есть несколько потрясающих свойств. Во-первых, она приходит с такой скоростью, что не ясно, как это ты этого раньше не понимал. И все, она уже там. Следовательно, любая мысль, которая проникла в голову, присваивается. Система цитирования, которой так щеголяет постмодернизм – в какой-то мере идея текста. Потому что та цитата, которую ты приводишь, не помня, откуда она, уже стала частью твоего сознания. Она – часть твоего внутреннего текста. И тут незачем никого упрекать. Мысль обладает еще одним поразительным свойством. Есть такая гипотеза, не помню, чья… не моя ли? Что мысли – это инопланетяне, они поселяются, как паразиты, и живут в нашем мозгу. Это их способ существования. Больше доверяйте девяноста пяти процентам своего мозга, меньше – пяти процентам, потому что пять процентов на самом деле ничего не знают».

Из кого получается Фрейд

Однажды Андрей Битов лежал в больнице и пытался уснуть, не принимая снотворного. И придумал игру в составление слов из имен и фамилий писателей. Все началось с того, что когда-то, сидя в купе поезда «Красная стрела», он попробовал составить что-нибудь из его названия. Получилось: «страна», «трасса», «стакан», «расстрел» – полное описание тридцатых годов, когда была введена «Красная стрела», и командировочные ездили туда-сюда то за следующим чином, то за следующим приговором. Игра продолжилась.

«Слово», «тело» и «ствол» получаются из Льва Толстого. «Скиф», «Фрейд», «крест» – из Федора Достоевского. Из Лермонтова – «храм», «вера» и «молитва». Из Гоголя – «книга» и «глагол». Пушкин – единственный, из кого получается «душа». «Дар», «родина», «драма» – чем не описание Владимира Набокова? А из Цветаевой получается «матрица».

Аудитория, подхватившая игру, быстро смекнула, что из самого Битова складываются слова: «вина», «вино», «ботва», «бред», «битва», а еще — «Барт», классик постмодернизма.  

Венера Галеева

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2003 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков