№ 26 (3650), 14 ноября 2003 года
главная | оглавление | <... | ...>	таланты и поклонники

Джаз: универсальная музыка для людей,
которые не пропадут

Библиография джаза в нашей стране началась в 1960 году с книжки «Джаз» В.Мысовского и В.Фейертага. Тогда имя Владимира Борисовича Фейертага было широко известно лишь в узком кругу почитателей этой музыкальной культуры. К настоящему времени круг значительно расширился, во многом благодаря просветительской работе лектора Ленконцерта, ведущего джазовых фестивалей и «предводителя питерского джаза» Фейертага, чья фамилия стала символом и чуть ли не синонимом джаза. Наверное, сам Владимир Борисович к такому пафосному вступлению отнесется иронически. Во всяком случае, в общении он весьма ироничен, но при этом предельно доброжелателен. Настоящий универсант, хотя с тех пор, как он получил диплом филологического факультета ЛГУ, прошло почти полвека.

В.Б.Фейертаг

– Школу я окончил не в Ленинграде, а в городе Чебоксары, там оказался застрявшим после оккупации. Моя мама, как многие, не успела до какого-то срока вернуться в Питер, чтобы получить обратно свою жилплощадь. У нее была хорошая работа, и она решила остаться в Чебоксарах, а я вернулся в Ленинград, к отцу. Мои родители жили раздельно, как и положено в мире искусства, там все разводятся. Я поступал на филфак, на отделение журналистики, но меня не приняли. Хотя я и был отличником. Не приняли, как я догадываюсь, из-за моей немецко-еврейской фамилии. Потом мне объяснили: когда это ты видел, чтобы материалы в советских газетах были подписаны такой фамилией? Поэтому если ты хочешь писать, ты будешь писать, учись просто на филфаке и все. И я стал учиться на романо-германском отделении. В студенческие годы у меня уже был свой оркестрик, который в городе играл на танцах и, что называется, гремел. Это были нелегальные, но очень востребованные выступления. Случались закрытые вечера в школах и вузах, где можно было танцевать, и нужен был джаз. Иногда мы получали за это деньги, иногда – нет. Я даже в университет приводил свой оркестр. Это было допустимо. Мы ведь всегда жили двойной моралью: нельзя, но мы закроем двери и будет можно. А когда я попадал со своим оркестром на закрытый вечер в Дом милиции, в идеологическое учреждение, там, наоборот, снимались все препоны. Говорили: «Так, ребята, здесь все свои, играйте американскую музыку!» Это говорили партийные люди, которые были у власти. Для меня, студента, это было хорошее время, абсолютно беззаботное. Я не думал о том, что будет дальше, я был активным комсомольцем, культоргом, входил во всякие бюро. Танц-джаз был моим хобби. Вот и все.

– Как же при такой активной работе в комсомоле произошло заражение американской музыкой?

– Заражение произошло немножко раньше. Поскольку родители были академическими музыкантами, они меня вовсю «пихали» в ту, классическую музыку. Я окончил музыкальную школу по классу фортепиано: мама – пианистка, куда деваться? Назло я, конечно же, слушал джаз. Дети всегда поступают против воли родителей. Я с детства подбирал на слух, у меня всегда была склонность к эстраде. Во время войны я выступал в госпиталях, играя собственные попурри на популярные вальсы и песни, и эта «работа на слух» приносила мне славу. Мне это очень нравилось. А у людей, которые учились играть сонаты, славы было меньше. Поэтому я понял, что легкое искусство дает более легкую жизнь, а тяжелое – тяжелую.

– Вы тщеславны по натуре?

– Я думаю, что я был немножко тщеславным по молодости. Сейчас я немножко успокоился. А что, тщеславие – это плохо?

– А я как раз хотела это у вас спросить.

– Тщеславие, честолюбие и профессиональные амбиции – это хорошо. Мужчина должен быть тщеславным, хотеть чего-то добиться, иначе он – не мужчина.

– Где территориально находился центр студенческой жизни?

– В то время еще даже не было мощного университетского клуба. Он появился чуть позже, в пятидесятые годы. Уже окончив университет, я работал в клубе ЛГУ. Проходили вечера в Актовом зале университета, мы там танцевали в фойе перед Актовым залом.

– Кого из однокурсников вы можете вспомнить?

– Я помню всех, с кем учился. А упоминать принято тех, кто добился известности. Я с одного курса с режиссером Игорем Масленниковым. Мы много времени проводили вместе, слушая джаз, и теперь, встречаясь, легко общаемся, но дружить нет времени. Нас развела жизнь. Многие из тех, кто со мной учился, решили делать научную карьеру, и сегодня в профессуре. Это Андрей Иезуитов, в прошлом – директор Пушкинского дома, Петр Заборов, профессор-французовед. Были знаменитые в то время журналисты, например, Олег Битов, брат писателя Андрея Битова. Мы с Олегом даже на юг ездили один раз вместе.

– Было ли у вас ощущение университетского братства?

– Да. У нас не принято было тогда противопоставлять университет другим вузам, мы существовали сами по себе, и братство ощущалось. Ведь мы почти не расставались. Университет был достаточно дружной семьей, и во многом благодаря нашим педагогам. Коллектив в то время был потрясающий. Я считаю, филфак может гордиться теми, кто там работал. Я назову вам несколько имен, которые потрясали нас, студентов. Это Макогоненко, Бялый, Строева, Зиндер – профессионалы высшего класса.

– Что такое, по-вашему, «университетский дух»?

– Трудно сказать, не было еще в то время стройотрядов и летних лагерей, только комсомольская вожатская прослойка. Все-таки мы были братством индивидуалистов, у каждого из которых была своя жизнь, помимо факультетской. Мы чувствовали себя людьми гуманитарного фронта, и понимали, что в городе мы – главная составляющая этого фронта. Гуманитарный дух – это филфак университета, что может с ним сравниться? Факультет давал прекрасное образование и завораживал своими именами. Мы боялись пропускать занятия, потому что понимали, что потом не наверстаем упущенного. Лекции так интересно читались, что учеба не могла не даваться легко. Мое хобби развивалось, и это не было помехой моему образованию. Думаю, я был хорошим студентом. Стипендию я получал. И несколько семестров даже повышенную!

– Возникало ли у вас когда-нибудь желание устроить лекцию или концерт в нынешнем университете, или даже возродить джаз-клуб?

– Когда я закончил обучение в университете, меня почти сразу же, через несколько лет, пригласили работать в клуб ЛГУ – вести эстрадные оркестры. В это время там уже был театр Евгении Владимировны Карповой, в котором только что отгремел молодой Игорь Горбачев в роли Хлестакова. А я создал эстрадный оркестр практически с нуля. Венцом этой работы стал 1961 год, когда летом мы бригадой поехали в Тюменскую область с совместной программой: театр и джазовая музыка. Это были совместные театрализованные песни. Потом мы устроили грандиозный отчетный концерт в Актовом зале университета, и зал был полон. Тогда к этому искусству был интерес.

Я с не терял связи с университетом. Даже после 1966 года, когда я стал работать лектором в Ленконцерте, у меня были специальные абонементы для студентов университета.

Но с годами жизнь разводит нас по своим углам. Университет имеет свою особенность. Там есть такая традиция: университетские кадры пытаются сохранять, далеко не отпускать и знать, где прорастают университетские веточки. При таком огромном количестве факультетов и их разбросанности это слишком сложно. Получив свои дипломы, мы все стремились навестить факультет, устраивали ежегодные встречи. Постепенно эти вечера начали отмирать: люди уезжают, стареют, болеют. Года два тому назад у нас был юбилей германо-романской кафедры. Мне позвонила одна моя приятельница с курса и сказала: «Если ты позвонишь, все обязательно придут!». И я сел за телефон. Мои однокурсники воодушевлялись и обещали прийти. А в итоге не пришел никто, кроме меня и моей приятельницы.

Но об университете у меня сохранились очень хорошие воспоминания. Там всегда была необычная, удивительная атмосфера. И эта атмосфера в те годы нас спасала от вещей, о существовании которых мы тогда еще не знали. Даже когда в 1952 году вышел труд Сталина «Языкознание», и мы начали переучиваться, мы не разочаровались в университете. Преподаватель с кафедры марксизма-ленинизма заглядывал в зачетку: «У тебя по «тому» языкознанию пятерка? Выше тройки не получишь!» Представляете наши ощущения? Но все остальное – предметы и замечательные педагоги сглаживали такие неприятные эпизоды. Мы начинали что-то понимать в жизни.

– Какую музыку вы использовали в качестве «приманки для молодежи», когда читали лекции о джазе?

– Рок. Тогда все любили рок. Появилось новое поколение, а каждое поколение выбирает свое «пепси». Тут ничего не поделаешь. И я сделал несколько тем о роке.

– Это помогло?

– На рок люди приходили толпами, на джаз, который я давал уже в конце, меньше. Шестьдесят шестой год – как раз время угасания массового интереса к джазу, это время «Битлз», потом – рок-опер. Поскольку я знал языки, я рассказывал на лекциях, о чем там поется, и люди иногда впервые узнавали, о чем, собственно, идет речь. Ведь музыка воздействует на человека прежде всего физиологически, а уже потом – на уровне текста. Уже тогда в таких «непрофильных» лекциях была коммерческая необходимость. Одним джазом сегодня никто не живет. Джазовые музыканты могут играть в ресторане, могут аккомпанировать какому-нибудь певцу, в этом нет ничего страшного. Иногда их имена упоминаются в составе какого-нибудь голливудского полусимфонического оркестра, и это нормально! Джаз – это серьезная инструментальная музыка, а за такую музыку всегда платили меньше, чем за коммерческую и популярную.

– А с чем вы сегодня совмещаете джаз по коммерческой необходимости?

– Как и тогда, с роком. Ничто не исчезает. Просто каждая музыка имеет свои сферы действия. Канадский ученый Маршалл Маклюэн провел эксперимент. Он прикреплял электроды к телу человека и давал ему послушать разную музыку. Так выяснялось, где больше действуют мышцы, а где – голова, и научно была обоснована разница между музыкой диско и произведениями Шостаковича. А джаз действует на все рецепторы, в нем есть что-то для ума, что-то – для ног, что-то – для сердца.

– Как выглядит современный поклонник джаза?

– Как и во всякой музыке, симфонической, популярной, песенной, стандарта нет. Есть два типа слушателей. Есть слушатель сознательный, чуть-чуть просвещенный, который знает, что такое джаз, знает имена, несколько мелодий, как в филармонии: без объявления начинают играть Моцарта, и просвещенный слушатель знает, что это – соната Моцарта, хотя и может забыть ее тональность. Это – грамотный, искушенный потребитель. Есть второй тип – слушатель любопытный, настороженный и абсолютно неподготовленный. Этот выберет то, что ему ближе. Если ему ближе ритмическая часть, он будет ходить на джаз-рок. Другой скажет: нет, мне в джазе нравится только смех, юмор, канотье, чечетка. И он пойдет на старый джаз, на ретро. А кто-то скажет: а мне нравится, когда много народу на сцене, когда чувствуется мощь оркестра. Люди определяют, что ближе их нервной системе. На одних действует орган, а рояль – нет. Одни любят симфонический оркестр, другим подавай камерность, четыре человека на сцене и ни в коем случае не пять! Все зависит от нервной конструкции.

Но обоих этих слушателей объединяет интеллект. Люди без интеллекта и культурных потребностей всю жизнь остаются в одной сфере искусства – в танцевальной песне. Нужен только ритм и незамысловатый текст, от блатного до частушечного уровня. Или – страдания русского романса. Таков наш менталитет. Если взять, к примеру, Германию – там суть будет та же: простенькая полечка, доступная для понимания необразованного человека. Эти люди могут оказаться на джазовом концерте случайно и чувствовать себя слоном в посудной лавке, потому что они ничего в этой музыке не понимают. Джаз сегодня подобен классике, он, как симфоническая музыка, требует некоторой подготовки и интеллекта.

– И воображения?

– Конечно. Одно дело – вокальная музыка, где есть текст. А если вам десять минут играет труба или скрипка, и не звучит ни слова? От слушателя требуется умение включиться и самому придумать сюжет. Если есть воображение, можно начинать ходить на концерты, на выставки и в театр. Как говорил Станиславский, в театр ходят не ради текста, а ради подтекста. Ведь пьесу можно прочесть дома. Зачем в сотый раз идти на «Отелло»? Вы что, не знаете, чем там все кончится? Но интересно посмотреть, что из этого сделали сегодня. То же самое и с музыкой.

Но джазовая музыка сидит на двух стульях. При всей ее серьезности, в ней есть ритм, который позволяет нам не слушать все остальное, и использовать ее в качестве фона. В джазе есть и простое, и интеллектуальное, и элитарное, и земное. В этом его особенность.

– Почему же он не получает массового распространения?

– А кто выключает джаз? Он звучит как фон практически везде. Например, в Америке в любом универмаге, в любом кафе – только джаз. Никакого рока нет. Рок – это слишком шумно. Не симфонической же музыке идти фоном!

Потом, многое зависит от «раскрученности» имен. Для Европы нормально, когда приезжает черный музыкант, и все, зная, что джаз – это американская музыка, валом валят на его концерт. А если свой, местный джазист играет ничуть не хуже, на его концерт не идут. Это все равно что Ла Скала. Если оттуда приедет певец, будет аншлаг – это же эталон оперы! Стереотипы существуют. Но я их не боюсь, и не считаю, что искусство из-за них гибнет.

– Был момент, когда вы отказались от финансовой стабильности ради джаза, и семья вас поддержала.

– Если б этого не случилось, это была бы не семья. Семья должна поддерживать, во-первых, кормильца и идеолога, во-вторых, семья должна быть дружной. Я, например, всегда поддерживаю свою жену. Она работает в университете на матмехе, я прекрасно знаю сотрудников ее кафедры, и когда они собираются неформально, меня обязательно приглашают. Так что я – уважаемый член семьи. При этом ничего не понимающий в математике. У моей жены тоже была проблема выбора. Она окончила музыкальное училище, и стоял вопрос: то ли ей быть вокалисткой (собственно, мы познакомились в клубе университета, она пела у меня в оркестре, была солисткой в хоре Сандлера), то ли уйти в науку. Она выбрала науку, и я ее в этом поддержал. А я выбрал музыку, и она меня поддержала. Нам всегда было интересно друг с другом, и это самое главное. Был этап, когда мне приходилось совмещать вынужденную, но стабильную работу на романо-германской кафедре с Ленконцертом. В конце концов, однажды у супруги достало мудрости сказать: «Давай так: у нас не будет регулярных денег, но ты будешь делать то, что тебе нравится, и будешь спокоен».

– Можно ли одной лекцией изменить отношение человека к музыке?

– Говорить о музыке, в общем-то, бессмысленно – она должна сама действовать. Мне повезло, что мы просветительская страна, и такая профессия – лектор-музыковед – есть. На Западе до этого не додумались. А в Советском Союзе идеологизировали все. Есенина вечером человек читал в Красном уголке, а перед ним выступал лектор, который про Есенина рассказывал. А где вы найдете во Франции или Америке книги с большими предисловиями о писателе? Там разве что напишут: «Газета «Таймс» назвала это лучшим романом года!» А мы всегда давали идеологические предисловия. И музыка тоже нуждалась в обосновании. Это была идеологическая работа, и я был частью идеологии.

– Как же вам удалось не потеряться, когда идеологии не стало?

– Думаю, что все зависит от человека, от его конструкции, от темперамента. Флегматиком я, наверное, не являюсь, меланхоликом тоже. Я считаю, что в любой ситуации можно найти выход. Многие себя потеряли, но многие сумели себя найти. Просто не надо ничего бояться. Я представил себя в наихудшей ситуации. Что я буду делать? Пойду я подметать улицы или посуду мыть? Да, пойду, если это надо для обеспечения моей семьи и меня. По партийному зову – нет. Но просить у государства я не буду, нищенствовать и клянчить у организаций – тоже. Я найду, что делать. Мне кажется, любой человек к этому должен быть готов. 

Венера Галеева

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2003 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков