|
|
|
№ 22-23 (3646-47), 16 октября 2003 года
|
 |
|
воспоминание
|
|
|
Последняя ночь
кабинета Лихачева
(первая после похорон Панченко)
Гелиан Михайлович Прохоров – лауреат Государственной премии, доктор филологических наук, крупный специалист по древнерусской и византийской литературам, сотрудник Пушкинского Дома. В номере 15–16 за 2003 г. «СПбУ» мы публиковали интервью с ним, в котором он пообещал познакомить читателей со своим рассказом «Последняя ночь кабинета Лихачева». Сегодня Г.М.Прохоров выполняет свое обещание.
Меня разбудил телефонный звонок. Оправдавшись в чем-то поминками накануне, после похорон Александра Михайловича Панченко, и повесив трубку, я взглянул на часы: половина девятого. Ну, что ж, как раз время вставать: к десяти надо быть в квартире Дмитрия Сергеевича Лихачева – должна приехать Зиночка. Внучка академика, она подарила нам, его Отделу древнерусской литературы Пушкинского Дома, рабочую библиотеку деда, и теперь наступал момент ее перевозки. И наш отдельский секретарь Марина Федотова обещала приехать к десяти – дособирать архивные материалы. А на одиннадцать заказаны грузчики. Почти полностью упакованная в коробки библиотека Дмитрия Сергеевича вместе со своими шкафами должна, наконец, переехать со 2-го Муринского на Васильевский остров, на набережную Макарова, 4.
|
 |
Д.С.Лихачев.
Рисунок Г.М.Прохорова. |
|
Солнечный свет пробивался сквозь жалюзи. Я чувствовал себя на редкость выспавшимся и отдохнувшим. Если бы не телефон, я мог бы, впрочем, и проспать. Вчера, видимо, я здорово устал, раз уснул одетым. Да и мудрено было не устать: целый день хоронили Александра Михайловича.
Сначала была долгая гражданская панихида в административном здании Академии наук, с проникновенными речами ученых, телевизионщиков, друзей, с песнопениями хора его последней жены; затем – отпевание в Свято-Троицком соборе Александро-Невской лавры и, наконец, патетическая речь отца Владимира из собора Владимирской Божией Матери над самой могилой на кладбище за Троицким собором. Отец Владимир говорил о том, что академик Панченко всем нам заповедал и завещал. Александр Михайлович как-то, довольно давно, в разговоре с тоской заметил, что он достиг в жизни всего, чего хотел; наверное, он тогда решил придумать что-то, что должно быть после его смерти. Когда рабочие начали выглаживать лопатами продолговатый песчаный холмик над Сашей, оглянувшись, мы увидели в тени деревьев столы с бутылками и бутербродами. Как всегда в таких случаях, это оказалось психологически очень уместным. А потом поехали на автобусах в наш Пушкинский Дом, и там – в Малом зале, где у нас обычно проходят секторские заседания, на которых Саша многократно красиво витийствовал, и в коридоре, где он громогласно на ходу кашлял, где на одной из дверей на черной дощечке белая надпись “Академик А.М.Панченко” – тоже оказались столы, накрытые уже гораздо более обильно, для более узкого круга людей. И это тоже было психологически очень уместно.
Выйдя затем на набережную, я встретился глазами с четырьмя парами задумчивых глаз молодых коллег, почти не колеблясь ответил им согласием: надо было помянуть Александра Михайловича и в еще более узком кругу, – и, перейдя на Петроградскую сторону, мы спустились в хорошо, судя по всему, знакомый моим спутникам кабачок. Мы скорбели об утрате Александра Михайловича, Саши, этого крупного, умного и яркого человека, и мы его поминали. С нами не было, к сожалению, Игоря Павловича Смирнова и Александра Хаимовича Горфункеля – один теперь в Германии, другой в Соединенных Штатах, – но был Владимир Павлович Бударагин. Именно из его слов по телевизору я узнал в Киеве в гостинице о смерти Александра Михайловича; последнее время он был, кажется, самым близким в институте человеком к тяжелевшему характером Панченко.
Наконец, Владимир Павлович Бударагин молча встал и вышел. Мне объяснили, что Владимир Павлович всегда так уходит, когда чувствует приближение своей меры. Мне тоже, решил я, не следует ее пропустить, попрощался и вышел следом за Володей. Другим мостом перешел на свой Васильевский, купил себе по дороге еды, мяса индейки из Америки, совершенно, по внутреннему чувству, трезвый пешком дошел до дома. Полиэтиленовый пакет с этим мясом положил на тумбочку в кухне, – чтобы, разувшись, поместить его в холодильник. Но тут, разутому, мне, видимо, очень захотелось отдохнуть. Правильно, значит, я почувствовал приближение своей меры, раз уснул не раздеваясь. Проснулся, однако же, совершенно трезвым и хорошо, как я уже сказал, отдохнувшим.
Пакет с мясом индейки валялся на полу, надкусанный котом. Нет, приближение меры я почувствовал, видимо, чуть запоздало. Хмеля в голове, впрочем, вроде бы не оставалось. Остатки его я выгнал холодным душем и ведром холодной воды, хотя по-настоящему холодной, как и горячей, воды в этот жаркий июнь в водопроводе не найдешь. Побрился, позавтракал, взял веревок, чтобы связать в пачки остатки книг, которым картонных коробок не хватило, и поехал на метро и автобусом-подкидышем на площадь Мужества.
|
 |
А.М.Панченко.
Рисунок Г.М.Прохорова. |
|
В вагоне ехала семья с унылым подростком-ребенком и каким-то инвентарем – явно их везли на дачу; в автобусе с компанией детишек – девочек младшего школьного возраста мы почему-то стали улыбаться друг другу и улыбались даже на улице, и руками махали с разных сторон дороги. Куда это они поутру?
Я почти не опоздал, ну, минут на двадцать, не больше. Зиночка, наверное, уже там, думал я. Позвонил, но мне не открыли. Воспользовался ключами, которые давно дала мне Зиночка. Как хорошо, что я успел все-таки раньше нее! Я зажег свет в темной прихожей, в холле посреди квартиры, в столовой по одну сторону от холла, в кабинете, затененном шторами, по другую.
Повсюду в столовой и в холле на полу лежали заклеенные и пронумерованные картонные коробки. Мы трудились, упаковывая великое множество, тысячи книг, вахтовым методом месяца полтора-два. Коробок было более полутора сотен. Теперь эта работа завершалась. Лежавшие на столе в столовой остатки книг я обвязал веревками. Все! Теперь грузчики могут приезжать, время как раз подошло к одиннадцати. Но почему же нет Зиночки? И Марины? И грузчиков?
Надо позвонить Инне, подумал я. Она должна была приехать вечером с дачи и, конечно, ждала моего звонка, а я вечер и всю ночь проспал. Хоть теперь надо звонить и оправдываться (как всегда, неубедительно). Но выбора нет! Я взял трубку телефона в холле – телефон был мертв. Никаких звуков, как от полена. Наверное, его почему-либо отключили. Как-то, когда я в одиночку начинал разбирать здесь книги, телефон зазвенел, я поднял трубку и с удивлением услышал голос Марины Бенцони, звонившей из Италии, из Милана. Сколько-то лет назад я познакомил ее с Дмитрием Сергеевичем. Некогда Миронова, Иннина университетская подруга, она вышла замуж за студента итальянца, ставшего поэтому нашим другом. Последние годы она была активнейшим популяризатором Дмитрия Сергеевича и его внучки-художницы в Италии. И вот она звонила в квартиру Дмитрия Сергеевича, разыскивая Зиночку, а трубку поднял я. Мы поудивлялись некоторой нереальности. И теперь опять нереальность – никто не приходит, хотя должно прийти много народу, и телефон молчит, никакой связи со странным внешним миром, стало быть, нет. Что же делать?
Я прошел в кабинет, взял что-то почитать, снял с отодвинутого от полок и стоявшего посреди комнаты дивана лежавшее на боку любимое Дмитрием Сергеевичем кресло-качалку, поставил его спиной к письменному столу, лицом в сторону холла и столовой, опрокинулся в это удобнейшее седалище, или лежалище – у меня раньше было почти такое же, – а ноги привычно положил на стул. Попробовал читать. Но скоро отвлекся. По сторонам вдоль стен на своих местах достаивали последние часы, глядя друг на друга, уже опустошенные книжные полки и шкаф. За их стеклами еще недавно стояли фотографии, картинки (в том числе моя пастельная копия иконы «Сретение»), этикетка от шампанского, выпитого с Дудинской, о чем сообщала запись на обороте, и т.д. и т.п. За моей спиной, как капитанская рубка, возвышался еще довольно живой письменный стол с надстройками, заваленный извлеченными откуда-то всевозможными, что-то говорившими хозяину предметами вроде длинного гвоздя-костыля, которым прибивают рельсы к шпалам (где-нибудь в тундре?), были тут осколок авиабомбы, подобранный в блокаду в Пушкинском Доме, старинная пишущая машинка, бумажки, папки, ручки, скрепки... Этот стол виден на многих фотографиях Дмитрия Сергеевича, сделанных в его кабинете. Он уже тогда был завален (прямо как мой). Для нас его кабинет был почти что святилищем. А теперь вдруг стали заметны трещины на низком потолке по стыкам бетонных плит...
Месяца на три раньше, когда Александр Михайлович Панченко был еще жив, а упаковка рабочей библиотеки Дмитрия Сергеевича Лихачева уже началась, наши общие чувства прекрасно выразил в стихах Владимир Павлович Бударагин, принимавший участие в этой работе:
Ты и сам словно тень в этой мертвой квартире
Среди прочих оплаканных нами теней,
Что недавно еще, воплощенные в мире,
Были светом для нас в неприютности дней.
Здесь еще отголоски былых разговоров,
Все куда-то ушли, но вернутся вот-вот...
Стены память хранят интерьера былого,
Где для времени вдруг прекратился отсчет.
Книги с полок себя доверяют коробкам,
Их продлится земной сослужения век!
Но царит тишина – празднословить неловко
В этом доме, для нас приснопамятном всех.
Свет оставался повсюду гореть. Я готов был вскочить сразу, как услышу звонок в дверь. Через холл мне был виден конец длинного стола в столовой со стопками книг, и я вспоминал приемы за этим столом, уставленным вкуснейшими яствами, винами и водками, спокойную, приветливо улыбающуюся Зинаиду Александровну во главе его, блистающих остроумием ораторов с рюмками в руках, наши секторские стихотворные представления, пародирующие научные заседания, например, речь иностранного гостя Джона Джоновича (Дмитрий Сергеевич любил звать иностранцев по имени-отчеству), тут же переименованного, по предложению Сергея Зилитинкевича, Лихачевского зятя, в Хью Хьюевича (такой Хью был реальностью):
I am very glad to see You,
К вам приехавши в Россию.
It is so instructive for me
Зреть Ренессанс в самодержавной форме.
I cannot hide my deep impression,
Никто, конечно, не безгрешен,
But John the Terrible was the first,
Кто Возрожденье к вам принес.
Радостный смех хозяина дома... Дмитрий Сергеевич умел очень заразительно смеяться.
Или такое:
Умные очень к тебе собрались сотрудники в Сектор,
Больше таких не сыскать, даже если искать днем
с огнем,
Остров являют собой в океане, средь мрака
прожектор.
Лучших людей ты собрал: что ни скажешь, мы все
переврем.
Тут он тоже смеялся, хотя, кажется, чуть меньше.
В конце концов я задремал.
Проснувшись, взглянул на часы – половина третьего, а все еще никого нет! Так ведь и рабочий день весь пройдет! Ну, молодые женщины, понятно, существа непредсказуемые, но грузчики! Подняв глаза, я вдруг заметил, что за окном столовой темно. Не то чтобы совсем темно, но гораздо темнее, чем следовало бы. Это меня удивило. Какая-то мистика. Солнечное затмение? Подойдя к окну, я взглянул вниз, – увидел горящий фонарь. Никого. Тихо. Надо позвонить куда-нибудь, выяснить, в чем дело! Но телефон – мертвяк. Неужели же это – ночь?! Что же, я проспал в кресле день и полночи? И что наступит утром? Вторник? Не может же второй раз наступить понедельник! Сашу-то мы хоронили ведь в воскресенье.
Волевым усилием взяв себя в руки, я сказал себе, что утром – во всяком случае, скорее всего – что-то наступит. А что именно, там будет видно.
|
 |
А.М.Панченко.
Рисунок Г.М.Прохорова. |
|
Я лег на освобожденный от кресла-качалки диван, накрылся лежавшим на нем шерстяным пледом Дмитрия Сергеевича и долго лежал, неспособный снова уснуть. Давая мне ключи, Зиночка говорила, что я могу оставаться ночевать на этом диване, что она сама, когда ей случалось тут задержаться, спала именно на нем, что у этого дивана необыкновенная энергетика... Я не прочь был эту энергетику почувствовать, но причины оставаться здесь ночевать как-то не создавалось.
Привидения не являлись. Однако же ожидать в этой готовой к отплытию уже отвязанной от мира квартире можно было, как видно, всего. Покойный Дмитрий Сергеевич, если бы решил напоследок посидеть за своим письменным столом у меня за спиной, наверное, не дал бы о себе знать, или же сделал бы это как-то деликатно. Без нужды оборачиваться не хотелось. Равно и новопреставленный Александр Михайлович, длиннобородый всероссийский телестарец чуть ли не с клюкой, ставивший в экране на Библию пепельницу и давивший в ней окурок, если бы и решил мне здесь явиться, то, думаю, не в этом последнем своем облике, а в прежнем, каким он в этом кабинете бывал. Мы давно уже не общались. А когда-то были друзьями, – тогда у него и бороды еще не было, и вообще он был совсем не такой, как потом, когда ушел в телевизор. Он был очень умным и много помнящим человеком. Но Лев Николаевич Гумилев, с которым он постарался подружиться, чуть скучающе говорил о нем: “Популяризатор!” А у Льва Николаевича была теория – «теория пассионарности». Но разве все мы, пишущие, читающие лекции, вещающие при случае из радио и из “ящика”, – не популяризаторы? Дмитрий Сергеевич Лихачев, не поощрявший чтение учеными лекций, находил оправдание этому только в том, что, бывает, вдруг что-то скажешь так удачно, что сам удивишься, — что-то сформулируешь, додумаешь недодуманную мысль. Были бы мысли! Одна удачная мысль Александра Михайловича мне запомнилась – аналогия между НАТО и немецким Орденом, от которого защищал Русь князь Александр Невский.
Мне отчетливо вспомнился также случай на реке Пинеге в Архангельской области, в местах, прославленных Федором Абрамовым, в археографической экспедиции от Пушкинского Дома в середине шестидесятых, когда мы с Сашей шли вдвоем по берегу реки в деревню Чакола, где, по нашим сведениям, жили старообрядцы. Стояла жара, и, страдая от нее, мы думали, что бы нам такое унести из этой деревни, чтобы не было обидно топать, парясь, туда и сюда километры. Другие члены нашей экспедиции, Александр Хаимович Горфункель из университетской библиотеки и студент филфака Володя Бударагин, шли в это время в какую-то другую сторону, к вечеру все мы должны были встретиться в исходной точке в селе Веркола. И вот мы с Сашей подумали, что хорошо бы нам обрести две древнерусские рукописи XV века, штуки четыре XVI и пару, но хороших, XVII. Вообще-то XVII век мы тогда почти не брали. Такие были времена. Войдя в деревню, мы услышали женское хоровое пение в доме, зашли туда, были приглашены красивыми радостными пожилыми крестьянками на лавках, что-то праздновавшими за длинным столом, выпить с ними бражки, выпили, поговорили, обошли деревню, посещая дома, где жили книжные люди, один старичок и несколько старушек, беседовали с ними, рассказывали о Пушкинском Доме, где их “досюльные” рукописные книги, которые им читать уже тяжело, а их внуки вообще не будут читать и используют их либо на растопку, либо на пыжи для охотничьих ружей, бережно хранятся, записывали, кто что подарил (книги они не продавали), возвращаясь, опять были приглашены туда же, на этот раз заходил один Саша, я ждал на дороге, и пошли обратно. Примерно на том же месте на берегу мы вдруг остановились и Саша с испугом взглянул на меня: в рюкзаках мы несли как раз две рукописи XV века, четыре XVI и две XVII, но хороших... Мы поняли, что Кто-то нас слышал. Или слышит. Впору было оглядеться и посмотреть вверх, в ясное жаркое небо. Это испытанное нами тогда скорее чувство, чем осознание, неслучайности происходящего, как правило запаздывающее, я испытывал теперь, спустя около полувека, лежа на лихачевском диване ночью после Сашиных похорон.
В селе Веркола, где в XVI веке пастушок Артемий Веркольский был убит молнией, а столетие спустя канонизован, и кирпичные остатки монастыря его имени виднелись на другом берегу Пинеги, мы едва ноги унесли с берега от грозы, а потом лежали на сеновале, и гром бил со страшной силой прямой наводкой по соседним домам, и мы, слушая его, сочиняли эпиграммы друг про друга. Получилось следующее. Про Александра Хаимовича Горфункеля, опытного археографа, неизменно вызывавшего симпатию и доверие у деревенских жителей, так что однажды его уговаривали стать крёстным, мы написали, отразив исторический факт:
Познав бродячей жизни прелесть,
Горфункель вместо старых книг
Нашел поношенную челюсть,
Из бани выглянув на миг.
Он действительно нашел ее на дровах, оставленную там мывшимся в этой деревенской бане перед нами инвалидом. Тот, выпивший, лежал поблизости.
Про Володю Бударагина, тогда еще не заведующего Древлехранилищем Пушкинского Дома и не заслуженного работника культуры:
Испив братину буйной браги,
Гонял по-свойски, без затей
Неукротимый Бударагин
Костлявых северных людей.
Про меня, с учетом темы моих университетских византийско-русских штудий:
Назло прельстительным свободам,
Вкушая сладостный оргазм,
Внушал бессмысленным народам
Греко-российский исихазм.
А это – про Сашу Панченко:
И Панченко к тому причастный,
Колыша брюхом, сочинял,
Самовлюбленный и пристрастный,
На этот случай мадригал.
Я проснулся в половине десятого. Ровно в десять пришли, открыв дверь своим ключом, Зиночка с отцом, следом – Марина Федотова. Не дожидаясь одиннадцати, ввалилась бригада грузчиков. Наступил, судя по всему, понедельник.
Зиночка поправила трубку у параллельного телефонного аппарата где-то в спальнях, и телефон в холле ожил. Я позвонил Инне, услышал ее сдавленный голос, безуспешно попробовал, сам чувствуя полную неубедительность своего рассказа, все ей объяснить.
Грузчики взялись носить коробки с книгами. Двигая затем широченный и высоченный книжный шкаф красного дерева, вдруг его качнув, они разбили им свисавшую с низкого советского бетонного потолка красивую люстру девятнадцатого века.
Демонтаж знаменитого кабинета завершался. На его месте оставалась обыкновенная пустая комната средней величины.
Начиналась расстановка шкафов и книг Дмитрия Сергеевича в его любимом Отделе древнерусской литературы
Пушкинского Дома. И он делался при этом заметно красивей. 
Г.М.Прохоров
|
