|
|
|
№ 21 (3645), 26 сентября 2003 года
|
 |
|
это было летом
|
|
|
О бедном курсанте
замолвите слово
Один день из жизни
на военных сборах (зарисовка)
ПА-АДЪЕМ! Падъем, я кому скзл!» Сильный рывок за ногу, и вот я уже лечу куда-то вниз со второго этажа двухъярусной кровати. «Совсем как Алиса, провалившаяся в кроличью нору», – успеваю подумать до приземления. Е-п-р-с-т! Куда я попал? Школа! Пионерлагерь? ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АРМИЮ, СЫНОК!
– Какая сволочь? Кролик со своими командирскими часами убегает от меня, по дороге сдергивая с кроватей замешкавшихся спящих. «Пять пятьдесят! – орет он. – Форма одежды номер два: майка, штаны, сапоги. На зарядку строй-ся!»
Механически наматывая портянки, гляжу в окно. Хотя лучше бы этого не делать, все равно ничего не изменишь: дождь, температура плюс десять, спорт – здоровье миллионов.
«Домашний прапор» –
«дикий прапор»
Мы бежим. Куда – не знаю, мне это сейчас абсолютно неинтересно. Волнует другое: почему так болит голова? Сквозь серую пелену дождя потихоньку начинает вырисовываться картина вчерашней драмы. О ее главном герое стоит сказать особо.
Прапорщик Кузнецов – редкой души человек. Кроткий, незлобливый и по-армейски обаятельный (матерился почти всегда улыбаясь), он не мог не нравиться и очень скоро заслужил имя «домашний прапор». Собственно, всего прапорщиков было два, но если нашего мы любили, поили спрятанным в тумбе лимонадом и кормили сигаретами, то другого иначе как «диким прапором» никто не называл.
Так продолжалось до вчерашней ночи, когда в доме Облонских внезапно все смешалось. С самого утра домашний прапор был чем-то сильно обеспокоен. Хотя через день у него намечался выходной, лицо его выражало такую щемящую тоску, что все бойцы нашего взвода невольно зажмуривали глаза. Прошатавшись полдня по казарме, подозрительно присматриваясь к курсантам, прапорщик Кузнецов на некоторое время удалился в свою каморку, откуда через полчаса с решительным видом направился к тумбе дежурного. Последний – примерный ботаник из соседнего взвода – на сборах почувствовал себя неожиданно вольно и вместо положенной зубрежки устава играл в карты. Заметив приближающегося прапорщика, дежурный было улыбнулся, но что-то в лице домашнего эльфа говорило о том, что на этот раз сигаретами обойтись не удастся. Дежурный побледнел и вытянулся. «Сегодня… из рас-с-сположения взвода, расквартир-р-рованного в казарме, – тянул слова товарищ Кузнецов, – исчезла…– сурово сдвинутые брови подчеркивали серьезность паузы, – табуретка! Вы как дежурный несете всю полноту материальной ответственности за случившийся в вашу смену ин-цин-дент и должны понимать всю серьезность сложившегося положения. Согласно кар-раульного устава…» Но прапорщик не договорил. И без того бледный дежурный, окончательно потрясенный словами «инциндент» и «караул», упал с тумбы. Заплетающимся языком он пролепетал: «А можно как-нибудь без кар-раульного… того… самого. Ну, вы понимаете…» Строго взглянув на провинившегося сверху вниз, прапорщик Кузнецов примиряюще ответил: «Можно». И, взяв за шкирку, поднял бедолагу на ноги. «Триста рублей. Цена вашей ответственности – триста рублей» – повторил прапорщик Кузнецов и улыбнулся. – Зайдите ко мне в комнату, и мы оформим протокол».
Стоит ли говорить, что в тот же вечер табуретка нашлась, а прапорщик напился. И вот тут доктор Джекилл превратился в мистера Хайда. В районе часа ночи по казарменному коридору протащили тело. Тело сопротивлялось, шипело и пыталось петь отдельные пассажи из «Сектора Газа». «Пора домой, домой пора», – убаюкивал его голос дикого прапора. «Тс-ссс!» – вдруг засвистел ведомый. – Я слышу шорох!» То, во что превратился домашний прапор, подползло к ближайшей кровати и прижалось ухом к металлической ножке. «Я слышу еще один шорох!» – торжествующе объявил он. И тут же что есть мочи заорал: «Если я услышу еще один шорох, то начну мочить вас табуретками, подонки!» В углу казармы раздался грохот. Это снова рухнул с тумбы перепуганный дежурный ботаник. «Вечеринка у прапоров дома» длилась часов до четырех утра. Дикий таскал домашнего к срочникам – видимо, претворять в жизнь идею с летающими табуретками, потом они долго не могли попасть в дверь, после чего у себя в каморке на полную громкость включили «Мальчишник» и устроили дискотеку в умывальной, откуда спящих на утренней зорьке утащили в комнату дежурные.
О ремнях и сигаретах
Наверное, именно потому, что товарищам прапорщикам вчера было так хорошо, моей голове сегодня так плохо. Закон сохранения энергии!
Мы уже направляемся с зарядки в казарму, когда со стороны плаца показываются хмурые срочники. Надо сказать, что с ними мы почти не общались, если не учитывать, что раз пятнадцать в день они подходили с предложением обменяться ремнями и пострелять сигарет. И, честно говоря, эти ребята всех уже порядком «достали». С ремнями – это у них такая субкультура. Мол, зачищенные до серебряного блеска бляхи лучше новых крашеных, золотые лучше серебряных, а портупея – вообще предел человеческих мечтаний. «Все как на зоне», – как уже лет десять объясняет Задорнов. Предлагали менять также и сапоги. «Слушай, да? Ты через месяц домой уходишь, а я за тебя служить будешь? Родина защищать! Давай сапоги, да?». Но наиболее отточена была форма обращения за огоньком: «Эй… курсант, сигарет дай!» Коротко и ясно. Почти так же, как прапорщик Кузнецов, c патриархальной простотой просивший уходивших в увольнение курсантов привезти ему три литра желтой краски для ремонта казармы. Естественно, в виде подарка. Так вот, увидев, что один из этих ребятушек направился ко мне, я решил сыграть на опережение. «Эй, солдатик, дай закурить!» Служивый от удивления впал в ступор. «Да ты че, не понял? Дай сигарет!» Он, наверное, ожидал обратного и поэтому вяло промямлил: «У меня только «Беломор»». «Пофиг, давай «Беломор»… Да ты че? Вообще кабан? Че ты мне сигарету свою суешь? Ты всю пачку давай, пачку».
Слово из трех букв
Нет, вообще армия – это отдельная страна. Со своими законами и, конечно, своим языком. Вот выступает перед нами полковник Крягин, объясняет распорядок дня. «Значит так, на… После завтрака, на…, все на общественно полезные работы… Кто – к свиньям, на…, кто на кухню, кто копать, б…» Сказал – отрезал. Супербизон! И его можно понять: в полевых условиях, когда решения принимаются быстро, обширный запас слов только мешает. Поэтому опытные офицеры обходятся всего четырьмя-пятью наиболее популярными выражениями. Дешево и сердито. Другое дело – жизнь гарнизонная. Солдат спит, служба идет, никто никуда не торопится. И вот здесь-то и кроется опасность. Предложения становятся распространенными, и солдатское ухо, привыкшее к телеграфному стилю, такое лексическое и синтаксическое богатство не приемлет. А потому после важных команд приходится нажимать клавишу enter – чтобы солдат понял, что к действию надо приступать срочно. И вот тут на помощь приходит слово из трех букв. «Солдат… Солдатик с лопатой… Солдатик с лопатой, идущий к свинарнику… Солдатик, б..!» В радиусе 500 метров замирают все военнослужащие и одновременно поворачивают головы к офицеру. Слушать подано!
Пространство и время в армии
С ними тоже не все чисто. В красном углу комсомольской комнаты на стенде с перечислением успехов Красной Армии каллиграфическим почерком выведено: «21 сентября 1830 года – победа на Куликовом поле». И рядом во весь оставшийся щит – портрет В.В.Путина, почему-то увитый голландским флагом (наверное, художник перепутал цвета, хотя, может быть, намекал на былые заслуги президента перед отечественной разведкой). Проницательный читатель после такого сразу же должен уяснить, что «здесь вам не тут», иными словами – «наблюдается характерный сдвиг пространственно-временного континуума» (и чего-нибудь еще). Действительно, в части, с четырех сторон огороженной полуразрушенным забором (через который солдаты периодически перекидывают какие-то мешки со склада), время течет по-своему. Вернее, оно по-своему стоит… Как вода в озере. Поэтому и солдату постоянно приходится спать: служба никуда не хочет идти. И вроде дело тебе дали, чтоб ты не скучал, но шестым чувством чуешь… Что-то не так. Сколько ни мажь гуталином колеса тягачей, они все равно упрямо не заводятся. Да и лопата из рук падает, траву вокруг склада с боеприпасами косить не хочет. А от полковника Крягина до обеда еще ой как далеко! От разряженной и звенящей пустоты голова начинает плыть уже к концу недели. Не спасают ни стоические «Размышления» Марка Аврелия, ни Бертран Рассел со всей его мировой философией. Книжки лежат в тумбах. В свободное время все учат устав.
О Большом
Наконец, все собираются у столовой. Это такой ритуал, теперь примерно через полчаса начнут запускать на обед. По одному, со снятыми кепками. На площадь перед столовой выходит Большой – здоровенный детина, работающий (если к армии этот термин вообще применим) на кухне. Как настоящий солдат, Большой немногословен и мудр, почти как Василий Теркин. Когда одного из наших ребят увезли в госпиталь с аппендицитом, Большой взял свой огромный нож, которым он потрошил рыбу, вытер его о фартучек и со знанием дела сказал: «Жалко, б… Посмотрели бы, че там у него внутри». Сейчас этот специалист по внутренностям курит с несколькими своими друзьями из курсантиков, коих он гоняет в увольнение за пивом и сигаретами. Докурив, кидает папироску на асфальт, растирает ногой и харизматически заявляет: «Не, пацаны! Я, конечно, понимаю, что вы заучки… Я понимаю, что вы офигенные заучки... Но и вы поймите, что каждая система и без того стремится к энтропии, а вы свой организм вдобавок разрушаете курением». И сыграв свою партию, уходит за кулисы, качая головой. Зал молча аплодирует.
О маршах и песнях
(«Опять мне кажется, что кружится моя голова»)
Как объявил товарищ Крягин, после обеда все идут на плац – тренировать шаг в течение четырех часов. Как раз: хорошо поели, сил много, а на улице распогодилось, солнышко шпарит вовсю. Еще в первые дни мы решили, что «Крягин» – это первая часть составного немецкого глагола, которая означает «Делать все по военному» Например, «kryagen-essen!» – «есть быстро, по-военному», «kryagen-gehen» – «идти по-военному», то есть «Вперед, марш! Зап-п-евай!» Командир отдает именно эту команду и взвод дружно подхватывает незамысловатую песню из репертуара Кати Лель. Слов не помню, что-то восторженное про «джага-джага» и «мармеладный, я не права». Идущие рядом срочники такой песни не знают и с опаской на нас косятся. Да Бог с ними! Они знают всего три песни, распевая павлиньими голосами что-то вроде: «Кра-а-ай радной мой, ябланивый сад и сиренью пахнущие розы!» Господи, когда все это закончится?
О темноте – друге молодежи и соседях,
с особым цинизмом сорвавших «Большой куш»
Время Х, которого с такими нетерпением ждут все бойцы – 22.00. Родине отданы очередные 24 часа, все мучительно пытаются считать: «до дембеля осталось….» И вот только тут и начинается жизнь… ночью! Накопившиеся за день рассказы передаются друг другу за чашкой чая в каптерке, стоит дружный мат, прерываемый взрывами гомерического хохота. «Господа, вы не поверите…» Вот она, роскошь человеческого общения! Из тех, кто не пьет чай, кто-то наконец дорвался до Бертрана Рассела, а кто-то кроме «Калейдоскопа» и газеты «Интим» видеть уже ничего не может. Предусмотренный уставом просмотр программы «Время» изо дня в день отменяется из-за неисправности телевизора. Курсанты сидят перед ним, как чукчи, и уныло подшивают подворотнички. В принципе, ночью можно делать что угодно. Как нам объяснил товарищ Кузнецов, главное, чтобы после отбоя в 22.00 в течение часа была полная тишина, а вот после одиннадцати по казарме можно ездить хоть на танке.
Сейчас как раз мертвая полоса после десяти, все делают вид, что спят. Мимо дежурных заплетающейся походкой проходит полковник Крягин. «С Новым годом, ребята!» «С Новым годом, товарищ полковник». Через какое-то время возвращается. «А Света не приходила?» «Какая Света?» «Ну, Света, светленькая такая...» «Никак нет, товарищ полковник, светленькой не было...» «Ну, не было, так не было. И х… с ней»
На соседней кровати, укрывшись одеялом, паренек снова говорит по мобильному телефону (я эту трубу точно когда-нибудь разобью). «Да, солнышко! Представляешь, я уже почти стал мужчиной! Что? Нет, не беспокойся. Нам сказали, что совсем мужчинами нас сделают только после присяги!» Переворачиваюсь на другой бок. «Бабушка, как дела? У меня все хорошо. Здесь так интересно. Бьемся со срочниками! Говоришь, почаще использовать хук слева?»
Нет, спать-спать-спать! Дурдом какой-то. А то в час ночи опять заявится Кузнецов, на танке… Или на подводной лодке в сортире всплывет?!. Господи, что я несу?
Закрываю глаза. Сквозь обволакивающую дремоту слышу, как соседи опять пересказывают сцену погони собаки за зайцем в фильме «Большой куш». Хотя по-настоящему, говорят они, фильм называется как-то по-другому. Это им какой-то Гоблин сказал. Совсем по-военному называется. Вот только я теперь уже не помню как...
Передо мной медленно проплывает вся казарма. Как на ладони! Ой, да это же я. Свернулся калачиком на верхней полке. Бедолага! Поднимаюсь выше: тишина, три ряда кроватей. Вижу раскрывающиеся двери. Появляется полковник Крягин, ведущий под руку кого-то в белой фате. Что-то объясняет дежурному. До меня доносится: «Вот и Света приехала! Теперь можно и свадьбу играть». Моргаю. Что это? Все бойцы нашего взвода стоят вдоль кроватей навытяжку. А где же я? Да вот, иду между двумя рядами сослуживцев в каком-то идиотском военном френче начала века. Вижу улыбающегося Крягина, подталкивающего ко мне Свету. Стоп! Мы так не договаривались. Но меня уже никто не спрашивает, все кричат: «Горько! Горько!» Чтоб вам подавиться! Бежать некуда. Толстуха Света неумолимо закрывает весь световой проем… Сердце бешено бьется… Невеста откидывает фату, и я с ужасом вижу красную рожу пьяного прапорщика Кузнецова, охально подмигивающего мне... «Гор-рька!»
НЕ-Е-ЕТ! С диким криком сваливаюсь с дивана. Всего лишь сон! Все уже позади, сборы пройдены два месяца назад. Просто всю ночь писал про них статью. Срочно сдать редактору, и, может быть, тогда ночью наконец будут показывать что-нибудь доброе и светлое. Например, «Алису в стране чудес». Должен же я все таки поймать этого пушистого белого кролика, уносящего от меня свои несчастные командирские часы. 
Игорь Макаров,
студент
|
