№ 15-16 (3639-3640), 26 мая 2003 года
главная | оглавление | <... | ...>	город и филолог

О дорогих мне людях

Гелиан Михайлович Прохоров — человек известный. Кому-то — как лауреат Государственной премии, доктор филологических наук и крупный специалист по древнерусской и византийской литературам. Другим — как давний сотрудник Пушкинского дома и интересный художник. Третьим – просто как живой человек, тонко чувствующий время — во многом благодаря тому, что и сам он не раз оказывался на лезвии его бритвы рядом со многими выдающимися современниками. Портреты самых близких из них занимают большую часть его василеостровской квартиры, а сами эти люди — огромное пространство его собственной жизни.

«Политики партии не понимает»

— Несмотря на то, что сейчас вы признанный филолог, учились вы на историческом факультете. Как это приключилось?

– Благодаря Льву Николаевичу Гумилеву. Но это долгая история. Познакомился я с ним, еще когда был слушателем Военно-воздушной инженерной академии имени А.Ф.Можайского. Я оканчивал школу, и к нам в класс пришел очень интеллигентный полковник, рассказал об Академии, что там образование лучше, чем в «штатских» вузах. А так как я тогда еще сам не знал, чем мне заниматься, то и поступил на аэродромно-строительный факультет. А потом… как-то интересы-то у меня расходились с аэродромным строительством. Много времени в букинистических магазинах проводил – тогда замечательные книжки можно было купить, очень дешево! Всех поэтов Серебряного века, например. Так что Николая Степановича Гумилева я знал прекрасно, ну и Мандельштама, Пастернака, Ахматову, конечно. А потом случайно в поезде мои друзья узнали в человеке, идущем по коридору мимо нашего купе, – мы ехали на Кавказ лазать по горам с друзьями-художниками – Льва Николаевича Гумилева. Ну и позвали его, он обрадовался. Пятьдесят восьмой год. Он в пятьдесят шестом вышел из лагерей на свободу реабилитированный.

Г.М.Прохоров. Автопортрет. 1977.

— Гумилев был намного вас старше…

– Ну конечно, я тридцать шестого года рождения, он двенадцатого. Но, как он сам говорил потом, когда уже мы подружились: пока он сидел – а сидел он лет тринадцать – психологически время стояло на месте, так что внутренне он остался как бы в том возрасте, в каком был посажен. Поэтому мне было очень легко с ним… и ему со мной. Когда мы встретились, он ехал в Кисловодск – лечить лагерную язву. А мы на Кавказ, на Эльбрус забираться. Дня два ехали вместе. Он к нам приходил в купе, говорил – он же прекрасный собеседник, ни до, ни после я никогда не видал ни у кого такого таланта собеседника – так что он и говорил, и размышлял, и стихи читал. И, видимо, оценил нас как слушателей и предложил мне потом осенью позвонить и прийти к нему. Я ждал этой осени и стал к нему ходить и на работу – в Эрмитаж, и домой.

— А жил он тогда где?

– На Московском проспекте, там, где стоит этот Фомич, с рукой такой вытянутой… Там, где Ленинский проспект начинается, и Московский универмаг в двух шагах. Но получилось так, что когда я пришел к нему в комнату, то сказал: «А я у вас уже был!» Он говорит: «Как это так?» А у нас в пятьдесят шестом году была строительная практика, и мы этот дом строили. Я работал тут штукатуром, ну и сфотографировался, когда его комната была возведена по колено. Лев Николаевич говорил: «Меня реабилитировали, а вы для меня комнату строили».

Ну, а из Военно-инженерной академии меня скоро выгнали. По совокупности: успевал-то я хорошо, а вот поведение… Да и «болтал» уже лишнего. Ну и сразу меня из комсомола попросили, а затем – в стройбат, на лесоповал. Но, к счастью, ненадолго. Удалось демобилизоваться.

И я думал тогда поступать в Строительный институт, мне всего лишь кое-что досдать надо было. Даже записался в этот ЛИСИ, такая тоска.… А Лев Николаевич мне тогда сказал: «Геля, у вас гуманитарный склад ума, вам в университет надо». Мне действительно было интересно то, о чем он говорил и писал: и тюрки, и пассионарная теория, и статьи его, и книги – я читал их, по большей части, в рукописях, как детективные романы. «О, – думаю, – «старый Карла» был не прав… Карла Марла!» Так что все это было очень отрадно. И история для меня превратилась тогда в интереснейшую науку.

— А до этого?

– Омерзительна была. Нет, я сам-то читал нормальные книги, но то, что нам преподавали, было совершенно омерзительно, конечно. Террористическая наука, террористически внедрявшаяся. «Шаг вправо, шаг влево считаю побегом. Стреляю без предупреждения».

— Сколько вам тогда было?

– Двадцать два. Так что я довольно поздно в университет поступил. Мне ведь жуткую рекомендацию в армии дали: «Политику партии и правительства не понимает!» Так что первый раз, когда я пришел подавать заявление, в приемной комиссии мне сказали: «Вот ваши документы и идите, идите, идите – как можно дальше!» Я год работал на стройке. Потом у строителей попросил характеристику для университета. Они – мне: «Напиши сам. Кто за тебя будет писать?» А как это делается, я не знал. Взял ту старую и исправил: «Политику партии и правительства понимает правильно». Что тоже было верно.

От Византии – к Древней Руси,

с Менделеевской – на Макарова

— В общем, не лукавили…

– Абсолютно. Сдал экзамены и поступил. Сперва-то мне хотелось куда-нибудь подальше от нашей земли. Подавал на тибетологию, но, слава Богу, не приняли. Хотя, если бы поступил, учился бы у замечательных людей. Потом уже познакомился с профессором той кафедры, был там такой тибетолог прекрасный Бронислав Иванович Кузнецов, ныне покойный. Мы очень подружились. А я поступил на археологию к Михаилу Илларионовичу Артамонову. И со Львом Николаевичем мы ездили в экспедиции в дельту Волги, Хазарию копали. В Дербенте под водой в аквалангах исследовали развалины крепостной стены и портовой башни. Но постепенно интерес у меня обратился к средневековым авторам, и на втором курсе я перешел на кафедру Средних веков, стал учить греческий. Для меня даже специально пригласили преподавательницу с кафедры классической филологии – Софью Викторовну Полякову – замечательная была женщина, строгая – Диана-охотница: собак всегда дома было полно, в высоких сапогах ходила. А еще чуть позже так получилось, что я начал посещать заседания сектора древнерусской литературы в Пушкинском доме у Дмитрия Сергеевича Лихачева. И до пятого курса туда ходил: почти каждую среду там было заседание, но интересен иногда был даже не сам доклад, а его обсуждение. Так что я там уже «примелькался», и, когда дело шло к окончанию университета, Дмитрий Сергеевич предложил мне прочесть у него доклад на тему диплома (о византийско-русских литературных связях XIV века) и пригласил в аспирантуру. Это был шестьдесят пятый год, я окончил ЛГУ с отличием.

Д.С.Лихачев. 60-е гг.

— А кто был вашим научным руководителем во время обучения на историческом факультете?

– Георгий Львович Курбатов. Недавно похоронили его. Нас, студентов, на византиеведении было всего двое. Заведовал кафедрой Матвей Алесандрович Гуковский. В свое время он тоже сидел, поэтому они со Львом Николаевичем Гумилевым понимали друг друга, любили друг друга! Между ними существовало такое братство, и беседовали они совершенно на своем языке. Меня Лев Николаевич после стройбатовского лесоповала тоже приравнивал к своим «зк», потому что все это было примерно то же самое. Так что между «зк» были свои теплые отношения. Вообще, я не считаю, что годы до университета прошли для меня бесполезно. В Академии были полезные для ума предметы, например, высшая математика, а казарменное житье дало чувство – будто побывал в окопах, что ли. Острое чувство жизни. Поэтому те, кто пришел на первый курс сразу после школьной скамьи, казались мне какими-то «недоразвитыми». Надо посидеть на гауптвахте, чтобы осознать, какое это счастье – просто идти по улице.

Так вот Матвей Александрович, зная о моем интересе и дружбе со Львом Николаевичем, пригласил его для чтения лекций, и Лев Николаевич читал нам историю монголов. А Курбатов был для меня как старший друг. Очень хороший, добрый, деликатный, ироничный, знающий человек. У него была уникальная способность – мягкими, иногда ироничными вопросами направлять вашу собственную мысль. Ему я бесконечно обязан тем, что нашел, чем заниматься. Он для меня – ведь я, бывало, один слушал его лекции – всю историю Византии показывал, рассказывал, нащупывал, что мне было интересно. Вот это очень было важно. Ну, а когда уже поступил в аспирантуру, Лихачев мне сказал: «Защитите диссертацию в срок – буду хлопотать, чтобы вас взяли к нам на работу». И так вышло, что я защитил ее в последний день аспирантуры. И Лихачев добился: меня взяли в Пушкинский дом старшим научно-техническим сотрудником. Потом я последовательно стал там младшим, старшим, ведущим и, наконец, главным научным сотрудником. Вот так – с шестьдесят восьмого года я там, хорошо – пока не выгоняют.

Имя Пушкинского дома

— А в Пушкинском доме близкие дружеские отношения установились с кем-нибудь?

– С моими коллегами по сектору, а теперь отделу древнерусской литературы, отношения очень хорошие. Там вообще хорошая атмосфера была установлена Лихачевым, и требовательность у него все-таки была к нам большая. Хотя, конечно, всякие люди встречались: в коллективе ведь все не могут быть одинаковыми. Но порядочность по отношению друг к другу, безусловно, была. В советские времена партийцы в Институте боролись между собой не на жизнь, а на смерть, так годами и грызлись друг с другом, а у нас велись только научные баталии.

Л.Н.Гумилев. 1968.

— Вы же знали и академика Панченко…

– Ну, конечно. Он для меня был просто Саша Панченко. Еще студентом я начал ездить в археографические экспедиции от Пушкинского дома. Как раз тогда мы с ним по Пинеге, по Северу путешествовали. Я очень люблю наш Север. За рукописями экспедиции были – в старообрядческие деревни.

Все эти экспедиции после войны начал Владимир Иванович Малышев, которого еще студентом озарило, что надо собирать древнерусские рукописные книги. Он и меня, и других наставлял и направлял в экспедиции. Студентом второго курса зимой я один ездил на Мезень и в республику Коми и «открыл» там для археографии новый район – Удеру, бассейн реки Вашки. Я один из многих последователей Владимира Ивановича. Сейчас у нас в Древлехранилище собрано порядка тринадцати тысяч рукописных книг. Это, в основном, крестьянская библиотека из северных деревень. Все открыто, доступно. Милости просим! Пушкинский дом; набережная Макарова, 4; Древлехранилище.

— Расскажите чуть подробнее о Панченко.

– Об Александр Михайловиче? Ну, а что о нем рассказывать… Вот совсем недавно проводились у нас Малышевские чтения, посвященные его памяти. Там были и научные доклады, и целый отдел воспоминаний о нем. Он на один год меня моложе. Но под конец жизни ушел в телевизор, стал этаким «всероссийским старцем». Для народа-то это хорошо, а для науки не очень: заниматься ею он стал намного меньше.

— А с Лихачевым отношения были скорее официальные?

– И официальные, и неофициальные – по всякому бывало. Домой к себе он нас приглашал, устраивал приемы для сотрудников по каким-либо поводам… С дочерьми его я дружил.

— То есть он не был закрытым человеком?

– Нет-нет. Он был такой комильфо. Я в течение жизни нарисовал много портретов, в том числе и Льва Николаевича Гумилева и Дмитрия Сергеевича Лихачева. На одной из моих выставок зять Лихачева сказал мне: «Вот, Гумилева так непонятно в какой рубахе ты нарисовал, а Лихачева так в галстуке, в белой рубашке!» Ну так вот: этот обращал внимание на одежду, а тот нет. Этот комильфо, а Лев Николаевич – скажут, наденет. Сам он не думал о своем внешнем облике.

Расставание с другом

— Со Львом Николаевичем вы продолжали поддерживать отношения?

– Да, в течение десяти лет после знакомства встречались еженедельно, по крайней мере. Пили чай и водку, и разговаривали, разговаривали, разговаривали. Талантливый он разговорщик был! И историю знал прекрасно, и интересно ему было о ней думать, интересно было говорить, интересно, когда его мысли воспринимали, обсуждали… Очень живого ума человек, очень! Вот, ну а потом общение сократилось… Самое ведь замечательное время было, когда он жил в коммуналке один… и телефона у него не было. Поэтому я смело ехал и не заставал его только в редких случаях. Ну и не заставал – так ничего. Но чаще приедешь – и вот такое живое общение! Потом поставили телефон ему и уже сразу: «Алло-оу!» Он немножко картавил, немножко манерно говорил. И вот уже какое-то отчуждение из-за телефона появилось. Вроде, все в трубку сказал, и ехать незачем. Ну а кроме того, он мне сам говорил: «Вам, Геля, надо не только у меня учиться, надо еще найти кого-нибудь». Вот так, самоотверженно, объективно. И так вышло, что Лихачев стал моим вторым учителем-руководителем, что ли. И Лев Николаевич, конечно, ревновал. А я, со своей стороны, ему говорил: «Лев Николаевич, вам нужно жениться, чтобы за вами женщина ухаживала!» Потому что он сам вел все свое хозяйство – по-зековски умел. А он мне: «Геля, вам же будет хуже!» И как в воду глядел. Московская дама, художница, которую он привез, сразу начала ревниво отстранять меня от дома. В какой-то момент наши встречи со Львом Николаевичем даже почти прекратились. Потом, слава Богу, снова восстановились, все нормально было под конец его жизни. Когда он перед смертью заболел и лег в больницу, я там иногда у него ночевал, и тут все как в прежние времена! Напоследок я получил счастье прежнего общения с ним. Дружеского… нормального. Может быть, это естественно, когда жена отодвигает друзей – она же не одного меня, она всех старых «бесполезных» друзей «отфутболила». Он все это видел и прекрасно понимал, но сам говорил: «Мне зато хорошо!»… Действительно, не знаю, до самого ли конца ему с ней было хорошо, но поначалу – очень!.. Ну, да слава Богу! Ему было хорошо, и слава Богу!.. 

Беседовал Игорь Макаров

В следующем номере журнала читайте рассказ Г.М.Прохорова «Последняя ночь кабинета Лихачева»

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2003 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков