|
|
|
№ 15-16 (3639-3640), 26 мая 2003 года
|
 |
|
город и художник
|
|
|
Художник может
хранить молчание.
За него все скажут
его картины
С 5 по 25 апреля в залах Выставочного центра Санкт-Петербургского Союза художников разместилась экспозиция работ Вадима Аркадьевича Городыского – члена союза и профессора, ведущего научного сотрудника химического факультета СПбГУ. Не так давно живописцу и ученому исполнилось семьдесят лет. Юбиляр шутит, что вместо одной жизни у него всегда было две – в науке и искусстве. Люди же, хорошо его знающие, единогласно утверждают: обе прожиты Вадимом Аркадьевичем на пределе душевных сил и высочайшего профессионализма.
|
 |
Львиный мостик, х., м., 1984. |
|
Не по-майски холодный ливень барабанит по жестяным крышам старых домов, притулившихся друг к другу у хмурой Невы. За рекой, напротив – серый силуэт Авроры, как будто тоже съежившийся от ненастной погоды. А вот у Городыских уютно и тепло. Неторопливо тикают часы, обстановка располагает к чаю и разговорам о жизни.
– Вадим Аркадьевич, почему вы с самого начала не стали профессиональным художником?
– Я действительно хотел поступить на живописный факультет Института имени Репина, окончив в 1952 году при нем среднюю художественную школу, но не набрал необходимых баллов. Тогда для меня это казалось почти трагедией. Я решил, что теперь уже все равно, куда идти, и отправился в Технологический институт. С тайной надеждой на провал выбрал самый сложный – закрытый пятый факультет, работавший на ядерную промышленность. Но результаты экзаменов, сданных экстерном за три дня, оказались успешными. Так началась моя карьера химика.
– Неожиданный поворот для того, кто хотел связать жизнь с искусством…
– Поначалу было очень тяжело. Но потихоньку я стал втягиваться и находить даже привлекательные стороны. Наши профессора мне очень понравились: яркие, умные, какие-то вдохновенные! По сравнению с людьми мира искусства, ведущие ученые, которых я знал, были во много раз свободнее от идеологического пресса, как будто жили в другом измерении! Сами проблемы и задачи, стоявшие тогда перед наукой, казались фантастически актуальными. Когда я заканчивал работу над дипломом в лаборатории профессора К.А.Петержака, в космос запустили спутник, а через несколько лет был осуществлен полет Гагарина и уже работала первая АЭС. Да и перед нами открывались большие перспективы для научного творчества. Словом, на дворе были шестидесятые!
Однако при всем этом в моей жизни оставалась и живопись. Оставалась как любовь. Почувствовав способность реализовать себя на холсте, я оберегал этот источник всю жизнь, отныне разделившуюся для меня надвое. Искусство давало совершенно другой взгляд. Это было нечто общее, интегральное, связывавшее с человеком и человечеством. В науке же все было диаметрально противоположным: нужно было искать закономерности – желательно как можно более простые – между частными А и Б. Впрочем, одна другой эти формы существования не мешали. К тому же я сохранял самую тесную связь со своими друзьями, не ушедшими, в отличие от меня, в другой институт. Фактически, я учился с ними, смотрел, что и как они делают, как растут, меняются, радовался вместе с ними. В итоге то, на что у них ушло пять с половиной лет, заняло у меня двадцать. В начале семидесятых я стал выставляться. Пришлось пройти сквозь самую жестокую критику со стороны профессионалов, которые не привыкли говорить добрые слова, если на то не было серьезных оснований. Но… чем больше меня били, тем упорнее я рос: для меня это оказалось очень полезным.
– При этом серьезную науку тоже не бросили. Вы ведь пошли в аспирантуру?
– Да, поступил в Герценовский институт на кафедру органической химии к знаменитому профессору Всеволоду Васильевичу Перекалину. Благодаря тому, что он был знаком со всеми крупнейшими академиками и учеными страны, в научном мире очень хорошо знали и его кафедру. Наверное, это определило мой конечный выбор. Университет тогда был для меня своеобразной terra incognita: к нему я близко подходить боялся – думал, у них таких и без меня хватает. Под общим руководством профессора В.В.Перекалина выполнил в Москве кандидатскую диссертацию по направлению, относящемуся к разработке одного из типов нового ракетного топлива. Однако, когда работа была уже практически готова, направление признали бесперспективным, допуск к материалам для меня закрыли, и всю деятельность пришлось свернуть.
|
 |
Женщины Хуфака, х., м., 1984. |
|
– Приняли это близко к сердцу?
– Видите ли, я не принадлежу к числу людей, обладающих сильным, пробивным характером. Позже схожая ситуация сложилась с докторской диссертацией: мне ведь ее тоже пришлось писать два раза. И если бы не возможность уходить от всего на свете в мир искусства – а на меня тогда действительно один за другим сыпались удары, – я бы, наверное, так и сидел, размышляя, отчего все так получилось и зачем. А это совершенно бессмысленное занятие. Жизнь складывается так, как складывается, и это надо принимать как данность. Так что, в итоге, и мое существование все-таки вернулось в нормальное русло. Мне нравилась жизнь в двух измерениях. С удовольствием занимался со своими дипломниками и аспирантами, выпуская их в срок, а живопись все это время шла параллельно. Каждое лето на два месяца я полностью превращался в художника, куда-нибудь уезжал, часто совсем забывая о другой своей профессии. А вернувшись, через два-три дня я уже все знал, все помнил и снова был в курсе всех дел. Так что такое перевоплощение давало мне возможность жить полнокровно.
Тогда же я понял, что получаю редчайшую возможность быть свободным художником. Я не зависел ни от выставкомов, ни от заказчиков, так или иначе давивших на профессиональных художников, вмешиваясь не только в их творчество, но и в жизнь. Лишь очень сильные люди – такие, как мой друг Герман Егошин, умели отстаивать свою позицию до конца. Мне было легче: все-таки я мог заработать на хлеб трудом ученого и делать в живописи то, что считал нужным. Но я хотел быть профессионалом и понимал, что могу оценивать верность своего пути, только сверяясь с мнением авторитетных специалистов. А вот для таких художников я оставался как бы белой вороной, каким-то кандидатом наук, вздумавшим заняться живописью. Так что психологически жить одновременно в двух измерениях было временами сложно.
– Вадим Аркадьевич, как отражались взлеты и падения в одной области вашей жизни на другой?
– Когда в живописи у меня начинался подъем, то дела шли успешно и в науке. Так что корреляция между ними действительно существовала. Но опять же, я ни в коей мере не хочу ставить свою жизнь в пример или что-то кому-то навязывать. Не дай Бог! Я только считаю, что такой вариант жизни тоже возможен, и аномалия эта скорее позитивная. Примеры такие были и до меня, будут и после: взять хотя бы Ерошенко – прекрасного художника и генерала от инфантерии – или Бородина – знаменитого композитора и химика.
|
 |
Одесса. х., м., 1995. |
|
– Когда вы перешли на работу в ЛГУ, что-нибудь изменилось?
– Стало легче. Все-таки атмосфера в университете отличается большей общей культурой и интеллигентностью. Кроме того, мне было очень приятно, когда мои коллеги пришли на последнюю выставку и оставили теплые отзывы. Я ведь на факультете стараюсь особенно не светиться, мол, я художник. И наоборот, на выставке практически нигде не было написано, что я химик. Какое имеет отношение одно к другому? За человека должно говорить его творчество. Для меня лучшей наградой была коротенькая строчка, оставленная в книге отзывов одним университетским заведующим базовой кафедрой, у которого – я знал – за спиной был тяжелый груз многих проблем. «Спасибо. Я почувствовал себя более свободным и чуть-чуть более счастливым. Спасибо».
– Как вы сами оцениваете прошедшую выставку?
– Как чудо. Только благодаря моральной поддержке бюро секции живописи Санкт-Петербургского союза художников и бескорыстной помощи друзей все смогло состояться за одну неделю. О творчестве же я очень боюсь говорить вслух. Боюсь слов: они слишком изменчивы. Пусть лучше человек сам придет на выставку и решит, созвучно ли что-то, созданное мной, его душевному настрою. Ведь картины – это не просто иллюстрации к чему-то большему. Напротив, это воплощенное на холсте мировоззрение художника. А потому от картин вполне может исходить благодать, состояние возвышенности и очищения. Этого, например, потрясающе удалось добиться импрессионистам, вернувшим в живопись любовь к окружающему миру, радость жизни. Настоящая живопись успокаивает и формирует душу. Сегодня у большинства из нас не самое простое существование. И мы как будто прикладываем все силы, чтобы выбраться из экономического тупика. Но я очень боюсь, как бы, после того, как нам это все же удастся, все эти старания не пропали даром. Ведь если мы сегодня умрем духовно, завтра нас уже не спасут никакие деньги.
P.S. от Вадима Аркадьевича:
– На организацию выставки я получил благословение двух приходских священников – отца Романа и отца Сергия-младшего. 
Беседовал Игорь Макаров
|
