|
|
|
№ 15-16 (3639-3640), 26 мая 2003 года
|
 |
|
времена года
|
|
|
Белые ночи
в Петербурге
Петербург, северная Пальмира, переживает июнь необычно. Время белых ночей, красивое и в то же время томительное, мучительное время. 22 июня – солнцестояние. Время апогея белых ночей. День, который нарастал с неусыпной последовательностью, с такой же последовательностью теперь будет клониться к темным августовским ночам, а потом, через смутное и величественное угасание, к зиме, сроку которой – полгода.
У Петербурга есть свои комплексы. Он возник по замыслу, не стихийно, разделив родовую ответственность за начало между многими поколениями неизвестных предков, а по личной (конечно, не личной только, но в том числе и личной) воле. Возник в месте, которое не создано для жизни счастливой, но, вопреки этому, город был замыслен именно как Рай на земле.
А между тем, это точно не Италия. Жить в Петербурге привычно, но трудно. Жизнь маленького человека (а кто не маленький в Петербурге?) всегда была борьбой. Не только борьбой за право существования. Не просто выживать, а жить, как человек, то есть быть счастливым и не разъединенным со своими питательными природными корнями. В городе по большей части царит осень и промозглая сырость. Камень и вода. Света мало. Много ветра. Много неуютства.
Но зато бывают белые ночи. Действительно, на короткое время город преображается. Свет, которого так не хватало, лучится и днем, и ночью. Для XVIII века, так интересовавшегося природными, космическими явлениями (Ломоносов), этот период не казался чем-то особенным, поэтическим во всяком случае. В первой половине XIX века “прозрачный сумрак” становится изюминкой, чертой совершенства города, выигрышным освещением, впитавшим в себя все наработанное, нажитое вдохновением и мыслью.
В начале XX века пушкинские стихи некоторых оставляли равнодушными, как явление прожитое. А между тем, когда разрывался по вынужденным причинам контакт с городом, именно эти стихи становились воплощением когда-то неоцененного счастья. Александр Кондратьев, один из самых ранних литературных знакомых Блока, холодно относившийся к “Медному всаднику” в прежней жизни, в один из тоскливых зимних вечеров в глухой деревне на Волыни решил почитать в кругу близких пушкинскую поэму вслух:
“Но вот я дошел до описания города, в котором я родился и вырос:
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный...
Дальше я не мог читать. Невидимая рука сжала мне горло и лишила способности говорить...” (Пример взят из книги: А.Л.Основат, Р.Д.Тименчик. “Печальну повесть сохрани...” Об авторе и читателях “Медного всадника”. М., 1987.)
То, что было в XX веке придуманной, созданной красотой, во времена Пушкина было красотой первооткрытой. Тогда белые ночи не назывались белыми:
У П.Вяземского:
Дышит счастьем,
Сладострастьем упоительная ночь.
Ночь немая,
Голубая,
Неба северного дочь.
Не такая ль ночь объемлет
Елисейские поля? <...>
Голубой как цвет белой ночи сохраняется и в XX веке, например, в стихотворении Роальда Мандельштама “Ты совсем такая же, как прежде...”:
И опять, цветами белой ночи
Рассыпая звездные огни,
Голубой китайский колокольчик
В небесах фарфоровых звенит.
Взаимосвязь белых (голубых, синих) ночей с темой сладострастья снова потом появится у А.Фета:
Что ж! пусть весна у нас позднее и короче, –
Но вот дождались наконец:
Синей, мечтательней божественные очи,
И раздражительней немеркнущие ночи,
И зеленей ее венец...
Вчера я шел в ночи и помню очертанье
Багряно-золотистых туч:
Не мог я разгадать: то яркое сиянье –
Вечерней ли зари последнее прощанье,
Иль утра пламенного луч?
Как будто среди дня, замолкнувши мгновенно,
Столица севера спала,
Под обаяньем сна горда и неизменна,
И над громадой ночь, бледна и вдохновенна,
Как ясновидящая шла.
Не верилося мне, а взоры различали,
Скользя по ясной синеве,
Чьи корабли вдали на рейде отдыхали,
А воды, не струясь, под ними отражали
Все флаги пестрые в Неве.
Заныла грудь моя – но в думах окрыленных
С тобой мы встретилися, друг!
О, верь, что никогда в объятьях распаленных
Не мог таких ночей вполне разоблаченных
Лелеять сладострастный юг!
В XX веке развитие этой темы соединяет ее с карнавалом. У Н.Заболоцкого “Белая ночь”:
Гляди: не бал, не маскарад,
Здесь ночи ходят невпопад,
Здесь, от вина неузнаваем,
Летает хохот попугаем.
Здесь возле каменных излучин
Бегут любовники толпой,
Один горяч, другой измучен,
А третий книзу головой <...>
А на Невке
Не то сирены, не то девки,
Но нет, сирены, – на заре,
Все в синеватом серебре,
Холодноватые, но звали
Прижаться к палевым губам
И неподвижным, как медали.
Обман с мечтами пополам! <...>
Ночи ненормальные, потому что нормальные ночи – темные, а эти вывернутые, переодетые, сумасшедшие. С этим перерождением связано страшное. Конец того же стихотворения Заболоцкого:
И ночь, подобно самозванке,
Открыв молочные глаза,
Качается в спиртовой банке
И просится на небеса.
(1926)
Темнота обычной ночи взрывается зарей, огнем, свет белых ночей – уже пепел, сгоревшее. Поэтому белые ночи связываются и со смертью. В стихотворении Роальда Мандельштама “Что это? Лай ли собачий...”:
Умерших в черные губы
Белая ночь поцелует
В его же стихотворении “Дом повешенного”
(1954):
Там томление белых июньских ночей,
Словно свет навсегда потускневших очей...
Белая ночь – явление хоть и городское, но, по сути, космическое. Небо открывается, не закрыто чернотой космоса, как будто оставляет возможность улететь, исчезнуть чему-либо здесь, на земле. Исчезновение, полет связываются с этим временем. Стихотворение Роальда Мандельштама “Белая ночь”:
Улетает солнечная птица,
Бросив ветру пепел облаков.
Полночь мая – белая синица,
Майский город – храм без потолков.
Отцвести как яблоко и мне бы,
Улететь, куда глядят глаза,
Раз упала, брошенная небом,
Золотоволосая звезда!
Раз она хотела быть холодной,
На луну предутренних озер
Вой, поэт! Ты тоже пес голодный!
В брюхе – лед, а в голове – костер!
Д.Фофанов. На Неве.
И мнится, что вокруг все пышные хоромы,
Вся ночь и блеск нам вызваны мечтой,
И мнится: даль небес, как полог, распахнется,
И каменных громад недвижный караван
Вот-вот сейчас, сейчас, волнуясь, колыхнется
И в бледных небесах исчезнет, как туман.
Призрачность, прозрачность города в белые ночи, мечта, видение, надежда и разочарование. Белые ночи порождают желания и стремления, но они остаются бесплодными, нереализованными:
И.Анненский
Даже в мае, когда разлиты
Белой ночи над водами тени,
Там не чары весенней мечты –
Там отрава бесплодных хотений.
Эта нереализованность так или иначе связана именно с городом, городом, который сам по себе является неосуществленной мечтой. Страх отдельной судьбы перед общей, волнение молодости перед дальнейшей жизнью.
“Белые ночи” идут от Достоевского. Так называлась его “сентиментальная повесть”, но сами ночи в тексте так не названы, хотя описание одновременно красивых и тревожных июньских ночей дано именно им.
Переход из одного состояния в другое. Все разъезжаются. Город пустеет.
Повесть Достоевского начинается с отъезда жителей:
“<...>меня целые три дня мучило беспокойство, покамест я не догадался о причине его. И на улице мне было худо... да и дома я был сам не свой... потому что все, что только ни было в Петербурге, или переезжало, или переехало на дачу”.
Неясное томление и беспокойство. Как у подростка. Хождение по улице, перемещение. В городе мучительное состояние не проходит, но за его пределами имеет разрешение:
“Вдруг очутился у заставы... я шагнул за шлагбаум, пошел между засеянных полей и лугов... чувствовал только всем составом своим, что какое-то бремя спадает с души моей. Точно я вдруг очутился в Италии, – так сильно поразила природа меня, полубольного горожанина, чуть не задохшегося в городских стенах”.
Этот период, когда все вокруг пропитывается светом, удивительно красив, но ограничен по времени. Как цветок, который весь год готовится, чтобы цвести одну ночь.
“Есть что-то неизъясним трогательное в нашей петербургской природе, когда она с наступлением весны вдруг выкажет всю свою мощь... Как-то невольно напоминает она мне ту девушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрите иногда с любовью, иногда же просто не замечаете ее, но которая вдруг, на один миг, как-то нечаянно сделается неизъяснимо, чудно прекрасною, а вы, пораженный, упоенный, невольно спрашиваете себя: какая сила заставила блистать таким огнем эти грустные, задумчивые глаза? Но миг проходит, и, может быть, назавтра же вы встретите опять тот же задумчивый и рассеянный взгляд, как и прежде, то же бледное лицо, ту же покорность и робость в движениях и даже раскаяние, даже следы какой-то мертвящей тоски и досады за минутное увлечение... И жаль вам, что так скоро, так безвозвратно завяла мгновенная красота, что так обманчиво и напрасно блеснула она перед вами, – жаль оттого, что даже полюбить вам ее не было времени...
А все-таки моя ночь была лучше дня”.
С красотой вообще непонятно, что делать, только полюбить ее. И поскольку она пройдет, то останется любовь к ней, и воспоминание о ней.
В этом времени нет цикличности, повторяемости: конец одного – начало другого. Нет, именно вершина – 22 июня. Подъем и спад. На вершине задерживаешься один день – одну ночь. Приход и уход. Юность и молодость, которые проходят. Реализация, которая возможна в этот короткий и сладостный период, после которого наступает определенность августовской ночи, конца. Только будни и воспоминания. Когда история кончается, герой “Белых ночей” подавлен и думает обо всей оставшейся жизни:
“Я посмотрел на Матрену... Это была еще бодрая, молодая старуха, но, не знаю отчего, вдруг она представилась мне с потухшим взглядом, с морщинами на лице, согбенная, дряхлая...
Или луч солнца, внезапно выглянув из-за тучи, опять спрятался под дождевое облако, и все опять потускнело в глазах моих; или может быть, предо мною мелькнула так неприветливо и так грустно вся перспектива моего будущего, и я увидел себя таким, как я теперь, ровно через 15 лет, постаревшим, в той же комнате, так же одиноким, с той же Матреной, которая нисколько не поумнела за эти годы”.
Героиня сумела вырваться от бабушки, к которой она была пришпилена булавкой, герой остается в том же положении, в каком был. Хотя нет, пережитое оказывается тем самым существенным, чего должно хватить на всю жизнь:
“Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..”
Это та самая молодость, которая была у всех, будет у всех, есть у всех. Молодость, которая содержится в каждом. Ту, которую жалко обменять, какой бы она ни была. Яркая, быстрая, страдательная. Когда счастье так возможно, так близко. “Почему вы не он?” – спрашивает Настенька. Действительно, почему? 
Светлана Мотовилова
|
