|
|
|
№ 15-16 (3639-3640), 26 мая 2003 года
|
 |
|
кафедра
|
|
|
Как искры –
все подряд
«Мне скажут: вот опять про то ж, знакомая затея,
Что лучше той уж не найдешь, что зорьки золотее.
О, вы! Привыкшие к словам, казенным заявленьям,
Все это сказано не вам, а младшим поколеньям!»
Русский поэт начала ХХ века
Когда я начинаю думать, с чего же все началось, я вспоминаю один и тот же день: 2-й курс, зима, только что кончились зимняя сессия и каникулы, и я, недовольная своей оценкой по математике, иду пересдавать её — мой любимый курс — курс “Дифференциальные уравнения” Марии Ивановны Петрашень. Вот я сижу в теплой, тихой комнате в ректорском флигеле на теоркафедре за большим круглым столом, покрытым тяжелой, мягкой скатертью, и пишу свои выкладки. Напротив терпеливо ждет меня и улыбается Мария Ивановна, а мимо проходит Владимир Александрович Фок - знаменитый Фок! - и тоже как-то непередаваемо приветливо улыбается, вроде: “Угу, студентка пришла, угу, экзамен сдает, угу, волнуется глупенькая, ну-у-у, хорошо-о-о...” и идет в свой кабинет. Мария Ивановна смотрит мои записи, опять улыбается и, говоря: “Ну вот, молодец, получите желаемое” , берет мою зачетку, а я с ужасом думаю: ”А откуда она знает, что я желаю? Вдруг она ошибается?” Но все в порядке — в зачетке у меня стоит “пятерка”, я благодарю и бегу домой.
На улице всё бело – огромными хлопьями падает пушистый белый снег. Все вокруг: Нева, Дворцовый мост, Адмиралтейство, Александровский сад, Невский, улица Гоголя – всё в белой пелене, колышущейся, сказочной, живой, через которую загадочно и регулярно еле просвечивают большие огни фонарей и весело бегут маленькие огоньки от фар проезжающих машин. Все мягко и величественно – великолепно!
Придя домой, я рассказала, как все хорошо и замечательно. Дома меня похвалили, порадовались за меня и поинтересовались: “А что же дальше?”
– Как что? Ничего. Все в порядке. Я учусь.
– А где? На какой кафедре? Чем ты будешь заниматься дальше?
– Я не знаю, я еще не решила. Кафедр так много! Я даже не знаю, где они!
– Вот ты пойди и посмотри. Начни с «Оптики». Что тебе о ней говорили? Что она, дескать, самая разносторонняя, дает самые широкие и глубокие знания? Вот и посмотри.
– Как? Прямо сейчас идти?
– Конечно, сейчас! У тебя еще целый вечер.
– То есть что? Опять сейчас идти в университет? Не-ет... и куда я пойду, что буду делать?
– Иди. Не бойся.
И я пошла. Я совершенно не знала, куда иду и что буду делать. Я шла обратной дорогой, снег уже перестал идти, вокруг было бело и темно – вечер. Все вокруг были заняты собой, своей жизнью, и одновременно всё было объединено, погружено в какое-то застывшее ожидание – в недвижном воздухе повис спокойный, молчаливый вопрос :“Что же дальше?”.
Я пришла в НИФИ и спросила, как пройти на кафедру оптики. Мне показали лестницу направо, по которой мы каждый день бежали в Большую Физическую Аудиторию, и сказали подняться на 2-й этаж. Я поднялась и попала в какой-то маленький коридорчик с закрытой дверью прямо и с закрытой дверью налево. Я остановилась в раздумье, и вдруг из-под щели второй двери (той, что прямо) потекла мне под ноги струйка тумана. От неожиданности я замерла. Наверное, сейчас студента, искушенного во всевозможных сценических, телевизионных и компьютерных эффектах, не удивишь подобными вещами, но тогда на меня этот вдруг выползающий из-под двери туман произвел большое впечатление.
Не успела я опомниться и сообразить, что это такое (хотя на лекциях по общей физике, а еще раньше на знаменитых физфаковских лекциях для школьников я уже видела жидкий азот и его пары), как дверь распахнулась, и передо мной с дьюаром в руках (из которого он и пролил азот) предстал мой товарищ Юра Серов – сокурсник и даже мальчик, с которым я училась вместе в 239-й школе. Он мне и рассказал, что это кафедра оптики, лаборатория низкотемпературной плазмы, которой заведует профессор Юрий Максимович Каган (на мой вопрос “А где же он?” – это в восемь-то часов вечера! – мне немного смущенно ответили, что он сейчас уже дома, готовится к лекции), и здесь же работает ученый секретарь кафедры Вера Михайловна Захарова, а он сам – Юра – здесь с 1-го курса занимается “наукой”. А вокруг все шипело, грохотало, светило, кипело, сияло – в общем, жило! Прекрасной, полнокровной, одухотворенной жизнью! Этот день я запомнила навсегда. Мой выбор кафедры был предопределен.
Но пошла я совсем в другую лабораторию. Студенты 2-го и 3-го курсов мало знают о кафедре оптики, мало знают её сотрудников, и мы были знакомы только с профессором Николаем Петровичем Пенкиным, который читал нам общий курс атомной физики. И вот в лаборатории Николая Петровича его аспирант Олег Цыгир в сером свитере в крупную белую полоску, покуривая, водит меня от установки к установке, показывая и рассказывая о них и знакомя с сотрудниками: Л.Н.Шабановой, Т.П.Редько и В.А.Комаровским. Он провел меня в маленькую узкую и тесную комнатку и сказал, что здесь работает аспирант Сережа Варшавский. В комнатке было темно и душно, и только довольно непонятная установка зловеще светилась сине-фиолетовым цветом. Из-за нее показалось темное усатое лицо, жутко подсвеченное фиолетовыми отблесками, и сообщило, что у него “идет эксперимент”, и поэтому он занят и не может рассказать о своей работе. На меня произвели тяжелое впечатление выспренность слов “идет эксперимент” и синий свет, и про себя я подумала, что вот сюда-то я уж наверняка не пойду! И попала сюда! И никогда не жалела, и лишь благодарила судьбу, что она так распорядилась мною. Сережа Варшавский и Олег Цыгир очень многому научили меня, а также и другие сотрудники лаборатории, и, конечно, сам Николай Петрович! Но это уже другой большой разговор.
Сейчас я говорю о том, что вспоминается как отдельные яркие мгновения, как искры – всё подряд, как поток... Вот лекции заведующего кафедрой Сергея Эдуардовича Фриша – внешне сухие и сдержанные, но полные внутреннего скрытого огня. На них никогда не было скучно. Прослушав их, мы получали ощущение уверенности в правильности того, что услышали, ощущение, оставшееся на многие годы. Например, один штрих, не самый характерный, но он запомнился.
Важность понятий погрешности и ошибок измерений, которые так не любят студенты, и есть за что, я ощутила на лекциях по атомной спектроскопии, которые напрямую вовсе и не связаны с ошибками измерений. Просто как-то Сергей Эдуардович вроде бы мимоходом сказал, что надо внимательно относиться к погрешностям, что бывает, что автор сам в своей статье указывает на них, обсуждает, а при ссылках на него другие авторы пользуются результатом как точным, а погрешность опускают, и начинает неточное число путешествовать по разным работам. Эти вскользь сказанные слова произвели на меня гораздо большее впечатление, чем всё то многое, что мы слышали об этом на младших курсах (правда, может быть, эти слова упали на уже подготовленную почву?!).
А вот совсем другое воспоминание о бывшем аспиранте Сергея Эдуардовича – Володе Сепмане. Вы знаете, как трудно на кафедре и вообще на физическом факультете со стеклодувными работами. Работы эти, как правило, сложные, стеклодувы капризные, хотя и виртуозы! Мы не забудем ни Якова Петровича, ни Александра Степановича! Вот как-то раз стеклодува не было, а мне надо было что-то срочно спаять на установке. Сама я научилась делать несложные спаи, но очень “боялась” расплавленного жидкого стекла, когда оно начинало течь, а здесь было ответственное место. Время идет, работа стоит, я “плачу” – когда же придет Александр Степанович. Кто-то мне сказал: “А вот Сепман сам паяет!”. Я – к нему: “Володя! Может быть, поможешь?” “Давай, – говорит, – посмотрим”. Он пришел такой большой, спокойный и милый, посмотрел, сразу спаял, спаял легко и просто, улыбнулся и ушел. И всё. Всё было сделано и пошло дальше. А я теперь всегда помню это ощущение спокойного, сильного и доброго дела.
И нет, наверное, ни одного сотрудника кафедры, ныне здравствующего или почему-либо ушедшего от нас, о котором бы не вспомнилось что-нибудь доброе и хорошее, большое или малое, очень важное и нужное или простое, мимолетное, “высоконаучное” или чисто человеческое, сделанное само по себе или для меня лично, как и для каждого из нас, но непременно доброе, умное и хорошее. Хотелось бы мне, чтобы и обо мне так думали.
P.S. Вот я дописала до конца и удовлетворенно поставила точку.
А потом перечла. А чуть позже подумала, почему же у меня даже не возникло мысли написать о тех, кто сейчас здесь, рядом со мной? О моих коллегах, моих учителях – моих товарищах (как я люблю это слово!)? И сразу же возник целый поток имен. И каких имен! Чудных имен. Ведь это несправедливо, что я ничего не вспомнила о них! И все равно остановка. Я не могу даже просто назвать эти имена, потому что это недопустимо мало. Но почему же я не могу о них рассказать? Почему?
Когда-то, некоторое время назад, я внутренне как бы сетовала вот по какому поводу. Случалось это, когда мы провожали своих друзей, когда они уходили от нас навсегда. И звучало при этом столько хорошего, что это хорошее могло бы, казалось, составить счастье того, к кому было обращено, если бы они услышали. Но они уже не могли услышать.
Так почему же, думалось мне, мы не скажем всего этого, когда человек может слышать, когда то, что о нем говорят (и он это слышит), может доставить ему радость, и большую радость? Так и сетовала, пока однажды вдруг не поняла, что слушать такие слова о себе (хвалебные слова) очень тяжело – почти невозможно. И чем искреннее и правдивее они сказаны, тем тяжелее.
А соответственно, тяжелее и говорящему. И чем ближе человек, тем труднее.
Так я и еще раз убедилась в том, что все в этом мире правильно. И просто надо быть очень чутким в этом мире, и тогда многое можно понять.
Поэтому и сейчас, когда мне хотелось бы поведать о моих “друзьях и соратниках” , которые и сейчас рядом со мной, я скажу только, что они – замечательные люди, и большое счастье иметь их своими друзьями. 
Алла Митюрева
|
