|
|
| №3 (3625), 4 февраля 2003 года |
 |
|
точка зрения
|
|
|
Бомбы и эстетика
Загадка учения Н.Г.Чернышевского
С 60-х годов XIX в. Россию охватила волна терроризма: за пистолеты и бомбы взялись студенты, офицеры, инженеры, курсистки, врачи. В исторических исследованиях принято объяснять этот феномен или тяжелой участью мужика после реформ Александра II, или нарастанием революционных настроений. Иногда все списывают и на происки Европы. Все так, да не так.
Жаком Бержье и Луи Повелем в книге «Утро магов» разработана теория магии нацизма. Возможно, что роль медиумов в обработке сознания вождей ими преувеличена, но не надо выбрасывать из их концепции ценной мысли – осознания значимости замены мировоззрения для рождения агрессивной цивилизации внутри прежней.
Для создания эпидемии киллерства мало осознания тяжкой доли народа, сочувствия революционерам и даже денег спецслужб других стран. Необходимо подменить у «новых» людей прежние понятия добра и зла, заместить их новой системой ценностей. Феномен террора народовольцев трудно понять без исследования учения человека, с именем которого на устах погибали многие участники «Народной воли». Даже на каторге Николай Гаврилович Чернышевский незримо создавал новых и новых цареубийц.
Герой или пингвин?
В прежней, еще не «желтой» «Комсомольской правде» в сентябре 1986 года публиковалась целая серия статей Е.Лосото «Судьба Чернышевского». Начиналась она следующей характеристикой: «Перед нами предстанут лучшие люди России. Перед нашим взором прокатится вторая революционная волна... Все ли осознают, что Чернышевский – второй после Ленина в лагере русских революционеров? Что по размаху деятельности и по влиянию на жизнь он уступает только Ленину?»
Сейчас модно брезгливо отринуть книги классиков революции в пользу Бердяева, а Чернышевского изучать по роману В.Набокова «Дар», где писатель не жалеет иронии и желчи:
|
 |
«Какой он был бедный, какой грязный и какой безалаберный! Питался всякой дрянью, был нищ и нерасторопен. Бил стаканы, все пачкал, впоследствии на каторге оказался не только не способен к какому-либо специальному каторжному труду, но и вообще прославился неумением что-нибудь делать своими руками. (При этом постоянно лез помогать ближнему. «Да не суйтесь не в свое дело, «стержень добродетели»», – грубовато говаривали ссыльные...) Ухаживая, он плохо танцевал, но зато был охоч до дурачеств, ибо даже пингвин не чужд некоторой игривости, когда, ухаживая за самочкой, окружает ее кольцом из камушков... Преподавая словесность в гимназии, в неписанной классификации, применяемой школьниками к наставникам, был причтен к типу нервного, рассеянного добряка, легко отвлекаемого в сторону вопросом: «Николай Гавилович, а вот тут насчет Конвента...» И Николай Гаврилович сразу загорается, подходит к доске и, кроша мел, рисует план залы заседаний Конвента, а затем, все более воодушевляясь, указывает места, где сидели члены каждой партии».
Одна деталь не вписывается в жалкий, безобидный образ – сочинять роман блестящему аристократу Набокову пришлось в эмиграции, куда он вылетел из России со своим отцом (депутатом Думы) как пробка из бутылки. И все благодаря сторонникам «неумелого пингвина» Чернышевского.
Главная литература – политическая
Тема магистерской диссертации Н.Г.Чернышевского была далекой от террора – «Об эстетических отношениях искусства к действительности». В ней он провозгласил, что «прекрасное – есть жизнь».
По мнению изысканного литератора Набокова, идея диссертации возникла у молодого магистра, когда тот разглядывал хорошеньких красавиц на гравюрах в витринах Невского и сравнивал их с проходившими кокотками или мамзелями в пользу последних. А ведь Набоков сам приводит цитату из дневника Н.Г.Чернышевского: «Главная литература – это политическая литература». Не для эстетов была задумана диссертация: ее выводы имели далеко идущие последствия не только в литературе и живописи.
В своей работе Чернышевский критикует гегелевскую эстетику, развитую Фишером, согласно которой трагическое – результат нравственного конфликта героя с последствиями своего поступка, нарушающего сложившийся порядок вещей в обществе и природе. Они могут быть расценены как его вина (не всегда осознанная). В этой эстетике преступление само несет в себе наказание, а возвышение становится причиной гибели. По Фишеру, писатель-художник должен не осуждать героя, а прослеживать последствия его поступков, приводя их к конечному общему нравственному согласию. Прекрасное и величественное, по Фишеру, связывалось с воплощением в произведении Божественной идеи.
В эстетике Чернышевского проводилось новое понимание главных категорий: трагическое – это то, что нам кажется ужасным. Преступление приводит к наказанию только если человек неосторожен или по случайному стечению обстоятельств. Понятие величественного трактуется как превосходящее окружающее.
Прочтем эти изменения с точки зрения идеолога террора.
Для того чтобы стать величественным (царем), вовсе не требуется быть помазанником Божьим. Достаточно превосходить окружающих. Нарушение сложившегося порядка вещей (цареубийство) не влечет за собой вины. Вредные процессы в обществе после этого – результат случайности. Террор не является трагическим явлением, если не кажется ужасным окружающим (что зависит от пропагандистской обработки масс). Природа по Чернышевскому тоже не может создать помех любым действиям человека, так как «не знает о человеке», а потому она не друг и не враг, лишь ландшафт для его деятельности. Прекрасное же есть жизнь, какие бы поступки ни совершали люди.
Под видом эстетики Чернышевский подменил уже понятия этики.
Он формулирует цель литературы противоположно Гегелю и Фишеру: писатели и художники должны отражать жизнь и выносить ей приговор или учить людей жизни, живописуя портреты «примерных людей и благоустроенных обществ». Что здесь привлекательного увидели соратники?
Чернышевский резко снизил планку для тех, кто хотел именоваться литераторами, не имея провидческого знания идеала, не умея его воплощать в слове. (Журналы «друзей народа» были забиты низкохудожественными «обличениями» становых и урядников, как позже, в советское время – водопроводчиков и управдомов.)
Поэтому мелкие «непризнанные» сделали Чернышевского своим идолом и стали врагами строя, не оценившего их способности.
Для террора нужна вера
в объективные законы?
Набоков снисходительно язвит по поводу почитания Чернышевским энциклопедистов и найденного им «простака Фейербаха» с его материализмом. Говорит, что «профессиональный философ Юркевич громил Ч., но ему было решительно наплевать на мнения специалистов». Еще бы, ведь философия для Чернышевского была элементом политической технологии.
Когда некто собирается уничтожить не только царя – помазанника Божьего, но и целый слой аристократии, действия масс сдерживают сомнения: как же это против святого – с пистолетом, не душегубцы ли мы, не будут ли уничтожены носители знаний, необходимые для будущего?
Здесь и требуется «научно» объяснить, что души нет, а человек – только белковое образование, и все развивается по познаваемым законам, а потому вместо расстрелянных будут выращены другие, даже лучше. Эстетика Чернышевского нивелировала роль таланта, поставив на его место труд (некоторые народники, стараясь доказать это, не имея слуха, годами пытались научиться играть на скрипке). Зато Чернышевский больше ценил книги, указывающие пути власти над людьми, и не зря (к удивлению Набокова) Мазоха ставил выше Флобера.
Те, кто замышлял земельную реформу 1861 г. в крайне неблагоприятных условиях для России, хотели использовать Николая Гавриловича как «страшилку» для консерваторов и дали ему простор для публицистики. Но за несколько лет в журнале «Современник» он сумел заместить у своих последователей представления по всем вопросам, формирующим политический архетип. Он обсуждал историю политических учений, стран, народов, этнографию наций и рас, теорию происхождения видов, исследовал этимологию языков, излагал свои взгляды на современную ему физику.
В этом он повторил путь Дидро, который издал «Энциклопедию» с целью замены всего круга представлений и понятий у мыслящего общества Франции (приводя в ней новое определение человека, морали, нравственности и т. п.) и стал предтечей Великой Французской революции.
Если подходить к идеям Чернышевского не с позиций слепого подражания или отрицания, то некоторые из них могут быть интересны и сегодня: он выступал против конкуренции капитализма, потому что считал, что конкуренция в мире живого уничтожает высшие формы и сохраняет низшие. Те, кто видит, насколько быстро стали отмирать при новом строе наукоемкие производства в пользу продажи кока-колы, могут с ним согласиться.
Охранное ведомство могло разве что расширять «списки запрещенного» да усиливать слежку. В конце концов оно арестовало Чернышевского, но и это не спасло: на место выбывших после казней тут же становились десятки новых народовольцев. Они были вторично после рождения созданы Чернышевским: исповедовали ту же этику и эстетику, теорию происхождения человека, Вселенной; истоком их идей в науке и технике часто были мысли Николая Гавриловича. «Цель эмиграции – освободить Чернышевского», – панически телеграфировали из столицы начальнику тюрьмы, и энциклопедиста-эстета окружали новым кольцом охраны.
Набоков описал финал жизни Чернышевского в приземленных тонах, как финал несостоявшегося политика, который в старом стеганом халате занимается никому не нужным литературным переводом. Так ли это? Через 6 лет первый парламент вернул имя Чернышевского в политическую жизнь России, а еще через 12 лет сторонники эстета Чернышевского пришли к власти. Эстетика победила армию, спецслужбы, свергла старую систему.
Сегодняшняя ситуация в России характеризуется мировоззренческим вакуумом и эстетическим «пофигизмом», то есть отсутствием всяких критериев прекрасного – лишь бы товары от искусства хорошо продавались. Но человеку имманентно присуще стремление определять понятия прекрасного, трагического, величественного, идти в бой за веру. У нового поколения эта потребность обостряется по мере осознания непохожести своей страны на остальные. Кто в будущем станет определять для него эстетические и мировоззренческие категории? 
Игорь Захаров
|
