|
|
| №1 (3623), 15 января 2003 года |
 |
|
к 300-летию города |
|
|
Этюды
из жизни
Площадь Того аспиранта
Теперь эта площадь носит имя Сахарова, а еще недавно и все годы, которые я по ней ходила, она была безымянной. И какой-то неприбранной, местами незаасфальтированной, хотя с одной стороны в нее упиралось Главное здание университета, его Двенадцать коллегий, а с другой – Библиотека Академии наук, знаменитая БАН. Казалось бы, такое соседство обязывало… Вокруг находились и иные немаловажные здания: справа – истфак, слева – студенческая столовая, а за БАНом – Академия тыла и транспорта.
Это фундаментальное темное здание зловеще даже по своему виду. И не только. Раньше там размещалась Военно-политическая академия имени Толмачева, в которой работал мой отец, и куда мы с ним ходили, пересекая эту площадь. Академия успела отметить свой юбилей, хор пел специально придуманную к юбилею песню: «Встречаем академии 15 лет», успела получить орден Ленина. Юбилей отмечали широко – в Мариинском театре, где после торжественной части показали столь интересный концерт, что присутствовавший на нем Сергей Миронович Киров один номер пригласил на торжественное собрание партактива, посвященное 17-й годовщине Октября.
Это была пантомима «Челюскинцы», поставленная знаменитым балетмейстером Захаровым – автором «Бахчисарайского фонтана». Исполняли ее дети работников Академии, и я оказалась в их числе как исполнительница роли льдины. Конферансье того торжественного вечера, Леонид Утесов, объявлял наш номер, а потом мы слышали, как он говорил: «Вот как выступают наши детки!» И своими глазами видели азартно хлопающего нам, улыбающегося Кирова. Ему оставалось жить меньше месяца…
А Толмачевской академии – несколько лет… Ее почти целиком репрессировали в 37-м году, и в Москве создали другую, имени Ленина.
Площадь же эта, еще безымянная, играла исключительную роль в жизни студентов, особенно в блокаду. Она, собственно, была источником нашей жизни, ибо там находилась 8-я студенческая столовая. До войны после занятий на истфаке мы перебегали эту площадь, чтобы пообедать в своей привычной, очень дешевой столовой. В сентябре
41-го на истфаке уже был госпиталь, и в «восьмерку» мы стекались уже из разных мест своей учебы и работы. И еда там уже была совсем другая. Вначале, выстояв большую очередь, мы могли получить по карточкам невероятно вкусные конские котлеты. Потом, уже без карточек, нам давали дрожжевые супы. В первый раз этот суп мне и подругам казался совершенно несъедобным, потом мы с удовольствием ели эти спасительные броуновские супы, называемые так по имени их создателя, университетского профессора-химика Броуна.
Но особенно мне запомнилась и осталась в памяти на всю жизнь эта площадь по одной встрече… Шел, вероятно, январь 42-го года. Наше общежитие на 5-й линии, 66, уже было разрушено двумя фугасными бомбами – вплоть до бомбоубежища. В уцелевшем флигеле, где мы жили, царил сковывающий холод. Он был даже страшней голода и бомбежек. Чтобы хоть немного согреться, мы, окоченевшие, шли из общежития в Главное здание университета, где всегда был горячий титан с кипятком. Стоило пройти четыре остановки, чтобы ощутить тепло руками, держащими горячую кружку, а потом согреть горло блаженной горячей струей.
Как мы благодарили нашего ректора за это тепло, этот титан!
Вскоре ректор спас нас тем, что перевел жить на филфак, где были печи, и сказал: «Топите мебелью». Ах, как мы отогрелись, как горящие стулья спасли нашу жизнь! Но это было потом.
Тогда же мы шли из нашего общежития-морозильника к титану, шли через эту безымянную площадь, уже подходили к университетскому двору, когда увидели ЕГО… Он лежал на снегу на спине, в откинутой руке – портфель.
К тому времени мы уже привыкли – если к этому можно привыкнуть, – что лежат люди, которым ты не можешь помочь. Помню, как вначале я помогала встать еще живым упавшим. Одного старика я тянула изо всех сил. Ничего не вышло. И мы уже знали, что надо стараться не смотреть.
Но тут мы все четверо остановились и смотрели – не могли не смотреть. Он был очень красивый. Ветер шевелил темные волнистые волосы над высоким белым лбом… Черное пальто, портфель в откинутой руке. Мы решили, что он – аспирант, наверное, физик, шел на занятия, не дошел… Если бы он не был таким красивым…
Я запомнила его на всю жизнь, будто видела вчера. И всегда, когда прохожу по этой площади, вспоминаю его. А эту безымянную площадь я называла площадью ТОГО АСПИРАНТА. Для себя так называла.
Хорошо, что она теперь – площадь Сахарова. Но для меня она все равно остается площадью ТОГО АСПИРАНТА.
Мой нелюбимый мост
Мы с внучкой вышли из издательства, где вместе работаем над книгой, и стоим у Тучкова моста, думаем, как лучше добраться до метро. Она уверяет, что надо только перейти мост, и там станция «Спортивная». Я ищу другой путь.
– Бабушка, это же короткий мост, ты еще быстро ходишь, через 10 минут мы в метро.
Я молчу.
– Ну почему ты упрямишься?
– Я не люблю этот мост.
– Не любишь? Как можно не любить мост, да к тому же красивый… Смотри, какой вид – даже Ростральная колонна вдали видна.
– Тогда Ростральной колонны мы не видели. Было темно, зима. Я через этот мост ходила на работу. Ну, идем, расскажу по пути.
Я ходила по нему из университетского общежития, здесь недалеко на 5-й линии, до госпиталя на Ждановской. Сейчас увидишь здание школы, большое, красивое. Выходила рано утром, еще в темноте – был январь
42-го года – возвращалась вечером тоже в темноте.
По мосту шло немало людей. Некоторые везли саночки на Смоленское кладбище… На них завернутые в простыни или одеяла люди… умершие.
Мы уже привыкли к этому. Но по мосту их везли много. И один раз, когда я поздно возвращалась из госпиталя, женщина, идущая рядом со мной, говорит: «Смотрите, покойник рукой шевелит…» Я посмотрела, и вроде правда, немного шевелится рука, завернутая в темное одеяло.
Женщина подошла к той, с саночками, и говорит ей: «Ваш покойник рукой шевелит. Он же еще живой… Как же так?» «Да чуть шевелит еще… Пока я довезу, перестанет. А завтра, может, я уже не смогу его довезти… похоронить».
Я ушла в общежитие и вроде об этом не вспоминала.
А когда в марте университет эвакуировался в Саратов, я сразу попала в больницу, где лежала чистая, в теплой, светлой палате, и передо мной встал Тучков мост. Я даже врачу говорила, что не может, не должно быть хорошо, когда есть Тучков мост, он существует и по нему продолжают везти те санки. Врач хмурился, он, видимо, опасался за мой рассудок.
Я поправилась, но по этому мосту я стараюсь не ездить и тем более не ходить. Почти 60 лет не ходила по нему.
– Ты должна написать об этом, – сказала Маша.
Что я и сделала.
Безумный монарх
Я поехала в Гатчину, где, по слухам, можно было дороже продать водку. Полученная по карточкам водка была весомым подспорьем к нашим студенческим стипендиям, если удавалось ее получше продать.
И я отправилась в дальний путь. Поезда ходили тогда редко, движение только восстанавливалось, ведь шла осень 44-го года. Лишь несколько месяцев, как мы с университетом вернулись из эвакуации в Ленинград, и как была освобождена Гатчина. Поезд тянулся долго, но я за время пути успела подготовиться к докладу по Сен-Симону на спецсеминаре.
Гатчина оказалась какой-то черно-серой, мокрой, унылой. И люди такие же – темные, нахохлившиеся. Мне указали маленькую толкучку, где я, таясь, – ведь продажа – спекуляция – неплохо реализовала две бутылки (свою и сестры). Не зря ехала в такую даль.
Обратный поезд шел еще нескоро, и я решила посмотреть Гатчину, парк, дворец. Или то, что от него осталось. Я быстро дошла до него и остановилась… Дворца не было, были развалины – много высоко поднимающихся камней и мусора. Уж сколько мы повидали разрушений и в Ленинграде, и по пути. Но когда вместо двора такое…
Хорошо сохранилась массивная каменная ограда полукругом, за которой и находились эти развалины. На ограде крупные надписи на немецком. Я его когда-то изучала в школе. VERBOTEN… Это, кажется, – запрещено. ERSCHIESSEN… Вероятно, это – расстрел… Стою и представляю, что же здесь происходило.
И вдруг мне показалось, что я не одна вижу все это. Поворачиваюсь и удивляюсь, как же я сразу не увидела его. Совсем целый, ничуть не поврежденный, стоит на постаменте и, кажется, любуется своим дворцом, этими развалинами Павел. Нарядный, в широкой шляпе, в заносчивой позе с тростью озирает все вокруг и будто улыбается.
Это было очень страшно, но я долго не могла отойти от императора, с ухмылкой рассматривающего развалины своего дворца… Безумец… быть может, мудрец, с горькой улыбкой… сквозь слезы, глядящий на безумства своих потомков.
Людмила Эльяшова
|
