|
|
| №1 (3623), 15 января 2003 года |
 |
|
развитие университетской идеи в России |
|
|
Где искать
будущее
университета?
Его история и завтрашний день
Нам приходилось слышать, как Петра Великого сравнивают с большевиками, так прямо и говорят: он был первым русским большевиком. Имеют в виду при этом, конечно, его склонность к насилию в проведении кардинальных реформ, авторитарность, игнорирование истории и нетерпимость к иному мнению. Может быть, в этом и есть какая-то доля истины, но с точки зрения реальной истории сравнение грешит по меньшей мере некорректностью. Петр не смотрел свысока на европейский опыт, не гнушался заимствовать и привносить в нашу жизнь готовые европейские образцы. Так, например, родилась идея Академии наук с Академическим университетом, как последняя, самая новая голландская и немецкая идея. С большевиками же в XX веке произошел известный дрейф, их снесло течением коммунизма от теорий Маркса и Энгельса к худшему из всех родов патриотизма: к идее национальной исключительности и самодостаточности, надолго изуродовавшей все сферы нашей жизни.
|
 |
И.Л.Тихонов |
Дореволюционная Россия не была идеальной страной, какие бы ностальгические чувства она ни вызывала у наших современников. XIX век, в который мы так часто теперь пытаемся всмотреться, был неоднородным. Время правления Александра I отличается от времени Николая I, есть существенная разница между эпохами Александра II и Александра III. Появлялась ли в прежней России хотя бы тень мысли о исключительности отечественной науки и высшего образования, пусть в самые худшие годы патриотического угара от военных побед или политических поражений?
Желание прояснить это в рамках продолжения нашего долгого журнального разговора об интернациональности науки, о современной европейской идее интеграции высшего образования, о Болонском процессе, набирающем скорость, и о России, не спешащей принять в процессе активное участие, привело нас в кабинет директора Музея истории университета, доцента исторического факультета, археолога И.Л.ТИХОНОВА.
– Дело тут даже не в том или ином историческом периоде, а в науке, специфике ее отдельных дисциплин. Я не буду говорить о физиках, математиках, я скажу о том, что мне ближе: об исторической науке; может быть, о гуманитарных науках в целом. Если проследить развитие этих дисциплин в Петербургском университете в XIX и начале XX веков, можно отчетливо увидеть следующие тенденции: такие дисциплины, как, например, антиковедение, никогда не были изолированы, наоборот, там поддерживались очень тесные связи, контакты с европейской наукой. Это выражалось в постоянных заграничных стажировках молодых преподавателей, оставленных при университете для подготовки к профессорской деятельности (аналог современной аспирантуры), в работе наших ученых в крупнейших европейских научных центрах. Здесь о какой-либо изолированности отечественной науки говорить совершенно не приходится. Она была на европейском уровне, причем во многих областях была лидирующей. Так, к слову, было в византинистике: ни один европейский ученый не мог считаться хорошим специалистом, если он не знал русского языка, просто потому, что фундаментальные, основополагающие работы были написаны на русском. Чуть-чуть меньше было связей у историков, занимавшихся русской историей. Это объясняется тем, что в то время в Европе было немного специалистов по русской истории, хотя, конечно, они были. Это в XX веке интерес к России, к Советскому Союзу значительно возрос во всем мире, появилось огромное количество русистов, историков России, СССР, советологов, хотя в советское время их контактам препятствовал железный занавес. Но в принципе говорить об изолированности русской науки в дореволюционное время не приходится. Не исключаю, что были отдельные проявления ксенофобии, но это были частные случаи, личностные, они не делали картины.
Даже в Советской России изолированность началась не сразу, а лишь в 30-е годы. Еще в 20-е годы советские ученые ездили за границу, принимали участие в международных конгрессах и поддерживали связи на личном уровне. И иностранные ученые приезжали сюда. Искусственное возведение преград по идеологическим мотивам началось позже, пик пришелся на 40–50-е годы. Начиная с 60-х, ситуация немного изменилась. Но препоны окончательно пали только во второй половине 80-х годов, с началом перестройки в СССР.
Ну, а о Болонском процессе можно много спорить, но отрицать его невозможно. Наука международна в основе своей, она интернациональна, тем более в нашем современном мире со всеми его средствами связи, с Интернетом. Изолироваться нельзя. Кроме вреда науке и обществу это ничего принести не может. Этот процесс неизбежен. Интеграции в мировой процесс нашей науки и нашего высшего образования альтернативы нет.
– Игорь Львович, представители точных наук часто говорят, что программы европейских университетов, по сравнению с нашими программами, например, по математике, химии, физике, более примитивны. Так может быть, чем раньше Россия подключится к этому процессу, тем она скорее сможет влиять на эти программы, а на более поздних этапах, если она туда все же войдет, ей придется согласиться с тем, что есть.
– Несомненно. Ни в коем случае не должно быть какого-то снижения уровня преподавания в наших университетах, скорее наоборот, тут мы можем оказать влияние на мировое научное сообщество. И ведь на самом деле оказываем. Посмотрите, какое огромное количество наших ученых, математиков, физиков, биологов, работают сейчас в зарубежных университетах. В гуманитарных областях контакты тоже есть, может быть, они не столь интенсивно развиваются в силу языковой специфики. В точных и естественных науках английский язык давно стал международным языком науки. У гуманитаров тоже идет этот процесс, хотя и более замедленно... Я участвовал в последние несколько лет в крупнейших конгрессах Европейской ассоциации археологов, членом которой я являюсь, в Швеции, в Великобритании, в Португалии. А очередной конгресс, IX-й, состоится в сентябре здесь, в Санкт-Петербурге, и его открытие будет происходить в Актовом зале СПбГУ. Это тоже говорит о внимании мирового научного сообщества к России, к ее большому научному и культурному потенциалу. Никакого подгона под европейские стандарты за счет снижения нашего уровня никак не может быть, это опасно. Это путь, на котором можно растерять свой потенциал.
– Кто-то в свое время точно заметил, что во времена больших победоносных кампаний, во времена сражений, которые выигрывал Суворов, или в эпоху наполеоновских войн Россию европейцы замечали лишь на короткое время, она не присутствовала в Европе. К ней стали серьезно присматриваться во времена ее успехов в естественных науках, когда работали в химии Менделеев, в физиологии Мечников и Павлов.
– Это серьезная, сложная тема. Военные победы русского оружия имели и негативные последствия в Европе, создавая образ врага в лице русских, образ агрессивной могущественной державы, активно вмешивающейся в европейскую политику.
– Которую ни в коем случае нельзя выпускать в Средиземное море, а тем более в Атлантический океан...
– Но тем не менее, у любого образованного человека за рубежом слово «Россия» будет ассоциироваться не с генералиссимусом Суворовым, не с войнами против Турции и Швеции, а с русской культурой. С Пушкиным, с Достоевским, Толстым. Культурный и научный вклад нашей страны в мировую копилку огромен.
А возвращаясь к вопросу об интеграции, я подумал вот о чем. Вхождению наших университетов в европейское сообщество во многом сейчас мешают существенные различия в системах обучения. И здесь было бы уместно обратиться к истории. В дореволюционной России система университетского образования значительно больше напоминала образцы, существующие сегодня на Западе. Особенно в начале XX века, начиная с 1906 года, когда была введена предметная система образования. Смысл ее сводился к тому, что студенты в значительной степени сами выбирали те предметы и курсы, которые будут слушать. Существовал набор определенных курсов, необходимых и обязательных, но, помимо этого, каждый профессор или доцент мог объявлять на следующий год любой курс, который считал нужным. Это немного напоминает существующую у нас сегодня систему спецкурсов и спецсеминаров. Но если у нас она ограничена (студент может прослушать один спецкурс или спецсеминар, выбрав из того количества, которое предлагается на кафедре), то в то время их было необозримо больше. Примерно половина программы отводилась на эти дисциплины по выбору. Это вело к тому, что у преподавателя было часто всего два-три студента. А иногда и один. Но зато посмотрите, какая результативность! Академик Б.Б.Пиотровский в своих воспоминаниях о 20-х годах, о времени своего студенчества, говорил, что он в течение целого года занимался одним из древних восточных языков и был единственным студентом у преподавателя.
– То есть, если антиковед занимался Древней Грецией и приходил к мнению, что ему нужен еще древнеперсидский, то...
– У него были все возможности. В принципе, такие возможности есть и у сегодняшних студентов, но это зависит от их частной инициативы, это не входит в их учебный план. Студент может договориться на восточном факультете, и если ему разрешат слушать какой-то курс, он будет его слушать, но он не будет ему засчитываться, потому что в программу исторического факультета он не входит. А в то время он входил. Эта система не нова для России, она уже существовала в российских университетах с конца XIX века, особенно с 1906 года. Это хорошо забытое старое. Она продолжала существовать и в 20-е годы. Например, на археологическом отделении в 1925 году велось 36 различных семинаров по отдельным отраслям археологии. Студенты могли выбирать. Со второй половины 30-х годов стали вводиться жесткие программы, оставляющие очень мало выбора студентам.
Не стоит говорить, вероятно, о том, чтобы вернуться назад, надо идти вперед. Но всегда стоит учитывать существующий опыт, шагать осторожно. Реформа высшего и среднего образования идет, в основном, из административных органов, из министерств. Степень бюрократизации в дореволюционной России была очень высокой, но все принципиальные вопросы, прежде чем они принимались министерством, обсуждались ведущими университетами, и к мнению университетских преподавателей прислушивались. Так, например, по уставу университетов от 1884 года, кафедра географии и этнографии полагалась на историко-филологическом факультете, но все университеты: Петербургский, Московский, Киевский, выступили против этого, считая, что такой кафедре место на естественном отделении физико-математического факультета. Министерство удовлетворило это пожелание. Разрушить просто, это можно сделать в одночасье. Создать трудно. Надо помнить и негативный, печальный опыт, которого у нас в избытке. Непродуманная идеологизированная, политизированная реформа высшего образования в СССР на рубеже 20-х и 30-х годов, когда менялась не только структура, но и методы образования, когда старые методы объявлялись буржуазными и вместо них насаждался пресловутый бригадно-лабораторный метод – все это нанесло вред всем сферам науки и образования, и прежде всего гуманитарным. Надо прислушиваться к мнению профессоров и преподавателей, директивные методы неприемлемы.
– На словах, вроде бы, прислушиваются. Говорят: вы советуйте, но решения будем принимать мы.
– Когда Устав 1884 года стал в начале XX века сковывать развитие университетов, он был передан на обсуждение университетских ученых советов. Но должно быть не только обсуждение. Все основополагающие концепции, документы развития и реформирования должны рассматриваться, и после замечаний, дополнений и одобрения – приниматься. Насколько эта картина реальна, не знаю, но так должно быть. Хотя в России все часто происходит иным путем.
– На повестку дня сегодня стал вопрос, как отделить ведущие университеты, настоящие, фундаментальные университеты классического типа, от бывших ведомственных институтов, которые сейчас тоже университеты (ничего не хочу сказать плохого про эти бывшие институты, среди них были уникальные вузы, вроде Технологического и Горного институтов, Лесотехнической академии).
– У нас в городе сегодня только университеты и есть. Правильно. Но вдумайтесь, Университет растительных полимеров – ведь это нонсенс даже филологический... Не один год я читаю в вашем журнале о том, как в России выделить ряд ведущих, реальных университетов, фундаментальных, и понимаю всю сложность проблемы. В случае с СПбГУ нет ни сомнений, ни сложностей, он не может не попасть в число классических университетов, но острота социальной проблемы этим не снимается. И все же это необходимо сделать, иначе происходит распыление средств, которых так не хватает современной России. Необходимо, несмотря на жесткость мер (ведь многие вузы окажутся за чертой). Поддержка государством ведущих университетов необходима, иначе мы не решим вопрос с заработной платой. Все эти прибавки на 10–20 процентов не решают проблемы. В Эстонии, в Тартуском университете государство решило эту проблему, создало необходимые условия. Там заработная плата, профессорская и преподавательская, не очень отличается от мирового уровня. Правда, там один университет и существует, другого нет. Но и Эстония очень небольшая страна.
В России зарплата ассистента не позволяет жить и кормить семью. Поддержка классических университетов позволит сконцентровать бюджетные средства. А остальным вузам надо предоставить максимальные возможности для самостоятельного зарабатывания денег.
– Их может поддерживать та отрасль промышленности, на которую они работают, готовят кадры.
– Или регионы, если они в них заинтересованы. Я не вижу другого выхода, как в течение двух-трех лет кардинально изменить положение с оплатой труда профессорско-преподавательского состава и научных сотрудников.
То, что наш разговор уперся в финансы, неудивительно. Сегодня все разговоры в России так или иначе сводятся к этой сугубо материальной теме. Хотя, если подумать, дело здесь не только в финансах. Нынешней суровой зимой, когда лопаются трубы парового отопления, когда нам не согреться ни на улице, ни дома, ни на работе, вспоминается, что это мы сами плохо подготовились к зиме, расслабились в течение жаркого лета, не утеплили окна, не заставили соответствующие службы проверить все системы жизнеобеспечения, выбрали в начальники не того, кого надо, ослабили контроль. Отдались на волю случая и руководства. А деньги есть, в городе есть, в стране есть. Их даже много. Это видно невооруженным глазом, даже когда смотришь на экран телевизора. Если у вас еще есть электричество в проводах... Как нам научиться заглядывать на два-три года вперед, если мы разучились думать летом о предстоящей зиме?
Беседовал Александр Шумилов
|
