|
|
|
№ 12-13 (3735-3736), 6 июня 2006 года
|
 |
|
судьбы
|
|
|
О тех, кто в памяти
Друзья
В иерархии ценностей россиянина друзья занимают первую строчку. Появляются они незапланированно. Момент, когда знакомый становится другом, остаётся непойманным, как момент просыпания. Осознание приходит после ощущения, которое рождается и живёт в сфере эмоцио.
Виктор Александрович ГЕНДРИКСОН ( ? – 1991)
Мы познакомились с ним в Англии, где оказались на стажировке весной 1970 года. Виктор прибыл из Эстонии несколько раньше и к моему появлению уже неплохо там освоился, так что я получил возможность воспользоваться его опытом. Мы удивительно быстро прониклись взаимным доверием (что было нетипично) и вместе поглощали Лондон, посещая музеи, выставки, клубы и другие интересные места. Научные контакты ограничивались необходимым минимумом, а сама работа фактически оставалась на дом.
После возвращения дружеские отношения сохранились, и однажды я со всей семьёй гостил у него в Таллинне, где Виктор поселил нас в своей квартире и сопровождал на машине по городу и окрестностям. Эстонским языком он владел так же свободно, как русским и английским.
Виктор близко воспринимал и переживал все события общественной жизни. Письма 80-х годов насыщены социальной напряжённостью тех лет. «Насколько обрадовало вначале появление Народного фронта, настолько же сейчас тревожит его позиция… Наркотик племенной принадлежности невероятно сильный. Даже среди достаточно интеллигентных людей доводы общечеловеческого характера малоубедительны. Что ж, может, это расплата за десятилетия колониальной политики. Обидно, что может быть упущен шанс отвоевать что-то серьёзное», – писал он 11.11.88. Каждое письмо заканчивалось словами «Keep in touch» («пиши»).
Особенно сильным было его влечение к спорту. В 1970 г. он забивал голы в составе посольской футбольной команды (я сидел на скамейке запасных), в 1980-м судил Олимпийские соревнования по парусному спорту, в 1988-м съехал на лыжах с вершины Эльбруса.
В мае 1991 г. пришло письмо от его жены Тани: «Должна сообщить Вам очень печальную весть. Виктора больше нет. Он разбился 4 апреля в Приэльбрусье на военном вертолёте. Погибло 7 человек. Об этом передавали по ЦТ, и в «Комсомольской правде» был напечатан очерк. Я привезла его 10 апреля и 16 апреля похоронили».
Статья в КП от 17.04.91 называлась «Трагедия на Эльбрусе». Инструкторы-спасатели летели на выручку горнолыжникам. В отсутствие видимости вертолёт зацепился за ледовый склон и врезался в скалы.
Евгений Анатольевич ГОРЕЛОВ
(1935 – 2000)
Он вырос в тех отдалённых местах, куда был сослан его отец, писатель-литературовед Анатолий Ефимович Горелов. Постепенное возвращение проходило через посёлок Юрья Кировской области, где мы и встретились, будучи ещё школьниками. Скромный мальчик Женя поразил тогда знанием замечательных стихов, которые я услышал впервые.
|
 |
Евгений Анатольевич ГОРЕЛОВ |
|
Став студентом медицинского института, Женя не миновал пёстрых салонов литературной богемы, в одном из которых мы случайно встретились вновь. Откуда-то появилась душевная близость и потребность в доверительном общении. Мы оба тогда ещё искали своё место в жизни, не ограниченное выбранной профессией. И попадали в ситуации, оставлявшие шрамы на душе.
В 70-е годы Е.А.Горелов – умелый хирург, успешно работающий в ЛИХТе. Позади неудачный брак, от которого остался сын Митя, и появление внебрачной дочери Даши, о существовании которой Женя узнал не сразу. Встреча с Леной Кириллиной, сотрудницей репинских «Пенатов», стала для Жени важнейшим событием в его жизни. Лена очень чутко отнеслась к детям, способствуя установлению дружеских отношений между ними. А Женя обрёл семейное счастье.
Чувство гармонии, воспитанное классической литературой, сопровождало Женю и на работе, заставляя искать возможные улучшения в приборах, лекарствах, процедурах, не блещущих совершенством. Но
рацпредложения вязли в бюрократической трясине, и Женя стал действовать самостоятельно. Его замечательные мази пользовались большим спросом.
Социальная перестройка 80-х подействовала на Женю вдохновляюще. Он увлечённо отслеживал свежие события, писал мне во Владивосток о телепередаче «Пятое колесо», раздавал друзьям газету «Литератор». Но уже в мае 1990 года поставил диагноз: «Сейчас время глобальной политической интоксикации».
Сопоставляя неутешительные прогнозы с пророчествами Нострадамуса, Женя жил в постоянном тревожном ожидании социальных катастроф. Включившись в почтовый диалог о литературе на страницах газеты «Невское время», он писал: «На прилавки хлынул мутный поток пошлятины… Изменилось всё…Пенсионеры… уже не смогут подвести итоги этой грандиозной ломки, где всё так неоднозначно. Это сделают нынешние молодые, когда станут пенсионерами» (19.08.2000).
Постоянные заботы о ближних, сливаясь с мучительными раздумьями о дальних, не оставляли времени для передышки. «Цейтнот хронический и беспросветный… Спешка – естественное состояние», – извинялся Женя в письмах к друзьям. Сердце его остановилось 1 декабря 2000 года.
Крутые времена беспощадны к нежным душам. Вспоминая Женю, хочется перечитывать его строки, рождённые в редкие минуты счастья:
Ещё всякое может статься
В травах лет, что стоят непримяты…
Белой ночью легко со станции
Вместе с дочкой идти в «Пенаты».
Всех не спрятать в заветном тереме,
И не царские здесь палаты.
Кто растёт, разлетятся веером:
Кто в невесты, а кто в солдаты.
И слетятся вновь ветеранами,
Сквозь рассветы и сквозь закаты,
Познакомиться с новыми, – малыми, –
Что впервые пришли в «Пенаты».
Связь времён не прервётся исстари,
А растущие все крылаты.
Много красок на той палитре,
Кем-то созданной и когда-то.
Так храните в себе всё лучшее –
И не будет ему утраты.
Будьте счастливы все растущие,
Чьи пути прошли сквозь «Пенаты».
29-30/VI – 86.
Юрий Владимирович ДАВЫДОВ
(1924 - 2002)
Его исторический роман «Две связки писем» открыл для меня личность Германа Лопатина, удивительного человека, который нёс в революцию критический ум, завидное мужество, высочайший моральный авторитет. По уровню нравственного достоинства он не уступал ни легендарному декабристу Михаилу Лунину, ни герою романа Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа». А для меня тогда (в июне 1983 года) проблема сохранения достоинства была отнюдь не абстрактной.
Поэтому, когда Аза Ставиская как-то в Москве сказала, что идёт сейчас к Юрию Давыдову, я охотно присоединился, быстро преодолев в себе неловкость непрошенного визитёра. Юрий Владимирович отнёсся к моему вторжению без всякого удивления и заговорил совершенно естественно, не создавая никакой дистанции. «Давыдов органичен в любом обществе – от лагерного барака до европейского университета, - пишет о нём Яков Гордин, – и не потому, что обладает способностью к мимикрии – ничуть, он всегда равен себе, – а потому, что высокодемократичен» («Литгазета», 1999, №46).
«Встреча с Вами оставила в душе надёжный островок для опоры», – писал я ему 04.07.83, прилагая несколько документов текущей истории семиодинамики. «Материал, присланный Вами, прочёл с большим интересом, но без удовольствия, – отвечал Ю.В. 11.07.83. – Дойдя до глубин пессимизма, начинаешь всплытие к оптимизму. Посему верю, что Вас по крайней мере оставят в покое». «Семиодинамику в покое ещё не оставили. Однако атмосфера изменилась к лучшему, – сообщал я 10.10.83. – О Германе Лопатине я расспросил тогда не всё, что хотелось, особенно про последний период жизни. Надеюсь, ещё удастся».
Меня интересовали возможные пересечения в судьбах Лопатина и Ленина. Крупнейшие деятели революционных движений начала XX века жили как будто в разных мирах, совершенно не общаясь. Конечно, различия тут значительнее, чем, скажем, между Толстым и Достоевским, тоже не сидевшими за одним столом. Но ведь могли бы встретиться на каком-нибудь диспуте. Так ведь не было этого, не замечено в истории. Правда, Ленин как-то обронил пару пренебрежительных слов в адрес Лопатина, но в наследии Германа Александровича ничего о Ленине не обнаружено. В сфере его забот и действий такого коллеги не существовало.
«Тот период жизни Германа Лопатина, который Вас занимает, вероятно, составит предмет третьей связки», – писал Ю.В.Давыдов 20.10.83. «Много уж лет подкрадываюсь к роману, продолжающему лопатинский, – возвращается он к теме 10.01.94, – однако, уподобляясь гоголевской крысе, подойду, понюхаю и… отойду. Теперь уж годить неча – пошёл 70-й от роду».
Последний раз я заходил к нему вместе с Андреем Дмитриевым в 1999 году. Говорили о романе «Бестселлер», который тогда как раз печатался. В интервью, данном газете «Известия», Ю.В.Давыдов сказал: «В обширнейшей переписке Лопатина ни слова нет о большевиках – нечаевцами были они для него, да и только. Благороден был, не принимал подпольную действительность. А перед смертью жалел, что не убили на улицах Питера в феврале 17-го, что дожил до Октября» (22.11.99).
Виктор Андреевич ДМИТРИЕВ
(1933 - 2001)
Он окончил филфак ЛГУ в одной группе со своей женой Нилей и моей женой Юлей. Естественно, мы стали общаться семьями. Съездили к Дмитриевым в Псков, где Виктор руководил телевидением, вместе посетили пушкинские места, и в походе вдоль реки Сороть рядом с нашими детьми шёл их сын Андрей.
Поступив в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС, Виктор занялся проблемой художественной условности в реалистической литературе. Первый вариант его сочинения я лихо раскритиковал с позиций позитивной науки. Не обидевшись, Виктор втянул меня в дискуссию о соотношении науки и искусства, в ходе которой я признал, что наука – стезя не единственная, но, отдавая дань блестящему таланту В.А.Дмитриева, всё же назвал его работу больше политизированной публицистикой, чем научным исследованием. Сама дискуссия неожиданно оказалась для меня плодотворной: сопоставляя обществоведение с кинетикой, я стал лучше различать в нём разномасштабные уровни. Удивительнее того – я разочаровался в позитивизме.
|
 |
Виктор Андреевич ДМИТРИЕВ |
|
Выпускникам АОН была уготована политическая карьера, но Виктор не хотел расставаться с идеалами реальной жизни и находил удовлетворение в умелом внедрении их в тексты партийных резолюций. Перед защитой диссертации в 1967 году мы подарили ему самиздатовский экземпляр «Ракового корпуса» А.И.Солженицына с надписью «Вите под защиту», намекая на двойной смысл. Когда же я познакомил его с работами А.А.Любищева, он охотно включился в поиски путей публикации этих работ. Продвинул в «Вопросы литературы» шуточную «Дадонологию», пропагандировал антилысенковские труды Любищева, организовал и провёл круглый стол по книге Д.А.Гранина «Эта странная жизнь» с участием Н.Амосова, Р.Баранцева, С.Мейена, Р.Хохлова, Ю.Шрейдера и автора книги (см. «Вопросы литературы», 1975, №1).
Отвечая на анкету Ю.В.Линника о Любищеве, Виктор писал: «Это идеал учёного, которому хочется следовать и приближение к которому обогащает нас, делает лучше жизнь, открывает перспективу, ибо многократно расширяет представление о природе духовных ценностей, о смысле научной деятельности и самого бытия». Промелькнули здесь и такие слова: «После аспирантуры жизнь моя складывалась вначале не по-моему, идеал и практика были в большом разладе». Подписываясь, Виктор указал свою должность: заместитель руководителя кафедры социалистической культуры АОН при ЦК КПСС. А в сведениях об авторах книги о Любищеве, где Дмитриеву принадлежит заключительная глава, он просил не указывать место работы.
Оставаясь литератором, Виктор опубликовал интересные материалы об Осипе Мандельштаме и Андрее Тарковском, Марине Цветаевой и Гавриле Державине, Владимире Короленко и Фёдоре Тютчеве. Несколько лет он был ведущим ежемесячной передачи центрального телевидения «Круг чтения», из которой мы узнавали о новых достойных внимания публикациях в толстых литературных журналах.
В период борьбы за семиодинамику Виктор помог мне составить письмо в ЦК, объяснил «правила игры» в высших партийных инстанциях, организовал подключение газеты «Известия». В 1995 году он написал для журнала «Звезда» очерк «Дело Баранцева», однако редактор Я.А. Гордин предпочёл опубликовать свой вариант этого «дела» («Звезда», 2000, №4).
В годы перестройки В.А.Дмитриев работал в Отделе пропаганды у А.Н.Яковлева и участвовал в подготовке текстов выступлений М.С.Горбачёва. На книге Михаила Сергеевича, подаренной Виктору, есть благодарственная надпись автора с упоминанием о совместной работе.
В августе 1991 г. В.А.Дмитриев был заместителем заведующего отдела национальной политики ЦК КПСС. Мне довелось прочитать его частное свидетельство «Ночь при свете дня», которое он назвал исповедью для домашнего круга. Виктор пишет о неудавшихся попытках реформаторов в аппарате ЦК, о том, что творилось за стенами здания на Старой площади, осаждённого толпой, и как сотрудники разного ранга выбирались из осады. На перекидном листе настольного календаря 22.08.91 он пометил: «Для страны, для народа чрезвычайное положение миновало. Теперь оно наступило для КПСС».
Бывая в Москве, я часто останавливался у Дмитриевых и крепко подружился со всей их семьёй. Несколько раз нам пришлось серьёзно переживать за Виктора, когда после круглосуточной напряжённой работы он оказывался в предынфарктном состоянии и на длительное время попадал в больницу. Но его ждала иная, более жестокая участь. Вместе с Нилей они погибли во время пожара на даче, не сумев выбраться из горящего дома.
Виктор Викторович КОНЕЦКИЙ
(1929 – 2002)
Нас познакомили в те затхлые годы, когда темы, подлежащие открытому обсуждению, выдвигались не столько жизнью, сколько руководством. Актуальной была объявлена проблема вещизма, и «Литературная газета» затеяла дискуссию на тему «Люди и вещи». Кто-то надумал устроить по этому поводу беседу между писателем и учёным. Хотя тема нас не привлекала, от встречи мы не отказались. Мне было интересно поговорить с автором хороших книг, а Конецкому представили собеседника, видимо, тоже с какой-то интригой. Относительно вещей мы быстро согласились, что они ни в чём не виноваты, и стали говорить о чём угодно, только не о вещизме. Корреспондент «Литературной газеты» Галя Силина потом с трудом привязала наш диалог к назначенной теме. Однако в печать он всё равно не пошёл, поскольку был признан, как говорили злые языки, недостаточно примитивным. Магда Алексеева опубликовала его потом в журнале «Аврора», 1981, №3.
Просматривая сейчас эти страницы, я обратил внимание на слова Виктора о необходимости уважения к изделиям человеческих рук, об умении обращаться с вещами естественно и о цене вещей, аккумулирующих память о близких людях. Признаком мещанства он назвал бездушие, неспособность переживать за другого, как за себя. Переживание за других было, мне кажется, двигателем его писательского таланта. По обнажённости нервов, чуткости, совести напрашивается сходство с Владимиром Высоцким. Даже когда он старался говорить рассудительно, за этим чувствовалось громадное напряжение. Дарственные надписи на его книгах почти все неспокойны.
В начале 80-х Виктор откликнулся на наше предложение выступить в клубе книголюбов Петродворцового учебно-научного комплекса университета. Когда я стал представлять его в превосходных тонах, он остановил меня, сказав, что сейчас полезет под стол от стыда. Пришлось быстро стушеваться. После его выступления один из ответственных товарищей задал вопрос об отношении к писателям-эмигрантам, таким как Аксёнов, Гладилин и им подобным. Каверза заключалась в том, что именно с Василием Аксёновым Конецкий был не в ладах. Но Виктор, нахмурившись, твёрдо сказал, что произведения уехавших писателей – неотъемлемая часть русской литературы. Нынешней молодёжи трудно представить, что подобное заявление было тогда рискованно смелым.
Оказавшись однажды бездомным, я позвонил ему поздно вечером с просьбой переночевать и три месяца жил во второй комнате его квартиры. До сих пор сохранился листок, на котором фломастером размашисто написано: «Обязательно подогрей и съешь борщ в белой кастрюльке. ВК». Прочитав рассказ «Артист», я спросил, в каком углу стоял рулон, в котором прятался Олег Даль. Он сердито ответил, что не надо воспринимать это буквально, и что он, быть может, это просто выдумал. Не уступая, я настоял на своём праве воображения, но угол так и не был показан. Сменил приют я лишь тогда, когда к нему приехала женщина, с которой надо было круто решать вопрос о том, как быть дальше. Связать себя браком он так тогда и не решился и очень нервничал, срываясь по пустякам. Мы нелепо поругались по поводу моей терпимости к подержанным вещам, он обозвал меня скобарём, я его – пижоном. Уходя, я сказал: «Не поминай лихом». Он жёстко ответил: «Ладно. Не буду». И действительно не стал, не окунул меня в одну из своих остроумных «клякс». Хотя, может быть, где-то обиняком и зацепил, а я не заметил, не узнал себя, как это случалось с другими жертвами его беспощадного дружеского вышучивания.
Малейшее отклонение от правды жизни было для него мучительно. Когда я рассказывал, что на Полярном Урале ненцы спрашивали, есть ли у нас спирт, он прервал: «Они говорят не спирт, а пирта». «Верно», – сказал я. «Так и говорил бы пирта, а не выглаживал», – отрезал он.
Последнее письмо к Виктору было написано 15.08.1999 под впечатлением от книги «Эхо”» Вот его «рамки»: «Дорогой Виктор! Читая “Эхо” урывками между дел, внезапно почувствовал, что дела отступили, а главным стало состояние души, подаренное этим чтением…. Очищусь вот от суеты, включу Анну Герман и дозрею до своего «эха». Твой не-писатель и не-художник, но душевно близкий, Рэм».
Получив письмо, он позвонил мне, и почти час мы разговаривали «за жисть».
Известие о смерти писателя В.В.Конецкого застало меня на старте какой-то поездки, и я успел лишь послать телеграмму: “Пронзительно жаль ушедшего Вику. Рэм Баранцев”.
Получив письмо, он позвонил мне, и почти час мы разговаривали «за жисть».
Альберт Павлович КОПЫЛОВ
(1929 – 1994)
Alter ego – так он подписывал свои письма ко мне, подтверждая звание ближайшего друга. В сороковые годы, когда мы учились в Юрьянской средней школе Кировской области, дружеской близости ещё не было, потому что я всего лишь прилежно учился в 8-м классе, читал книжки и гонял мяч, а он уже оканчивал школу, блистал в художественной самодеятельности, был душой местной творческой молодёжи. Уровни культурного развития заметно различались. Но как-то в разговоре он не скрыл от меня отрицательного отношения к Сталину, и этим рискованным откровением я был потрясён не меньше, чем самим неприятием кумира. Другой случай связан с моей мамой, работавшей тогда директором школы. Алик нарисовал карикатуру на ноябрьскую демонстрацию, а один бдительный учитель, отобрав рисунок, понёс его «куда следует», но по пути зашёл доложить директору. Мама сказала, что займётся этим сама, вызвала потом Алика, отругала его, а рисунок уничтожила.
|
 |
Альберт Павлович КОПЫЛОВ |
|
Эти эпизоды запомнились своей остротой. Главным же для меня тогда было стремление подняться из деревенского быта в тот мир, где ставят спектакли, читают стихи, обсуждают умные книги. Алик виделся там, как пример осуществления, несмотря на проблемы со здоровьем и заикание, которое он получил в раннем детстве, не поладив с отчимом. Фамилию он носил мамину – Веселов.
В 1950 году, когда я уже учился на 1-м курсе матмеха ЛГУ, как-то в деканате мне сказали, что появлялся мой земляк, который всех очаровал, и передали короткую записку, повергшую меня в недоумение: подпись «А.Копылов» была незнакома, как и почерк. Загадка ждала до следующего появления Алика. Оказалось, он пытался поступать в ЛИСИ, но неудачно, и сейчас ищет работу.
Дальнейшая судьба Алика складывалась очень негладко. Нервные перегрузки подорвали здоровье, приходилось лечиться, менять места работы и искать жильё. Он часто ночевал у нас в общежитии, спал на стульях, кладя под голову книгу Ламба «Гидродинамика». В 1952 году Алик работал разметчиком на заводе «Большевик», который был, по его словам, не менее «пушкарским», чем баня (на Пушкарской ул.), в которую мы ходили. Опоздав однажды больше, чем на N минут, он был осуждён по соответствующей статье и оказался в «Крестах». Выйдя на свободу через два месяца, долго скитался без работы: с «волчьим билетом» никуда не брали. Наша комната в общежитии стала для него родным местом. Вахтёрши принимали Алика за своего, соседи не роптали, более того, он со всеми находил общий язык. С одним говорил об истории, с другим – о литературе, с третьим – об изобразительном искусстве. Любил слушать классическую музыку, напевал иногда оперные арии и романсы. Пел он не хуже, чем рисовал.
После многих мытарств ему всё же удалось в 1953 году поступить в ЛИСИ, благодаря отличному рисунку. В 1957 году он женился на Лидии Григорьевне, имевшей двоих детей и небольшую квартиру на улице Декабристов. Чтобы содержать семью, пришлось снова работать, из-за чего в учёбе происходили перерывы. Да и возвращаясь в институт, он больше помогал делать дипломные проекты выпускникам, чем сдавать свои зачёты. Всё же в 1966 году институт окончил и стал архитектором.
Работая в проектных организациях, Алик первое время увлекался пространственными конструкциями из плоских элементов, делал макеты из разного материала, демонстрируя их прочность. Через несколько лет он показывал мне сводчатое сооружение такого типа, построенное в Ленинграде. А однажды прислал почтовую открытку с изображением гостиничного здания, построенного по его проекту. В дальнейшем он серьёзно занимался золотым сечением и структурой орнаментов.
Семейная жизнь Алика не заладилась, несмотря на то что в 1962 году появилась дочка Надя. Забота о ней пришлась, в основном, на его долю. В 1967 году был оформлен развод, а в 1970 году Алик женился на Лидии Петровне, с которой познакомился ещё в 1956 году на моей свадьбе. Небольшая квартира в Сестрорецке стала местом освобождения от избытка житейских передряг. Но покоя ему не было суждено. Он постоянно откликался на все проблемы друзей, переживая не меньше их и помогая всеми силами надорванного организма.
В 80-е годы Алик очень остро переживал драматические события, связанные с разгромом нашего семинара по семиодинамике. Политическая перестройка захватила его безмерно и радостно. «Я тут стараюсь присутствовать на всех заседаниях сессии, которые нам телевидение даёт посмотреть. Не надо никаких видео и просто кин, ни комедий, ни драм, ни трагедий! Здесь – самые гениальные творения величайшего, гениальнейшего режиссёра всех времён и народов – жизни, да ещё в самом концентрированном воплощении!», – писал он мне на Дальний Восток.
В этот период Алик выписывал массу газет и журналов, со вкусом их читал и делился с друзьями всем, что находил интересным и важным. В августе 1991 года, передвигаясь на костылях, он помчался на площадь защищать свободу.
В годы застоя Алик делал фотокопии произведений самиздата. А когда эти книги появились в свободной продаже, он покупал их в нескольких экземплярах и раздаривал друзьям.
Выйдя на пенсию, Алик продолжал интересоваться математическими свойствами пространственных форм: исследовал способы разбиения n-мерных многогранников, строил обобщённые последовательности типа Фибоначчи, изучал морфогенез у растений. Наряду с геометрией его любимой стихией был язык. Будучи абсолютно грамотным, он не терпел ошибок в любом тексте и исправлял их даже в газетах и книгах.
Произведений для печати Алик не готовил. Спонтанные образцы его творчества сохранились лишь в письмах друзьям, в рабочих тетрадях, на отдельных листочках бумаги. Но следы его активного участия в этой жизни видны повсюду: вот книга, которую он подарил; вот полка, прибитая им; вот вещь, купленная тоже им. Когда я в 80-е годы скитался в бездомье, он делал косметический ремонт на каждом новом месте моего обитания.
Каждый год в середине марта мы, его друзья, собираемся у Лиды в Сестрорецке, чтобы приобщиться к миру Алика Копылова. В памяти о нём каждый находит что-то близкое сердцу и уму. Его щедрой души хватает на всех. Когда-то мы вместе с Аликом солидарно слушали Высоцкого, Галича, Окуджаву, читали Солженицына, Булгакова, Набокова, напряжённо ждали светлых перемен. У нас был общий круг друзей, единый круг идей, единое ego. Но всё-таки он был alter, ибо превосходил всех одарённостью чувств, талантом участия, чуткости, доброты.
Алик скончался от инфаркта при выходе из метро «Чёрная Речка» 4 марта 1994 г. На его могиле в Сестрорецке стоит скромный памятник с архитектурным орнаментом, сделанный его однокурсницей. 
Р.Г.Баранцев
(Окончание следует.)
Продолжение. Начало в № 9 за 2006 г.
|
