|
№ 22 (3745), 30 ноября 2006 года
|
 |
|
образование
|
|
|
О любви и о народной песне
Путь к славистике
Любовь к литературе
и советский спутник
Профессор Джеймс Бейли, стиховед и фольклорист – известнейший в мире специалист по русскому народному стиху. Недавно знаменитый славист выступил с докладами на филологических факультетах СПбГУ и РГПУ им.А.И.Герцена.
– Как получилось, что именно славистика стала для вас делом жизни?
– Мой путь к славистике – довольно долгая история. В семье у меня очень много читали, и я ребенком тоже много читал. Потом я стал заниматься музыкой, и чтение отошло на второй план. Но когда я поступал на гуманитарное отделение университета как музыкант (я играл на рояле и на гобое), то достаточно скоро понял, что музыка – это не для меня. Как раз в это время я записался на курс по истории европейской литературы, который читал Холвордер – замечательный профессор, голландец по происхождению, – ставший моим любимым преподавателем в студенческие годы. Читал он и курс истории русской литературы (по переводам), и всё это мне очень понравилось. Я снова стал много читать и очень полюбил русскую литературу.
|
 |
Профессор Джеймс Бейли |
|
– Почему именно русская литература?
– Я просто полюбил русскую литературу. Полюбил читать Толстого, Достоевского, позже – Гоголя… Больше я об этом ничего не могу сказать.
Я очень люблю русскую поэзию. Недавно в Музее Державина на Фонтанке экскурсовод сказала мне: «Нас с вами роднит любовь к Державину…»
– Это многое объясняет – в том смысле, что любовь – по природе иррациональна…
– Полюбив русскую литературу, я очень скоро понял, что нужно учить русский язык. В 1952 году русский язык преподавали далеко не во всех американских университетах, но в Южно-Калифорнийском университете в Лос-Анжелесе, где я учился, русский язык был.
Потом была довольно долгая история, связанная с тем, что все тогда обязаны были служить в армии. Я узнал, что в Монтеррее, в Калифорнии, есть очень хорошая армейская школа иностранных языков. Я попал в эту школу и год занимался русским языком. Все наши преподаватели были русскими.
После этого меня «на всякий случай» послали в Германию, где я провёл два года, почти не используя русский язык.
После армии я поступил в аспирантуру Индианского университета, где была кафедра славянских языков. Там я познакомился с профессором Гинзбургом – петербуржцем, выпускником Лицея (он принадлежал к известной петербургской семье баронов Гинзбургов), который в значительной степени повлиял на мой дальнейший путь. Я занимался русским языком, вторым моим славянским языком стал польский.
В это время Советский Союз запустил спутник. Американцы были в ужасе: Советский Союз догнал и перегнал Америку! Тогда был подписан договор о культурном обмене, часть которого составил обмен аспирантами. Я попал в первую группу аспирантов, и в 1958-1959 учебном году был в МГУ.
– Какое впечатление произвел на вас Советский Союз, университет?
– Откровенно говоря, это был самый трудный год в моей жизни. Это было время Холодной войны. Все американцы были, ясное дело, шпионами… У меня был только один хороший друг в университете, который раза три пригласил меня в квартиру своих родителей.
– Даже в студенческой среде была атмосфера недоверия?
– Да, ведь мы жили в общежитии. Но были у нас и свои привилегии. Через «Интурист», через гостиницу «Москва» мы могли заказать билеты на любую пьесу, в оперу, в балет… Я помню, как сидя в двенадцатом ряду, смотрел, как танцевала Уланова в «Лебедином озере».
Я часто ходил в драматический театр. Однажды мне очень повезло, мой русский друг рассказал мне о замечательной постановке. В честь одной из гоголевских годовщин во МХАТе в «Мертвых душах» играли только старые артисты. Мне удалось увидеть подлинный театр Станиславского – это был настоящий подарок.
– Кто из университетских профессоров вам запомнился?
– С.М.Бонди. Уже много позже я прочитал его замечательные работы о Пушкине. А в то время мы не очень много ходили на лекции. Главным образом, я всё-таки очень много читал. Я покупал много книг. Увлекся русским формализмом и скупил в букинистических магазинах Москвы почти все главные книги русских формалистов…
A big synthesizer
Славянское гостеприимство
– По возвращении из СССР я поступил в аспирантуру кафедры славянских языков Гарвардского университета. Самыми известными профессорами там тогда были Якобсон и Сычкарёв. И все-таки, мне кажется, самым важным источником знаний о русской литературе стало для меня общение с другими аспирантами.
– Не могли бы вы рассказать о Якобсоне, каким он был?
– У Р.О.Якобсона было совершенно необыкновенное положение: он одновременно был профессором в Гарварде и в Массачусетском технологическом институте. Я не знаю ни одного другого профессора, который занимал бы два места одновременно.
Осенью Якобсон читал в Гарварде два курса: один по поэтике, другой – по языкознанию. С 16 до 18 в четверг и с 16 до 18 в пятницу: по два часа без перерыва. На этот курс бывало записано 15-20 аспирантов, а приходило обычно 50-70 человек. Дело в том, что вокруг было много университетов и колледжей, и студенты приходили, чтобы слушать Якобсона. Весной у него что-то подобное было в Массачусетском технологическом.
Р.О.Якобсон обладал удивительно широкими знаниями – в совершенно разных областях. То, что по-английски можно назвать «a big synthesizer». Он соединял всевозможные области, находя совпадения, общие идеи. Какие-то подробности могли быть неточными, но общий взгляд был очень справедливым. Вспоминаются его работы по сравнению славянских литератур, славянских народных стихов.
– Вашим непосредственным учителем стал К.Ф.Тарановский, также чтимый ныне как классик гуманитарной науки.
– К.Тарановский получил место в Гарварде в последний семестр моего обучения, и стал моим научным руководителем.
Я люблю об этом вспоминать. Мне сказали, что профессор Тарановский хочет поговорить со мной, я пошёл к нему – и мы говорили четыре часа. Он пригласил меня через улицу пить кофе. Для Гарварда – это что-то неслыханное!.. Конечно, Гарвард – замечательный университет. Но, к примеру, если аспирант просил профессора стать руководителем диссертации, профессор мог ответить: «Хорошо, я согласен. Когда вы закончите диссертацию – принесите мне её, я посмотрю», – это характеризует атмосферу.
Тарановский необыкновенно много мне помогал.
Мне вспоминается один эпизод. Моя диссертация была посвящена стиху Зинаиды Гиппиус. В одном из стихотворений я по ритму отметил у неё ударение «кoня» (вместо «коня? »). Тарановский сказал, что это ошибка, что это нелитературное ударение и так нельзя, а Якобсон – что Гиппиус не сделала бы такой ошибки, что так должно быть, – и они ссорились 10 или 15 минут…
Уже после того, как я защитил диссертацию, Тарановский много раз приглашал меня к себе в Кембридж, и я жил у него с женой. У него было славянское гостеприимство…
Русский по происхождению, Тарановский еще в детстве попал в Югославию и вырос в Белграде. Я вспоминаю, однажды он мне сказал «Почему вы всё время говорите мне «Кири?лл»? Я «Ки?рил!» (это по-сербски) ». На сербском языке Тарановский написал самую основательную книгу о ямбах и хореях в русской поэзии XVIII-XIX века. Позже – очень интересную книгу о Мандельштаме.
Тарановский был удивительно хорошо, европейски образованный учёный. Он читал по-гречески и по-латыни, владел сербским, польским и, кажется, украинским языками. Кроме того, читал по-немецки и по-французски, говорил по-английски. Он прекрасно знал поэзию, и у него была замечательная подготовка по языкознанию – он учился в Праге в то время, когда там работал знаменитый ныне Пражский лингвистический кружок.
Тарановский всё время удивлял меня: у него было так много знаний, которыми он свободно владел, – и это не было искусственно, это не было скучно!..
Забавный способ говорить о проблемах
Наступающая отсебятина
– По окончании аспирантуры я получил место в Висконсинском университете, в городе Мэдисон – там довольно большая кафедра славянских языков, где преподают русский, сербский, чешский польский… Я читал курс по стиховедению для аспирантов, затем – курс по русскому фольклору. Как и все, я должен был преподавать русский язык – ведь это основа; вести семинары (у меня был семинар по Гоголю, которого я очень люблю).
Со временем я всё больше и больше интересовался русским фольклором. В 1970 году я вновь побывал в СССР по обмену – это уже был обмен с Академией наук. Потом – в 1988. Ко мне хорошо отнеслись мои русские коллеги, и я подружился со многими русскими фольклористами, особенно в Петербурге. Особая дружба связывала меня с Евгением Алексеевичем Костюхиным, у которого я часто останавливался, приезжая в Петербург.
Меня очень интересует русский эпос. В Висконсинском университете вместе с тремя коллегами мы организовали программу по фольклору, в рамках которой я читал курс по эпосу.
Вместе со специалистом по былинам из Пушкинского Дома Татьяной Ивановой мы перевели на английский язык сборник былин, снабдив его предисловием и примечаниями. В сборник вошли также баллады, духовные стихи – все основные жанры, которые встречаются у сказителей. Сегодня этот сборник востребован.
Сейчас я подготовил к переводу на русский язык свою большую книгу о трех стиховых размерах русской фольклорной лирики.
– Вам, может быть, легче со стороны взглянуть на русское научное сообщество. Чем отличается наука, которая делается в России, от науки, которая делается в США? Чем различаются научные сообщества?
Название одной из ваших статей – «Да, Вирджиния, хореи есть в былинах» (парафраз на широко известное в Америке высказывание: «Да, Вирджиния, Санта Клаус есть!»). Трудно себе представить, чтобы российский учёный назвал свою статью подобным образом…
|
 |
Профессор Джеймс Бейли читает лекцию в РГПУ им.А.И.Герцена |
|
– Подобные названия статей – это просто более забавный способ говорить о проблемах. Он исключает злобу. По-моему, это лучше, чем ссориться… К тому же, мне кажется, что таким образом содержание статьи, может быть, легче дойдет до широкого круга читателей.
Недавно в Москве и Петербурге я выступал с докладом, посвященным одному причитанию И.А.Федосовой, который назывался так: «Кто прав: хорейники или антихорейники?»…
Что касается различий между научными сообществами – я совсем не знаю, что происходит у нас. Меня интересует русская фольклористика, русское стиховедение, иногда – русское литературоведение.
Могу сказать лишь об одной тенденции в американской славистике. Много лет кафедры славянских языков в Америке были основаны на том, что Р.О.Якобсон считал важным. Базой было языкознание (история русского языка, старославянский и другие славянские языки) – и поэтика. В течение последних 10-15 лет всё это постепенно изменилось. Многие теперь хотят заниматься просто литературной критикой. Они называют это «litcrit», языкознание для них имеет мало значения, а поэтика – «это скучно»…
Главным образом они занимаются тем, что можно было бы, по моему личному мнению, назвать хорошим русским словом «отсебятина».
Дирижер и музыканты
Искусство устной поэзии
– Стиховедение – что это такое?
– Стих – это прежде всего язык, это фонетика. В основе стиховедения – знание языкознания. Но не только: очень важен анализ различия между метром (абстрактной единицей) и ритмом (тем, что реально присутствует в поэтическом тексте). Метр подобен тому, что показывает палочкой дирижер оркестра, ритм – тому, что играют музыканты. Музыка – это результат взаимодействия дирижёра и оркестра.
Русские стиховеды анализируют различие между метром и ритмом, используя то, что называется лингво-статистическим методом. Этот метод удивительно объективен. Полученные с его помощью результаты – не просто дело мнения. Я помню, как Тарановский разобрал ритм пятистопного ямба в «Борисе Годунове» Пушкина. Я решил сделать то же самое, чтобы сравнить полученные результаты. Максимальная разница в наших результатах составляла 1%. Это при том, что русский для меня – не родной язык.
Объективность – отличительная черта русского, или, лучше сказать, славянского стиховедения, – потому что есть замечательные польские, чешские, сербские стиховеды.
Русское стиховедение имеет давнюю историю. Тредиаковский – большой герой русской культуры – написал лучшие работы по стиховедению в XVIII веке. Потом работы такого уровня появились только в начале XX века. Стиховедением занимались Андрей Белый, Б.В.Томашевский, В.М.Жирмунский, Р.О.Якобсон, К.Ф.Тарановский, позднее – М.Л.Гаспаров.
– Стиховедение – это не только описательная дисциплина: стиховеды пытаются выйти и к проблемам смысла…
– Действительно, Тарановский и Гаспаров старались связывать смысл с разными размерами, и довольно успешно.
У поэтов часто возникают специфические, экспериментальные ритмы. Так Белому надоело звучание четырехстопного ямба – и он нарочно придумал новый ритм. Тарановский связывал этот новый ритм – очень странный – с гротеском.
Стиховые формы не заданы раз и навсегда. Старые ритмы надоедают… Начало XX века – это период экспериментаторства. Развиваются дольник, акцентный стих, свободный стих. Потом этот период прошел, а в шестидесятые годы эксперименты снова возобновились.
Развитие стиха оказывается связанным с общим развитием культуры.
– Одна из основных областей ваших интересов – это фольклорный стих, в частности, стих народной песни. Что вы поняли о народной песне за долгие годы изучения этого явления?
– Меня интересует искусство устной поэзии. Как было возможно, что народные певцы, зачастую не умевшие читать, создавали замечательную поэзию? Они не были литературными поэтами, которые могут десять раз переписать свое сочинение, – им нужно было исполнять его сразу…
Народная поэзия богата разнообразными жанрами, и с ней связано много удивительных феноменов. Как удается народным певцам, создавая новые варианты песен, тысячи строк – не всегда, но очень часто – сохранять устойчивый девятисложник, так что ударения остаются на месте? Исполнители часто используют всевозможные частицы (многие считали, что это – признак дурной поэзии, но это лишь один из способов создавать равносложный стих!). Кроме того, певцы используют различные уменьшительно-ласкательные формы слов, которых насчитывается невероятное множество. Часто в словаре мы можем увидеть помету: «народно-поэтическое». Певцы сами создают эти слова, и это просто удивительно!..
В западных областях: на Смоленщине, на Псковщине, на Брянщине, – в общей с Белоруссией культурной зоне – в обрядовых песнях сохранился силлабический стих, почти не встречающийся в литературной поэзии...
Недавно я закончил большую статью о хореях у четырёх поколений сказителей из семьи Рябининых – удивительно, как из поколения в поколение сохранялись эти вольные хореи…
Это лишь несколько интересных фактов… Но если задуматься – мы, в самом деле, так мало знаем о народном стихе!..
Я писал о трёх причитаниях у Федосовой, но у неё есть другие причитания, и есть другие плакальщицы – какие стихи есть у них? Этого мы не знаем. Нужно было бы еще несколько жизней, чтобы в какой-то степени изучить народный стих. Это очень большая, очень богатая тема.
И это очень сложный предмет. Чтобы изучать народный стих, нужно немножко разбираться в истории русской акцентуации, разбираться в фольклористике, в стиховедении, в русских говорах, в языке фольклора…
Один из важных вопросов, касающихся изучения ритма народного стиха – качество записи и исполнения. Фонограф появился в XX начале века, магнитофон – в 1950-х годах, а до этого нужно было просто записывать от руки. Гильфердинг был первым, кто понял, что песню, былину нужно записывать во время музыкального исполнения – иначе ритм распадается. Кроме того, есть хорошие певцы, есть средние, а есть плохие – так же как есть хорошие, средние и плохие пианисты. Кто-то владеет искусством устной поэзии лучше, кто-то – хуже.
Язык народной поэзии
Ускользающая натура
– Того, кто никогда не встречался с народной песней, многое в ней поразит. В частности, игра с ударениями: «Я на бело блюдо клáла, да на белó блюдó клалá», или «Пущу пташечку на вóлю, да пущу пташку нá волю». Или ещё: девчонушка – девчонка – девушка – девка, – в соседних строках…
– У меня есть похожий пример: река – речка – речушка, – в двух смежных строках. Уменьшительные суффиксы теряют здесь свое значение: всё это, конечно, одна и та же река. Это – игра народной поэзии, это – дело разнообразия.
– Это красота языка, выставляемая напоказ. Всё это несет эстетическую функцию, и в целом означает лихость, удаль. Это – необходимые песенные арабески…
– Это признак народной поэзии. Стиль, или лучше сказать поэтика народной поэзии.
Якобсон писал о том, что певцы любят играть корнями слов. В этом – источник разнообразия. И это – поэтический язык народной песни.
Сплошь и рядом одна строка заканчивается: «На синё морé?», а следующая начинается: «Сине мóре». И каждый раз исполнитель выбирает точное ударение!
– В этом, конечно, есть своя особая красота.
– У многих слов бывает несколько вариантов ударения. Все знают «мóлодец», но очень часто встречается «молодеéц», а иногда и «молóдец»…
Тарановский в своей рецензии на книгу Штокмара «Исследования в области народного стиха» писал о том, что трансакцентуация, то есть перемещение ударения, встречается в народных песнях на всех славянских языках. А мне даже кажется, что это, быть может, характеристика песенного стиха вообще. Я помню одну популярную американскую песню, в которой есть слова: «I never promise you a rose gardеén» – вместо «gárden». Это то же, что встречается в русских народных песнях: ритм и мелодия потребовали иного ударения.
– А у нас Борис Гребенщиков поет сегодня:
“Я беспечный русский брóдяга...”
В чём, по–вашему, заключается значение исследования народной песни для культуры в целом?
– Мне кажется, это один из способов продемонстрировать художественность, поэзию народной песни, – и талант её исполнителей. Ведь это просто невероятно, насколько талантливые это были люди!..
Есть и еще один аспект. Народная песня – часть традиционной культуры, которая сегодня почти исчезла, – что очень печально. Часть особой культуры, касающейся самых разнообразных сторон жизни. Прикасаясь к песне, мы прикасаемся к этой культуре. 
Беседовал Вадим Хохряков
|
