№ 22 (3745), 30 ноября 2006 года
главная | оглавление | <... | ...>	университетский ученый

Психологика –
новое слово Аллахвердова

Cовременная наука отличается стремлением к обильной специализации, и плоды многих изысканий доступны для понимания узкому кругу профессионалов. Обсуждать на широкой публике оригинальное истолкование частной теоретической проблемы тоже представляется непродуктивным – при всей ценности достойного труда ученого, внесшего свой вклад в хранилище научных открытий. Иное дело, если первоначальные конкретные результаты исследования привели к пересмотру фундаментальных проблем и сказались на осмыслении вопросов других наук. Вот тогда можно говорить о влиянии ученого на интеллектуальный климат, на интеграционные процессы в науке, на культуру в целом.

В.М.Аллахвердов

Именно поэтому я хочу использовать «юбилейную привилегию» и обратиться к коллегам по университету с размышлениями о психологике, которая получила свое обоснование как направление в науке в трудах Виктора Михайловича Аллахвердова. Назову его итоговые работы: «Опыт теоретической психологии» (СПб, 1993), глава «Сознание и познавательные процессы» (в учебнике «Психология» под ред. А.А.Крылова. М.,1998), «Сознание как парадокс» (СПб, 2000), «Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания» (СПб, 2003). Он является лидером научной школы, которая блестяще продемонстрировала свою состоятельность, издав сборник трудов «Экспериментальная психология. Когнитивная логика бессознательного» (СПб., 2006).

Интерес к идеям Аллахвердова явно возрастает, поэтому споры о психологике будут разгораться. Я же в свободном жанре хотел бы поделиться мыслями об этом новом научном течении.

Я не являюсь аллахвердоведом, хотя убежден, что такие специалисты появятся и принесут много пользы. Мои высказывания будут носить более субъективный характер. Ввиду того, что я имел множество бесед с Виктором Михайловичем за последние 35 лет, слышал много его выступлений, я просто не всегда помню точный «источник» ряда его идей. Мало того, я иногда не уверен, что свою интерпретацию сказанного им не выдаю за его позицию. Но понятое мною в психологике настолько замечательно, что уверен: не-понятое будет не хуже.

Я взираю на избранный предмет восхищенным, но не ослепленным. И это взгляд со стороны. Как бы ни был богат идейный мир Виктора Михайловича, в его трудах налицо внутренняя точка зрения – позиция автора. Я же, по терминологии М.М.Бахтина, имею возможность воспринять целостность «обнимающим», «завершающим» взглядом на выброшенное «изнутри» облако интеллектуального вулкана. Если учесть склонность Аллахвердова к парадоксам и привычкам балансировать над бездной, то многим читателям труды покажутся слишком приперченными. Преодолев пугающую остроту его апорий, я с благодарностью принял его сократическую неуемность, от которой рождаются мысли удивительной глубины. А посему могу перейти от горьких корней к сладким плодам психологики.

Необходимость научного синтеза

Исходным переживанием создателя психологики было недовольство тем, что психологи смирились с перманентным кризисом в их науке и даже старались из этого извлечь выгоду. Если нет единой теории, то допустимы любые частные концепции и самые экзотические эксперименты «впрок» (авось пригодится). Многофакторность объяснения психологических феноменов выражала не конкуренцию гипотез, а смирение перед сожительством взаимоисключающих интерпретаций. Различные психологические школы стали общаться друг с другом, как Вольтер с Богом: «Мы раскланиваемся, но не разговариваем». Учебники по психологии либо зашоренно любовались одной, близкой автору доктриной, либо под лозунгом объективности и взвешенности занимались перечислением разрозненных концепций. В психологическом мире теоретическая психология стала восприниматься как вечное зыбкое болото. У него, по канону, нужно было проводить очистительные обряды в виде физиологических заклинаний и философских пророчеств. А «твердую почву» находили на все увеличивающихся в количестве островках специальных дисциплин самого экзотического вида: таковы психология спорта, терроризма, менеджмента, гендерная, и несть им числа. Это хорошо, что психология находила прикладное применение. Но одновременно происходила девальвация фундаментальных исследований, а значит, в «частных» вопросах допускалось любое халдейство. Именно поэтому возникла необходимость научного синтеза.

Психологика утверждает, что теория психологии должна быть единой. Коль скоро психологи все равно исходят из неких общих установок, то следовало определить их основное содержание, пусть даже и не сформулированное четко, а затем его оценить. Думаю, что Аллахвердов прав, когда указывает на физиологию как на наиболее авторитетную «порождающую грамматику» психологических теорий. Именно от физиологии идет традиция поиска замеряемых границ психологических процессов (объема памяти, порогов чувствительности и тому подобного), представление об их иерархии (ощущение – восприятие – память – мышление), разбиение их на блоки (память кратковременная, долговременная), что открывает широкую дорогу к компьютерной метафоре психики. (И это при том, что компьютер-то психики не имеет). Самый же переход от физиологических процессов к психологическим выступает как мистический. Прежние разговоры о «переходе количества в качество» выглядят как-то неубедительно, а подразумевается решение, которое хорошо представлено в реплике одной светской дамы: «И что это маются медики, рассуждая, как зарождается ребенок? Он зарождается постепенно!» Физиологическая модель, перенесенная в психологию, как раз и слаба тем, что не дает ответа на генезис психики и не определяет сущности психического. Подход психологики ценен тем, что переводит в экспериментальную и методологическую плоскость именно названные проблемы.

Мое дальнейшее рассуждение будет преимущественно изложением того, как я понимаю систему психологики. Поэтому все высказывания, кроме специально оговоренных, несут содержание, которое я воспринимаю как синонимичное представленному в трудах В.М.Аллахвердова. Моя цель показать, как я обустраиваю предоставленные мне покои во дворце Психологики. Цитаты из трудов В.М.Аллахвердова приводятся чаще всего для того, чтобы читатель мог осуществить процедуру сличения в наиболее ответственных местах или получить представление о стиле изложения и мышления создателя нового психологического учения.

Феномен сознания

Психология полна парадоксов, которые никак не укладываются в унылый здравый смысл. Но самый большой парадокс связан с загадкой сознания. Внятно определить, что такое сознание, очень трудно.

Очевидная каждому представленность. Воспользуемся аналогией. Сознание подобно киноленте, которая постоянно прокручивается перед нами. Вот сейчас вы, дорогой читатель видите страницы, чувствуете шершавость бумаги, слышите какие-то звуки вокруг вас. Вы являетесь постоянным свидетелем того, что происходит с вами. Это настолько очевидно, что мы даже не задумываемся о такой стороне нашей жизни. Кажется естественным, что мое реальное тело окружает реальный физический мир с его запахами, шумами, формами, цветами. Мы ходим, слышим, трогаем. Но… Постарайтесь сосредоточиться на таком вопросе: а почему мы знаем, что ходим, слышим, видим? Зачем нам отслеживать эти процессы? Ведь компьютер, скажем, производит расчеты, записывает и воспроизводит музыку. Но знает ли он об этом? Воспринимает ли компьютер себя считающим, звучащим, показывающим? – Очевидно, что нет. Для выполнения перечисленных действий компьютеру не нужно сознание.

Наивысшая ценность. Наше сознание мы ценим больше всего. Видимый, слышимый, теплый мир вокруг нас, богатейшие оттенки переживаемых нами телесных состояний – все это драгоценно для нас именно потому, что мы отдаем себе отчет в том, как протекает наша жизнь. Едва ли бы кого-то утешило, если бы ему сказали, что во время сна его кормили вкусной пищей. Едва ли бы человек прельстился бессмертием, если бы оно означало бесконечное продолжение телесного существования, но в бессознательном состоянии. Своим сознанием мы как бы освещаем нашу внешнюю и внутреннюю жизнь, а затухающее сознание воспринимается как смерть. Если бы луна имела сознание, то, уходя с горизонта, сказала бы то, что произнес Месяц в гениальном стихотворении Галчинского:

Мир вещей, простой, печальный, ясный,
Доброй ночи, я сейчас погасну.

Завышенные претензии. Наше сознание обладает для нас абсолютной ценностью, а потому мы склонны к неумеренности в отношении к нему. Например, считаем, что осознанное поведение всегда лучше. Но почему тогда лунатик легко переходит по бревну через пропасть, чего не скажешь о бодрствующем? Почему настырное логизирование при решении сложной задачи часто не приводит к успеху, а блестящее решение может прийти во сне? Выходит, сознание может мешать нам успешно действовать, находить оригинальные решения и далеко не всегда является лучшим нашим помощником.

Но, пожалуй, самое главное в том, что сознанию свойственно ошибаться. И в том заключается не только несовершенство сознания, но и его величие. Потому что при ошибке условного рефлекса нечему понять неудачу – просто условный рефлекс не сработал, и все тут. Организм наказан, но не знает, за что. А сознание способно осознать свою ошибку и пережить ее. Именно поэтому вся психическая деятельность человека, протекая в свете сознания, начинает регулироваться не на физиологической основе, а иногда и в противоречии с ней. Но если бы сознание не ошибалось, мы никогда бы не почувствовали и прелесть анекдота. («До Штирлица не дошла информация. Он прочитал ее еще раз».) Без способности ошибаться не существовало бы и чувства юмора, и самокритичности. А сознание самокритично.

Когнитивизм и физиология

Если обратиться к генезису психологики, то приходится признать, что ее мать – когнитивная психология. Да, целью, смыслом человеческого существования признается познание. И все формы человеческой деятельности направлены в конечном счете на постижение истины. Но психологика обладает значительно большей философской, культуральной и методологической мощностью, чем ее родительница. И прежде всего потому, что озабочена обоснованием необходимости рассматривать психологические феномены на базе деятельности сознания.

Первое – и по сути своей кардинальное заявление – направлено на выяснение отношений с физиологией, которая в традиционной парадигме считалась наиболее солидной базой психологии. Психологика постулирует отказ рассматривать психологические явления на языке физиологии. Физиология XIX–XX веков совершила величайшие открытия, без которых не было бы и психологии в ее нынешнем виде. Но физиологи не всемогущи. И отвечать на вопрос, как собственно возникает именно психическое, они стали бы примерно так.

Существуют законы эволюции, которые определяют процесс постепенного накопления организмами полезных свойств, закрепляющихся естественным отбором. Выживает, а значит, и передает свой генотип только тот, кто лучше приспособлен к имеющимся условиям существования. Для животных важно иметь все более правильное отражение действительности, чтобы строить на его основе все более успешные действия. В этом и смысл: лучше отражать (то есть познавать) и эффективнее действовать. Так как «высшие психические функции» не могут существовать без «низших», то первые выводимы из вторых – а откуда им еще взяться? Нервная ткань и физиологические процессы безумно сложны, так что пока на вопросы о психике даются приблизительные ответы. Но ничто не мешает считать, что со временем и самые сложные проблемы (особенно мозга) будут решены.

Простим фанатикам от физиологии их профессиональный патриотизм и оставим их наедине с действительно интереснейшими вопросами «жизни тела». Но попробуем задать вопросы со стороны психологии.

Когда в технике («в материи») происходят новые открытия, то старые «варианты» выходят из употребления: кто, например, сейчас пользуется велосипедом без руля-педалей-цепи-шин (таков порядок его усовершенствования)? Почему же продолжают существовать животные без мощи человеческой психики? Они и так не вымирают! Тогда зачем им было «психически» усовершенствоваться? Не легче и другой вопрос: а почему некоторые «человекоподобные» виды обезьян «предпочли» вымереть, а не «прогрессировать»?

«Естественнонаучный подход к психике заведомо предполагает, что психика зарождается в недрах физиологического. Физиологические процессы характеризуются теми или иными регистрируемыми и измеримыми материальными изменениями мозговой деятельности.

Но в сознании отражается не состояние мозга, а внешний мир. Перевод физиологического в содержание сознания не может быть сделан только на основании физиологических наблюдений.

Глухой от рождения человек может смотреть на то, как пальцы пианиста бегают по роялю, но вряд ли потом стоит доверять его рассказу о полученном им музыкальном впечатлении. Физиолог, изучающий сознание только физиологическими методами, находится в положении такого глухого. Ведь он должен трактовать воздействие музыки на языке физико-химических процессов в нервной клетке!»

Надо сказать, что Аллахвердов менее всего склонен принижать значение высшей нервной деятельности и, соответственно, изучающей ее физиологии. Просто им отводится иная – и грандиозная роль.

Мозг как информационная Вселенная. Не ошибаются лишь автоматические программы. Для штамповочного пресса существует лишь штампованные им детали и все прочее, что потенциально можно проштамповать. Человеческий организм функционирует на основе многих автоматизмов (в основном генетически заданных, но есть и приобретенные): глотание, моргание, пищеварение, обеспечение устойчивости при движении и тому подобное. И для их работы сознание не требуется. Пожалуй, даже будет мешать (представим себе, как бы протекала игра музыканта на фортепьяно, если бы исполнитель осознанно давал бы команды своим пальцам при извлечении каждого звука). И автоматические программы столь сложны, что можно рассматривать психику человека не имеющей ограничений в алгоритмической переработке информации. Многие ученые не случайно уверены, что одна клетка человеческого мозга по мощности не уступает самому совершенному современному компьютеру. Одна! А их – миллиарды. Большинство читателей может сказать, что их личный опыт этого не подтверждает, ибо даже перемножение в уме двузначных чисел вызывает у них затруднение. Но при гипнозе счетные возможности резко увеличиваются. И есть люди, которые, только взглянув на многозначное число, могут сказать: это девятнадцатая степень числа семнадцать. Есть мнемонисты, которые повторяют расположение всех слов на всех страницах книги, только пролистав ее, и могут все вспомнить через годы! В нашей памяти записано все, что мы когда-либо видели, слышали, трогали – и при сопровождении наших мыслей и эмоций того времени. Раздражение электрическим током участков мозга вызывало у людей такие детальные воспоминания картин прошлого, что можно говорить о буквальном повторении всей гаммы переживаний.

Информационная мощность нашего мозга сопоставима с информационной мощностью видимой части Вселенной. Мы окружены Вселенной и носим такую же – вторую – внутри себя. Поэтому проблема состоит не в объеме фактов и количестве программ, имеющихся в нас, а в том, как их извлечь. И зачем их извлекать.

Появление компьютеров отчетливо высветило слабость традиционной теории сознания. Сия «высшая форма отражения мира и регулирования поведения» оказалась присущей и автомату, пусть и очень сложному. Компьютер умеет и «отражать», и «регулировать» – и делает это лучше, чем рассуждающий человек: быстрее обрабатывает информацию, в существенно большем объеме и надежнее (не ошибается). Гроссмейстеры это уже почувствовали на себе.

Появление сознания может быть объяснено только тем, что всего многообразия автоматизмов оказалось недостаточно, чтобы решать проблемы, встававшие перед предком человека. Речь идет не обязательно о борьбе за выживание, сопровождаемой вечной тревогой. Представим себе, что весьма сложные автоматически действующие программы, «просчитав» ситуацию, предложили несколько равноправных вариантов возможного действия (по причине большой неопределенности ситуации). Как быть? Нужна инстанция, которая бы сделала выбор. Выбор может быть исходно только случайным: например, иди вправо. И здесь «высший арбитр» (зарождающееся сознание) сразу же попадал в сферу влияния автоматизмов. Теперь уже всегда нужно было идти вправо. Если этот метод не сработал, то «наказанный» жизнью человек рано или поздно должен был от него отказаться. Если же срабатывал, то человек получал большой новый опыт – опыт полезный. Но никакого продвижения не произошло бы, если бы сознание стало просто новым автоматизмом. В «компьютер» вставили бы еще одну программу, оставив его тем, каким он и был.

Отвергание случайности

Сознание же обладает одним очень важным качеством. Любой результат своей деятельности оно готово абсолютизировать, приписывая своему решению принцип всеобщности: действуй всегда так. Поэтому сознание имеет установку истолковывать все происходящее детерминистски, во всем искать причину, предпочитать причинное объяснение случайному. Известно, что первобытные люди максимально стремились объяснять все события жесткими причинами, важнейшие из которых связывались с действием злых или добрых духов, белой магии или колдовства. Но и в древности возникали ситуации неопределенности, тогда бросали жребий, чтобы найти детерминанту поведения: волю богов. И далее строго выполняли указание свыше.

Предложенная модель появления сознания вызывает ряд вопросов. Если мозг идеальный, то с чего бы ему сталкиваться с неопределенной ситуацией? Ему всегда и все должно быть ясно. Думаю, что такое утверждение опирается на убеждение, что мир неизменен и исчерпаем. Иначе любая заданная программа обработки информации при всем своем мыслимом совершенстве не гарантирована от столкновения с неясной ситуацией. Но мне представляется более серьезным другой аргумент, который присутствует и в рассуждениях Аллахвердова, но незаслуженно отнесен на периферию. Даже математики после Геделя разделяют убеждение, что в любой жестко формализованной знаковой системе (в языке) неизбежно существуют высказывания, о которых нельзя сказать, истинны ли они или нет (типа парадокса лжеца). Чтобы преодолеть возникающую от парадокса неопределенность, приходится имеющийся язык расширять до метаязыка, но у того возникают уже свои проблемы такого же характера.

Но зачем объявлять мозг совешеннейшим автоматом, если ясно, что по законам физики и физиологии он имеет обязательные ограничения как материальный объект (по скорости передачи нервного импульса, по конечному количеству нейронов и так далее)? Вот здесь психологика предлагает изящное методологическое решение: по всем параметрам автоматизированных систем нервные процессы настолько сильно превосходят работу сознания, что по отношению к сознанию мозг может выступать как идеализированный объект. И это фундаментальный постулат психологики. А из него следует весьма серьезный вывод: все ограничения на протекание психических процессов (скорость узнавания, объем памяти и тому подобное) следует обосновывать не физиологическими барьерами, а логикой работы сознания.

Что богаче: ум ученого или его библиотека? Фактов и мнений в его книжном собрании мы можем получить, пожалуй, больше, чем из самых длительных, исчерпывающе подробных бесед с ученым. Но только в его уме будет представлена картина мира, созданная на основе это книжной информации. Наш мозг подобен библиотеке, а сознание – ее читателю.

«Сознание человека получает, хранит и перерабатывает существенно меньше информации, чем это делает мозг. В этом, вообще говоря, нет ничего удивительного. Ведь в сознании человека не может содержаться ничего такого, что не содержалось бы в каком-то виде в физиологических процессах. Но это «меньше» открывает совершенно новые возможности для познания. Существование такого механизма обеспечивает активность и избирательность психических процессов. Человек не обречён на пассивное отражение внешнего мира. Он действительно активно конструирует в своём сознании внешний мир и самого себя.» (П.С. )

Под сомнение поставлена львиная доля результатов психологических исследований, ибо они опирались на физиологическую метафору, породившую идеи «блоков» психики (кратковременная и долговременная память), иерархию раздельных процессов (восприятие – память – мышление) и неявное, но тем более устойчивое мнение, что психология – это недопознанная физиология.

Омрачив свои отношения с физиологизированной психологией, психологика открыла путь к диалогу с гуманитарными науками, для которых именно человеческий аспект сознания обретает не просто профессиональное психологическое объяснение (такое давали и психоаналитики, и представители гуманистической психологии), а естественнонаучное психологическое объяснение. Ибо психологика обосновывает работу сознания на основе теории, получающей экспериментальное подтверждение.

Итак, сознание появляется как позитивная реакция на неопределенность состояния, в котором оказалась физиологическая система, когда в ситуации логического тупика остается только два пути: или отключиться, или продолжать действовать, как будто противоречия либо между программами, либо внутри программы не существует. В этот момент включается механизм, названный протосознанием: при наличии равноправных вариантов возможного действия оно выбирает случайным обрезом один, а после его реализации приписывает ему статус обязательного: в таких-то ситуациях поступай всегда так! Случайно выбранное становится детерминантой последующего поведения. Оно обретает свою логику, а потому может быть предметом научного исследования.

Сделав выбор между равными, автоматически просчитанными вариантами, сознание продолжало существовать для того, чтобы реализовать принцип обратной связи: проследить последствия принятого решения. Вот где и возникла необходимость той самой «киноленты» субъективного опыта: сознание стало соотносить информацию, идущую от разных источников (зрения, слуха и тому подобное), чтобы ее согласовать со своими гипотезами и с результатами дальнейших действий. С развитием сознания люди стали все больше «вторгаться» в мир через реальные действия, проверяя сформированные сознанием гипотезы о мире и человеке. Таким образом проявилось действие еще одного важного механизма – инодетерминизма, суть которого заключается в том, что процесс, возникший по одной причине, начинает протекать по другой, обретая тем самым статус самостоятельного.

Выбрав один из возможных путей, сознание выдвинуло гипотезу, которая нуждается в последующем подтверждении. И первая задача сознания состоит в том, чтобы найти аргументы в ее пользу.

«Защитный пояс» сознания

«Рефлекторное прошлое» постоянно толкало сознание к пандетерминизму, к вытеснению случайного в пользу закономерного. Возникал так называемый «защитный пояс» гипотез сознания. Все, что подтверждало сформировавшуюся установку, принималось; все, что не подтверждало – по первости игнорировалось, а затем перетолковывалось в пользу основной гипотезы. Если, например, магические обряды по вызову дождя не остановили засуху, то причину искали в чем угодно; в колдовстве врагов, в неправильном исполнении магического обряда, в невольном осквернении магических предметов, в невыполнении ритуальных запретов участниками обряда – только не в том, что самая магия недейственна. В патологическом варианте поведения современного человека это выглядит так. Ревнивая жена постоянно обыскивает пиджак мужа и по цвету найденного женского волоса утверждает, что муж изменяет ей с брюнеткой, блондинкой, шатенкой. Однажды, не найдя ничего, жена произносит: «Негодяй! Ты пал настолько, что связался с лысой!»

«Защитный пояс» сознания проявляется на всех его уровнях. Мы быстрее и легче узнаем знакомые (то есть ожидаемые) предметы. Рвзвивающееся по явной логике сюжетное повествование вспоминаем легче, чем простое перечисление разрозненных фактов. Свои успехи мы склонны объяснять личными достоинствами, а неудачи – случайностями. Сознание успешно работает там, где находит логичность, системность, упорядоченность, причинность и целесообразность. Оно приписывает миру организованность (структурность) и последовательность изменения (детерминистичность) в значительно большей степени, чем к этому располагают факты. И здесь кроется сила сознания. Лучше перестараться в поисках отсутствующей закономерности, чем примириться с хаосом полученных данных, в которых скрыта реальная закономерность. Сознание – адвокат закономерного. Попробуйте мило подшутить над знакомым. Принесите ему чашечку кофе, из которой торчит ручка небольшой вилки. Почему он изумится, вынув вилку? Да потому, что пребывал в убеждении, в уверенности, что там ложка. Еще в детстве он осознал: в чашку помещают только ложку. Он видел не часть неопределенного столового прибора, торчащего из чашки, а ложку. Не предполагал, а именно видел. Ибо в его осознанной картине мира господствует порядок и закономерность, а «мир навыворот» существует лишь в цирке или психбольнице.

Психологика опирается на опыт прошлых исследований в психологии, но придает им иной масштаб. Например, давно известны такие феномены, как явление «фигура-фон» и константность восприятия.

Теория гештальтистов является одним из крупнейших достижений в психологии начала XX века. Они заявили, что человек воспринимает мир целостно, а не складывает его из составных частей, черточек. И целостность эта обеспечивается тем, что восприятие сразу выделяет на «фоне» «фигуру». Например, на листе бумаги мы видим темное пятно – оно и есть фигура на белом фоне. Фигура обычно компактна, занимает меньше площади, замкнута, завершена, симметрична. Несколько разрозненных объектов соединяются в один, если имеют «хорошую форму». Параллельные линии кажутся единой лентой, точки, через которые можно провести линию, кажутся обозначающими направление и прочее. Граница между пятном (фигурой) и белым полем (фоном) воспринимается принадлежащей именно пятну-фигуре. А фон кажется аморфным, неструктурированным, не имеющим границы. В дальнейшем гештальт-теория нашла многие подтверждения. Например, при быстром предъявлении (доли секунды) на тахистоскопе (а сейчас и на мониторе компьютера) человеческого лица без глаз изображение воспринимается полным, то есть с глазами. Это значит, что мы не «суммируем» лицо по чертам, а уточняем общий образ лица более тщательным разглядыванием (что при кратком предъявлении невозможно). Гештальтисты открыли один важный закон – закон последействия фигуры. В соответствии с ним, объект, выделенный первоначально как фигура, и в дальнейшем, при повторном предъявлении, будет восприниматься как фигура. Аллахвердов превращает утверждение гештальтистов в частный случай более фундаментального закона.

«Закон последействия фигуры и фона гласит: то, что однажды человек воспринял как фигуру, имеет тенденцию к последействию, т.е. к повторному выделению в качестве фигуры; то, что однажды было воспринято как фон, имеет тенденцию и далее восприниматься как фон».

Верность сознания избранной гипотезе, его расположенность к ней вполне созвучны здравому смыслу. Но психологика идет дальше: сознание последовательно в своей нерасположенности к отвергнутым гипотезам. Они не уподобляются тому, что с воза упало и пропало. Если бы сознание выбирало одно, а прочее обращало в ничто, его деятельность была бы подчинена случайности и сама становилась бы несерьезной игрой. Универсальность сознания в том и состоит, что учтено Все, но это Все разделено на контролируемо принятое и контролируемо отвергнутое. А у сознания есть и материал для работы (осознанное), и резерв (неосознанное).

Позитивный выбор стремится к последующей представленности в сознании, а негативный – к невхождению в него. Значит, закон последействия фигуры есть частный случай закона последействия фигуры и фона, а тот – частный случай закона позитивного и негативного выбора. Это дает психологике право достаточно широко трактовать и понятия фигуры и фона: как воспринятое и невоспринятое, воспризведенное и невоспроизведенное, выделенное значение омонима и невыделенное. В результате открывается возможность в единой теоретической системе трактовать явления, которые традиционная психология разложила по отдельным полочкам (восприятие, память). А действие защитного пояса сознания уже не представляется как удержание осознанного содержания в информационном вакууме. Защитный пояс представляет собой границу между негативно и позитивно выбранной информацией. Защита должна быть достаточно прочной, чтобы не разрушалась структура осознанного, но и достаточно открытой для получения помощи от блокированного, негативно выбранного содержания в случае, если принятая сознанием гипотеза получает все меньшее подтверждение своей эффективности.

Работа с изменяющейся информацией

Что же мешает сознанию почить на лаврах? Вот оно выбрало гипотезу и сразу же обнесло ее защитным поясом. Вся проникающая в сознание, то есть процеженная, информация сообщает о полном успехе предсказания: все совпадает, волос в волос – голос в голос. Что ж, сознанию делать больше нечего, и оно отключается. Если повторять одно и то же слово несколько минут, то наступает потеря его смысла (сатиация).

Неизменная информация не удерживается в сознании. Поэтому же человек не способен долго воспринимать и осознавать не изменяющуюся информацию. Неизменная информация достаточно быстро становится ожидаемой и даже вопреки желанию испытуемых ускользает из их сознания. Постоянный раздражитель умеренной интенсивности, действующий на слух (постоянный или строго периодический шум) или на кожу (одежда), очень скоро перестает замечаться. Цветовой фон при продолжительной фиксации теряет свою цветность и начинает выглядеть серым. Пристальное внимание к какому-либо неизменному или равномерно покачивающемуся объекту нарушает нормальное течение сознания и способствует возникновению так называемых “изменённых состояний” – медитативного и гипнотического.

Обнаружен “эффект психического пресыщения”: испытуемый не способен без вариаций выполнять однообразное задание в течение даже короткого времени и вынужден менять – иногда незаметно для себя – решаемую им задачу.

Психологика утверждает, что сознание способно работать лишь с изменяющейся информацией, которую оно преобразует в соответствии с выбранной гипотезой. Окружающий мир не может быть представлен в сознании ни врагом, ни льстецом – только частично понятным оппонентом. Становится понятной непрерывность во времени этой ленты сознания: протекает вечный «поединок роковой» между человеком познающим и окружающим миром.

Следствием такого истолкования сознания является новый взгляд на забывание. По традиции его связывали с перегрузкой памяти. В предложенной теории в категории забывания просто нет необходимости. Если тебе предъявляют одну и ту же информацию (скажем, фиксированный текст), которую не надо никак изменять, а требуется просто запечатлеть «один к одному», то сознанию здесь делать нечего. Зубрежка – весьма мучительный и абсолютно непродуктивный способ обучения. Но ведь в педагогике большим почетом пользуется метод повторения. Если его приравнивать к укреплению следа ботинка на глинистой дорожке, то хуже ничего не придумаешь. Желая зафиксировать неизменную информацию, мы должны стремиться не только воспроизводить вспомненное в первый раз, но и пропускать в этот первый раз забытое. В реальности же повторение не является работой с «тем же самым». При перечитывании текста уже с первых строк мы воспринимаем вводную информацию на фоне уже известного конца, а значит, переосмысляем ее, то есть преобразуем. Поэтому не упрощение, а усложнение процесса восприятия информации, позволяющее ее видоизменять в разных контекстах, обеспечивает ее лучшее запоминание. Педагогам есть над чем задуматься.

Впрочем, у сознания есть резерв для самообороны и в ситуациях резкого обеднения информационного потока. Как показывает практика восприятия двойных изображений с примерно одинаковой информативностью фигуры и фона, при пристальном разглядывании они начинают меняться местами: значимое на блеклой подмалевке оборачивается в ее фон, придавая ей яркость, а затем идет очередная смена смыслового доминирования. Так, при всматривании в полосы тельняшки мы попеременно видим то черные полосы на белом, то белые на черном. Осуществляется циклическая переинтерпретация информации.

Вопросы, вопросы…

Теперь я встаю на более зыбкую почву и буду осознавать мое дальнейшее истолкование психологики как предположения, обладающие большей неопределенностью либо из-за моего недопонимания, либо из-за реальной неясности позиции Аллахвердова. Но завлекательность поставленных проблем и важность достоверного их решения столь велики, что стоит о них порассуждать.

Во-первых, непонятно содержимое той области, которая по традиции именуется бессознательным. В.М. предпочитает избегать этого слова, говорить о непредставленности в сознании, исчезновении из сознания и прочее. Но и самый термин «сознание» употребляется двояко.

«Слово «сознание» будет использоваться в двух смыслах. Во-первых, сознание как явление будет пониматься как эмпирический факт представленности субъекту картины мира и самого себя, в том числе как выраженная в словах способность испытуемого отдавать себе отчет в том, что происходит. (254)…Во-вторых, сознание будет обозначать некий теоретический (гипотетический) механизм, порождающий или трансформирующий осознаваемую информацию… В таком понимании речь может идти о работе механизма сознания» (СКП,255).

В первом случае сознание маркировано именно своей представленностью субъекту. Во втором оно уже представляет механизм, работающий на двух уровнях – с разной по содержанию информацией.

«Не осознаваемую в данный момент информацию, которая тем не менее влияет на то, что мы осознаем, будем называть базовым содержанием сознания. Часть базового содержания может стать осознанной, но все базовое содержание не может быть осознанным никогда. В базовое содержание сознания, в частности, включается то, что обычно называется установками, ожиданиями, контекстом, предварительными гипотезами и прочее, а также то, что именуется воспринятыми стимулами, сигналами, раздражителями и так далее. На основе базового содержания протосознательные процессы порождают догадки о мире. И выставляют эти догадки на проверку. В процессе проверки часть базового содержания (например, стимулы) сопоставляется со сделанными догадками. Как сами догадки, так и сопоставляемая с ними в процессе проверки информация образуют поверхностное содержание или поверхность сознания. Поверхностное содержание сознания… есть специальным образом маркированная часть базового содержания. Поверхностное содержание сознания как раз и отличается от базового наличием специальной, субъективно воспринимаемой маркировки, осознанностью» (СКП, С.313).

На мой взгляд, Виктор Михайлович обладает прекрасным стилем, и некоторая тяжеловесность приведенного высказывания говорит о трудности анализа самой проблемы. Что-то мешает автору прямо сказать: есть «тело» сознания и есть его «поверхность». Но разве могут стены и крыша дома быть частью его базы – фундамента? Мне же приходится строить образ сознания в системе психологики как двухслойный пирог: есть базовое сознание – поставщик информации и возможных вариантов ее обработки – и есть клиент этого поставщика – поверхностное сознание, бьющееся с проблемной информацией в смысловом поле осознанной субъектом представленности мира и себя. Казалось бы, осознанный слой и надо называть сознанием, а «базу» – бессознательным.

Но важнее определить, что конкретно составляет базовое содержание сознания. Я понял, что это:

1. информация из «физиологических источников»;

2. негативно выбранные гипотезы;

3. информация, выпавшая из поля осознания после полной обработанности в поверхностном сознании вместе с подтвержденными на все сто процентов гипотезами;

4. новые гипотезы, вызванные неожиданными «физиологическими сведениями».

На поверхность сознания выходят:

1. позитивно выбранные гипотезы

2. информация, добытая физиологическим механизмом и прошедшая через цензуру базового сознания о внешнем мире и внутренней жизни субъекта. Ясно, что последняя информация должна быть большего объема, чем сведения, подтверждающие правильность рабочей гипотезы. Иначе проверочная деятельность имела бы чисто декоративный характер.

Важно то, что полностью оправдавшая себя гипотеза не просто выбрасывается из сферы осознанного, как ненужный прошлогодний снег, а превращается в грамматику, позволяющую базовому сознанию эффективно и быстро прочитывать «физиологический текст» – со скоростью автомата, разгрузив поверхностное сознание и сориентировав его на поиск смысловых тонкостей.

Гимн отвергнутому

В.М.Аллахвердов весьма искусно приобщает читателя к обсуждению проблем, которые по первости кажутся тривиальными. Такова проблема отождествления. Что значит выполнение сознанием функции подтверждения гипотезы? Ведь установка стабильна, а приходящая извне информация никогда не бывает абсолютно одинаковой. Она может быть приравнена прежней с определенной степенью сходства – и встает вопрос о допустимых пределах, внутри которых подобное признается тем же самым. Я не буду углубляться в обсуждение «зоны неразличения дифференциального признака», имеющей важное гносеологическое значение, а сразу обращусь к решению серьезной семиотической проблемы.

Почему мы быстро и достаточно точно схватываем смысл высказывания? Ведь в большинстве слова полисемичны, имеют синонимы и являются омонимами. Как их соединить в осмысленное и непротиворечивое сообщение? Эту лингвистическую проблему психологика решает изящно. Любой входящий в сознание объект должен быть означен, то есть представлен в виде значения определенного знака. Знак всегда входит во множество, состоящее не менее чем из двух членов. А это дает возможность отождествлять эмпирические объекты как обозначенные синонимами. Вот почему любой фрагмент осознанной действительности интерпретируется не менее чем двумя высказываниями, буквальное же повторение текста, да еще многоразовое, приводит к опустошению сознания. Вариативность видов в рамках рода только способствует активизации сознания, отождествляющего схоже-различное. Отождествление же нетождественного осуществляется как семиотический процесс включения эмпирически несовпадающих объектов в один класс, определенный знаковой системой. Сознание работает с моделями и тем самым не просто отражает, а конструирует мир, осуществляя отождествление «сырой», первичной информации с моделями, порожденными гипотезами.

Особенно привлекательными для меня являются разделы, посвященные проблеме значения текста. Психологика поет гимн отвергнутому и невысказанному – минусу, фону, негативному выбору, неосознанному. Попробую сконструировать образ текста на манер пихологики (ТАК У АВТОРА!). Представим себе чашу с жидкостью, которую резко охлаждают с краев. Образуется как бы внутренняя чаша, созданная затвердевшей жидкостью, причем с толстыми краями. Чашу уже можно вынуть. Она стала самостоятельным оформленным предметом. А внутри – во впадине - сохранилась активная влага. Вот на нее-то и направлено внимание, это знак на ледяном фоне. Но могла бы существовать жидкость в «собранном» по определенной форме виде, если бы часть ее не превратилась в затвердевшие границы? Влага – это позитивно выбранная текстовая гипотеза, тяготеющая к буквальному пониманию сообщения. Лед – это негативно выбранная гипотеза или ушедшая из сознания по причине своей полной очевидности информация. Находясь вне сознания, они не подвергаются трансформации, «железно» устойчивы и прочны, а потому создают фиксированное обрамление «подвижной», пребывающей в вечном перемешивании частиц влаге. Да, сознание обрабатывает эксплицитную, выраженную информацию, но ее определенная и сравнительно тождественная выраженность есть следствие негативной фиксации. Если омонимичное слово воспринято с одним значением, то остальные – отвергнутые – плотной стеной окружили «фаворита» и не позволят ему легко поменять обличье. В филологической практике такой подход играет исключительно важную роль. Опыт специалиста связан не со знанием конкретных текстов, а с пониманием их подразумеваемого содержания, их контекстов – исторических, стилистических, жанровых, - серьезно уплотняющих интерпретацию и определяющих плодотворные направления, в которых имеет смысл уточнять, прояснять, расшифровывать – то есть трансформировать значение сказанного, выраженного. Филологическая компетентность – способность истолковывать тексты на базе «само собой разумеющейся» и потому не зафиксированной информации, которая является «умственным сокровищем» (тезаурусом) автора и его проницательных современников. Это и есть контекст эпохи. Но она уходит, и подразумеваемое теряет свою очевидность, что приводит к ослаблению границы между сказанным и подразумеваемым как естественное или запретное. Открывается простор для нелепых фантазий дилетантов и модернизаций в угоду как примитивному вкусу масскульта, так и богемным вожделениям столичных элит.

В формулировке В.М.Аллахвердова это звучит так:

«Позитивное значение неустойчиво, так как подлежит постоянной трансформации. Устойчивы только отвергнутые значения. Это значит, что смысл текста сохраняется, прежде всего, за счет сохранения отвержений. Тогда, в частности, верный перевод текста – это прежде всего перевод с точностью до отвергнутых значений» (СКП, С. 486).

Психологика связывает теорию психики с большим кругом концепций XX века. Например, со структурно-семиотической теорией. Так, одна из важнейших идей Юрия Михайловича Лотмана состояла в том, что любой текст, а тем более художественный, нельзя описать на одном языке – надо как минимум на двух. Например, текст, несущий информацию, всегда должен содержать установку на дальнейшее сообщение и нарушение этой установки – иначе он станет избыточным. Значит, будет существовать «язык ожиданий» и «язык опровержений». Чтение есть борьба автора с читателем. Первый предлагает свое видение мира, а второй – его расшифровывает, и при несовпадении этих планов возникает установка на дальнейшее чтение. В тексте всегда заложено историческое напряжение между видением автора, живущего в одну эпоху, и видением читателя, отделенного от автора временем. Содержание вообще не закреплено в одном фиксированном тексте, а является зоной перекодировки одного текста в другой. Оно не «в», а «между». Смысл одного высказывания определяется не его повторением, а предложением синонимической фразы. Вот то пересечение значений, которое задано этими двумя высказываниями, и есть выявленный смысл. Поэтому содержанием художественного текста следует считать «пучок интерпретаций», который имеет границы, но не монолитную однозначность завизированного школьно-вузовскими методистами образцового толкования.

В науке XX века «минус», «отсутствие», «пропуск», «молчание» обрели значимость, и иногда даже более серьезную, чем «плюс», «наличие», «факт». Например, Карл Поппер считает, что принцип фальсификации в науке сильнее, чем принцип верификации: если решающий эксперимент не подтвердил гипотезу, то ей сказано «нет» однозначно. А если подтвердил, то за экспериментатором остается право приискать себе еще и другую гипотезу как объяснение более верное. Если же гипотеза даже не может предложить эксперимент, который мог бы при проверке ее опровергнуть, то само отсутствие такой возможности сказать «нет» лишает гипотезу научности. Лингвисты указали, что минусы очень важны и притом бывают разные: в словах «сидел» и «стол» есть нулевые окончания, но в первом случае «нуль» означает неотмеченность как признак глагола прошедшего времени мужского рода, единственного числа («а» укажет на женский род, «о» – на средний), а во втором «нуль» укажет на именительный или винительный падеж существительного мужского рода. Выходит, один «нуль» (глагола) не равен другому «нулю» (существительного). Организованность и целенаправленность работы мозга объясняется принципом доминанты Ухтомского, в соответствии с которым все импульсы, идущие в периферийные центры возбуждения, переадресовываются в центр главного, доминантного возбуждения. Значит, все побочные раздражения «обнуляют» периферию и усиливают центр. Внимание в одном отношении возможно подавлением внимания в другом. Все эти «не», «минусы» — элементы теории как структуры наличного знания, построенного на основе оппозиции «существование – несуществование», обе части которой значимы.

Особенно важным мне представляется практическое приложение идей психологики к педагогической деятельности. Парадоксальность и критическая мощь теории Аллахвердова выступают здесь предельно ярко. Такого последовательного и обоснованного разрушения устойчивых дидактических догм я, пожалуй, и не встречал.

Иная педагогика

Теоретической базой традиционной педагогики до сих пор выступает концепция условного рефлекса. Именно он объявляется главным механизмом научения. Позволю себе с нажимом повторить, что физиологический процесс трактуется не как условие важнейшего вида психической деятельности, а как ее основная причина. Нервная система «связала» два раздражителя, а психика их зафиксировала – что еще надо? И редко встретишь, чтобы о расхожей и само собой разумеющейся мысли ученый говорил: «Я просто ничего не понимаю!» Аллахвердов же в анализе теорий научения повторяет эти слова с отважным постояноством.

Во-первых, непонятно, что с чем «связывается». Собака услышала павловский звонок и получила пищу, а посему на следующий звонок сразу реагирует выделением слюны. Но ведь в момент «звона» животное получало необозримое количество информации – зрительной, тактильной, обонятельной. Это в изложении событий легко назвать лишь два слова («звонок» и «пища»), создав иллюзию, что ничего другого не существовало. А ведь бегали какие-то дяди в белых халатах, в комнате была определенная температура, носились разные запахи от вещей и тел. Или нужен такой звон, чтобы заболели уши и было уже не до запахов?

Но не меньшее недоумение вызывает и завершение оного рефлекса. Что, собственно, было «закреплено» у собаки дребезжанием звонка? Вкусовое ощущение? Или наполненный желудок? В раздражении можно бросить, что копаться в тонкостях можно бесконечно, дискредитируя критиканством любую идею. Достаточно установить границы процесса: от поедания пищи до ее усвоения. Почему же тогда этот рефлекс вырабатывается у собак, которые ЛИШЬ НАБЛЮДАЮТ, как под звон кормят их четвероногого собрата? Им-то и по усам не текло, и в рот не попало.

Во-вторых, такое приложение условного рефлекса может содержать попытку объяснить, почему свершился акт научения, но недостаточен для исследования процесса научения: ведь происходит усовершенствование навыка. Традиционный ответ таков: совершается «закрепление» образованного «следа». Аллахвердов справедливо задает вопрос, который нельзя не назвать убийственным: как закрепление несовершенного навыка вместо фиксации его несовершенства приводит к улучшению? Уж если погрузил фотобумагу в фиксаж, то поздно что-либо менять в отпечатке. В лучшем случае концепция закрепления пригодна только для того, чтобы предсказывать, что, совершив ошибку в сложном вычислении, мы будем повторять ее и при последующих пробах. Однако такое интеллектуальное достижение едва ли вдохновит практических педагогов.

В-третьих, даже физиологи согласятся, что полная стереотипность поведения животного при «закреплении» условного рефлекса относится скорее к области желательного, чем действительного. Крысу обучают ПРОБЕГАТЬ в лабиринте кратчайшим способом к месту, где есть пища. А потом заполняют проходы водой. И животное с первого же раза точно ДОПЛЫВАЕТ до нужного пункта. В каком смысле правомерно здесь говорить о «повторе» на уровне физиологии?

В арсенале недоуменных вопросов Аллахвердова их столько, что можно найти яркие наблюдения, перечислив их и «в-четвертых», и «в-пятых», и «в-одиннадцатых». Но заинтересованный читатель получит немалое удовольствие, если прочтет небольшую, как все великое, главку «Научение» в книге «Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания». Я же сформулирую лишь вывод. Научение не может быть понято в терминах, описывающих нервные сети любой степени сложности. Научение – феномен деятельности сознания, когнитивный процесс. А значит, он начинается с активности носителя психики, с выдвижения гипотез, с проверочной деятельности, с выработки стратегий поведения, которые и могут быть усовершенствованы. Только научение есть проверка гипотезы сознания о возможностях его носителя – субъекта.

Если у слона нет крыльев, то никакое научение не обеспечит ему успешные полеты. Иное дело, когда реальные возможности нечто освоить существуют. Но у субъекта в неопределенной ситуации есть много путей ее разрешения. И если в результате первоначального случайного выбора неэффективный вариант оказался принятым, то тем самым эффективный вариант стал отвергнутым. По закону последействия фигуры и фона позитивный выбор будет сознанием подтверждаться и в последующем, а негативный выбор будет выражаться в последовательной блокировке отвергнутого ранее варианта. Он как бы и есть (учтен психикой), но его и нет (не осознан). Так в данном случае изящно решается парадокс научения: если я и так могу это делать, то зачем мне этому научаться; а если не могу, то откуда возьмутся возможности научиться? В простейшем случае нужно снять барьер, заменить имеющийся неудачный позитивный выбор имеющимся же, но блокированным и в потенции успешным негативным выбором. (Педагоги знают, что переучивать труднее, чем учить.) Иначе как объяснить, что новорожденный свободно плавает, а многим взрослым часто надо долго осваивать умение плавать?

Однако есть и более сложный случай. Ведь младенец не является уже укомплектованным складом всей школьной и вузовской премудрости, которую сознание могло бы извлечь из психики. Как же человек научается языку, математике, логике и прочим порождениям цивилизации? А как появляются вундеркинды? Почему восьмилетний Самуэль Решевский в шахматном сеансе одновременной игры обыгрывал двадцать взрослых? Я полагаю, что сознание мальчика первоначально сделало серию случайных правильных выборов из вороха возможных вариантов, что обеспечило формирование мощной шахматной «порождающей грамматики», позволяющей быстро находить хороший ход в разнообразных позициях. Личный опыт побед и учет опыта других искусных игроков со временем расширил содержательный диапазон, усилил предметно-тематическое понимание Решевским шахматных проблем. А у взрослых малоискусных оппонентов юного сеансера «шахматные корни» оказались «подгнившими»: исходный пошаговый алгоритм состоял из серии эффективных и неэффективных позитивных выборов, намертво закрепленных многолетней топорной игрой.

Обоснование свободы

Негативность как творящее начало выступает в психологике и применительно к одному из самых важных «текстов», каковым является Я-концепция, самосознание личности, развертывающееся как автобиография, ролевая структура, статусная шкала, система Я-образов. И если уж сознание появляется при разрыве физиологической детерминированности, то было бы удивительным, если бы не встал вопрос о свободе воли – о нравственном аспекте проблемы сознания. Признать сознание детерминированным – значит смириться с его несуверенностью. Согласиться с его своеволием, не подвластным никаким регуляторам, значит объявить психологию псевдонаукой. В.М.Аллахвердов предлагает третий путь: признать последовательность поведения личности и структурность сознания, но… как следствие его самодетерминированности. Это «само» – источник суверенности – проявляется в связи с действием от противного. Сознание ориентировано на поиски детерминистских объяснений, выдвигает гипотезы о причинно-следственных связях явлений вне и внутри себя. И попадает в логическую петлю. Как оно должно действовать, если выдвинет гипотезу, что оно свободно? В большинстве ситуаций возможны варианты реакций, которые сознание оценивает как адекватные (обоснованные логикой и опытом), неадекватные и неопределенные. При выборе первого варианта у сознания нет никаких оснований выделить себя из окружения. А вот остальные варианты, реализованные в действии, это выделение обеспечат именно за счет отсутствия внеположенных сознанию причин. Но тут же вступит в силу установка сознания на детерминистское объяснение, которое будет признано удовлетворительным, если признает субъекта действия и помышления их причиной. В дальнейшем же положительно выбранная гипотеза о свободе воли будет нуждаться в подтверждении, которое возможно только в случае совершения очередного действия при отсутствии причин его вынужденности.

«Обычно считается, что свободное действие – это действие, ничем не обусловленное, ничем не детерминированное. И это приводит к противоречиям. Дабы избавиться от противоречий, достаточно признать свободным то действие, которое все-таки детерминировано, но детерминировано лишь тем, что оно не детерминировано ничем» (МП, С.306-307).

Чтобы быть последовательным, то, на мой взгляд, лучше пойти на грамматическую неправильность и заявить: действие свободно, если оно детерминировано Ничем. В конце концов «ничто» – это логический конструкт, не имеющий никакого соответствия в материальном мире. «Ничто» обретает свой статус существования только в сознании. И для сознания может считаться активной детерминантой, а не смысловой фикцией, оформляемой в русском языке двойным отрицанием.

Со времен Просвещения укреплялось мнение о всемогуществе разума, что на уровне здравого смысла располагало к «повышению сознательности» до таких крайних пределов, как тотальное подчинение сознанию всех прочих механизмов поведения: будь внимателен, сосредоточься, напрягись мыслями, сохраняй бдительность, укрепляй волю и самоконтроль! В дидактике и теории воспитания это обернулось приравниванием психической жизни к осознанным процессам саморегуляции – со всеми прелестями бюрократизации учебного процесса. В политике «несознательные граждане» подвергались суровым экзекуциям. В искусстве «поверяли алгеброй гармонию». Наукой считали способность выразить мысль математической формулой. Все это очень хорошо объясняло успехи Сальери, но не Моцарта. Источником же теорий творчества оказывались мистические учения религиозно-романтической направленности.

Знаменательно, что о границах сознания заговорил когнитивист – сторонник той ветви психологии, которая исходит из постулата, что человек стремится быть разумным, логичным. И при этом Аллахвердов показывает логическую неизбежность самоограничения сознания. Структурность мысли невозможна без механизма избыточного структурирования информации, поступающей из недр автоматически фиксированных и также избыточных данных. Сознание не всемогуще и не может подменить собой остальную часть процессов саморегуляции человека. Оно эффективно, когда выдвигает конструктивные гипотезы и не вмешивается в работу тех систем, которые отлаженно и устойчиво выполняют свои функции.

Казалось бы, речь идет о высоких материях абстрактной гносеологии. Но это не так. Отвергается модель саморегуляции более абстрактного уровня, принесшая немало бед в практической жизни. Тоталитарные режимы XX опирались на идеологию «мудрого руководства», способного «довести до масс» «правильные» идеи, подменив тем самым деятельность совокупного интеллекта всех участников социального взаимодействия. Как показал Фридрих Хайек, в экономике такой подход приводит к застою («Дорога к рабству»). Карл Поппер объяснил, как государство заходит в тупик, позволяя себе абсолютное социальное планирование будущего («Нищета историцизма»).

Не менее важным является и постулирование Аллахвердовым сверхдетерминизма сознания, его завышенного стремления «по шнурочку» выстроить мир. С младых ногтей нам внушали, что управление обществом стало безошибочным благодаря трем бородатым дядям, сумевшим повернуть вековую мечту «от утопии к науке». Так что обществу осталось только полтора десятилетия подождать, когда «от оплаты по труду перейдут к оплате по потребностям». Эксперимент, как видим, не удался. Но ведь можно предположить, что первооткрыватели «научного управления» обществом просто чего-то не учли, но дали возможность новым – более продвинутым в науке планировать – ученым мужам довести дело «классиков» до победного конца. Так что честь и хвала первопроходцам? Нет. Сверхдетерминизм сознания – это начальный принцип его работы. Завоеванием сознания является его способность сконструировать случайные и вероятностные процессы, присущие миру. И тем самым смирить себя в рвении выдавать желаемое за действительное. А признаком развитой личности является способность сомневаться и не спешить выстраивать все события по линеечке жесткой причинно-следственной связи.

При таком «освещении» пророческая надменность классиков «научного социализма» покрывается пятнами магического сознания, которому просто чужды всякие сомнения. Под видом науки был предложен вариант достаточно примитивной религии сектантского толка, способной выжить только при поддержке «товарища маузера».

Источник нового знания

И все же важным является вопрос, как же сознание, направленное на поиск закономерного, преодолевает трафаретность своего же решения, прорывая защитный пояс самооправдания? Где источник сил для получения нового знания? Ответ прост: в базовом, неосознаваемом слое сознания (я бы сказал проще: в бессознательном). В солнечный день а Альпах путешественники любят наслаждаться обозреванием снежной вершины Монблана, как-то даже забывая, что гора вырастает из подошвы. Поверхностное сознание подобно вознесенной к небесам снежной мантии Монблана, а базовое – обширной подошве. Первое дает нам такую богатую картину, что нам постоянно кажется: мир и есть то, что мы видим, слышим и осязаем сейчас (на этом принципе строятся, например, жанры в искусстве). Но попробуем выйти за границы воспринимаемого. Вы, читатель, сейчас видите текст, свои руки, предметы спереди и по бокам рук, не замечая, что обстановку справа и слева уже не различаете. Согните руку трубочкой и подставьте к глазу, зажмурив другой. И вы обнаружите резкую границу между предметами вдали и пальцами руки. В обычном же варианте граница зрения не обозначена. Юный Лев Толстой, впадая в крайности солипсизма, даже думал, что мир за его спиной не просто не видим, а отсутствует, и пытался резко повернуться назад, чтобы «схватить» пустоту. Но мы привыкли поворачивать голову и не удивляться вновь увиденному, как столь же постоянно не удивляемся исчезнувшему из поля зрения сектору окружения. Так вот и сознание опирается на механизмы, которые обладают большей информацией, чем оно само. Мы знаем больше, чем осознаем в данный момент. И в случае надобности базовое сознание снабжает поверхностное дополнительной информацией.

Как бы вы ответили на вопрос: «КОГО ЗОВУТ ВТОРОПЯХ?» Чаще всего представляют человека с очень странным именем. Ответ же: «отца». И даже те, кто прекрасно помнит начало знаменитой пушкинской баллады «Утопленник», обычно не дают немедленного правильного ответа («Прибежали в избу дети, // Второпях зовут отца»). Но, услышав его, понимают. Значит, слово «зовут» было принято как минимум в двух значениях: 1) именуют, 2) призывают. Но осознано одно – и чаще всего первое. Это пример нашего понимания. То же можно сказать и о памяти. Когда испытуемым читают 12 различных слов, то воспроизводят по памяти около 7. Но если предложить после заучивания список из 20 слов, где есть и названные 12, то правильных узнаваний будет в среднем на 2 слова больше. Значит, в первом случае реализованы не все возможности памяти.

Если предшествующие рассуждения покажутся читателю слишком академичными, то он вполне оценит остроумие и практичность следующего эксперимента, имеющего прямое отношение к дальнейшему. Можно ли быстро узнать, умеет ли человек читать на данном языке (русском, английском), даже если он будет прилагать все усилия, чтобы скрыть свое умение?

Возьмем 3 таблицы, расчерченные на 10 горизонтальных и 10 вертикальных полос, то есть на 100 квадратов. В первой таблице в каждом квадрате помещено по одному из пяти цветовых пятен в случайном порядке. Во второй – написаны черными буквами им соответствующие слова (синий, желтый и так далее). А в третьей – те же слова, только «с вывертом»: слово «синий» состоит из желтых букв, а слово «желтый» – из красных (цвет букв и значение слова всегда не совпадают). И дается задание: как можно быстрее назвать цветовые пятна первой таблицы, затем прочесть слова второй, а далее – назвать цвет слова в третьей таблице. Два первых задания выполняются достаточно быстро и легко (примерно за одно и то же время). А вот третье задание становится для умеющего читать на данном языке мучением. Я бы и рад назвать желтый цвет букв, но ими написано мешающее мне слово «синий». В общем, последнее задание выполняется столько же времени, сколько вместе два предшествующих. Это и есть знаменитый Струп-тест (назван по имени его создателя). В некотором смысле этот замечательный (и столь убедительный) тест совершает легкое посрамление сознания: ему никак не избавиться от помех, сосредоточившись только на одном задании. Но не будем спешить с выводами.

Явление, которое изучают с помощью Струп-теста, называется интерференцией. В физике это слово означает наложение двух волн. В психологии со времен Фрейда интерференцией стали называть явление вмешательства одного процесса в другой (скорее как наложение помех). Примером тому служат скороговорки («Карл у Клары украл кораллы»), задания начинающим танцорам на развитие координации (делать вращательные движения правой рукой по часовой стрелке, а левой – против часовой). Фрейд полагал, что травмирующая человека информация уходит в бессознательное, но прорывается в осознанной речи через оговорки или шутки. (Примером реакции на унижение мужского достоинства может служить оговорка раздраженного мужчины на действие своей начальницы: «И тут она бросилась на меня, как будто это была не старший мастер, а самый настоящий КЛЕОПАТР!» Интерференция осуществилась в компиляции двух слов: «леопард» и «Клеопатра»). Но со временем стало ясно, что интерференция – это процесс, с помощью которого можно объяснить очень широкий класс явлений психики.

Проанализируем результаты следующего эксперимента, проведенного Аллахвердовым. Испытуемому зачитывают двенадцать двузначных чисел с предварительной инструкцией запомнить и воспроизвести их. Естественно, что воспроизводятся не все. Затем зачитывается следующий ряд такой же длины, и так же фиксируются ответы. Рядов зачитывается около десяти. И обнаруживается следующая тенденция. Например, в первом ряду испытуемый правильно воспроизвел число 17, но пропустил число 23. Если в следующем ряду есть это число, то 17 имеет тенденцию быть названным, а 23 – также не воспроизводиться. Запомненное ранее сохраняется, не запомненное ранее выпадает и при последующих предъявлениях. Но обратный результат происходит, если числа 23 не будет и в следующем ряду. «Обиженное» прошлым беспамятством число 23 всплывает при воспроизведении того ряда, где оно НЕ упоминалось. (Читатель, конечно, понимает, что речь идет не о стопроцентном воспроизведении-забывании, а о статистически значимой вероятности, превышающей случайность).

Итак, запомненное можно считать «фигурой» – оно выделено и зафиксировано; а незапомненное – «фоном», отвергнутым и затененным. Первое – результат позитивного выбора, второе – негативного. Позитивный выбор стремится к последующей представленности в сознании, а негативный – к невхождению в него. Если мы вспомним, так и пробуждалось сознание в окружении автоматизмов. Но негативный выбор не подобен уничтожению, превращению в прах. Негативный выбор вытесняет отвергнутые варианты в бессознательное, и они там продолжают существовать. Пока ясный контраст фигуры-фона сохраняется, отвергнутое продолжает находиться в «фоновом», затененном сознании. Но как только меняется ситуация, и противостояние данной фигуры и данного фона ослабевает, негативный выбор пробуждается. Он получает возможность проникнуть в сознание. В ряде, где отсутствует 23, отвергнутое ранее, оно всплывает в качестве ошибки, ибо в этой ситуации на него не наложен запрет («не воспроизводить»), так как запрещать было нечего. В кризисных ситуациях, когда заданная установка на позитивный выбор уже кричаще нелепа, происходит просто «переворот». Тогда отвергнутое ранее реабилитируется. Например, на одно ухо (правое) дается осмысленный текст, а на другое (левое) – набор случайных слов. И испытуемому дается команда слушать правым ухом. Все идет нормально до тех пор, пока не происходит смена каналов: на правое ухо передается бессмыслица, а на левое («запрещенное!») – продолжение осмысленного текста. И человек, часто не замечая этого, переключает внимание на левое ухо.

Как уже говорилось, базовое сознание вмещает два типа информации. Во-первых, это информация, во всем соответствующая нашим ожиданиям и тем самым неизменная, а потому автоматически контролируемая (полностью подтвержденный позитивный выбор). Мельник ночью спокойно спит под стук водяного колеса, но пробуждается, когда начинает слышать тишину, наступающую при его остановке. Такая «фоновая» информация легко входит в сознание при первой же необходимости. Во-вторых, базовое сознание – это резерв отвергнутых фактов, планов, идей (осуществленных при негативном выборе). Непосредственный доступ этой информации в сознание невозможен. Но даже в состоянии устойчивости позитивного выбора негативный выбор стремится проникнуть в сознание, незаметно интерферируя с осознанной информацией.

Например, испытуемым предлагается «сделать» фильм по заданному сценарию:

ПУХЛЕТЕЛЧАС ПУХЛЕТЕЛДЕНЬ ПУХЛЕТЕЛСУТКИ.

Выслушав текст, испытуемый рассказывает, как он видит происходящее на экране. Чаще всего это тополиный пух, летящий в городе или парке (реже птичий), иногда снежный пух. В «тополином варианте» люди с воображением представляют пруды, водоплавающих птиц. Птичий пух чаще всего летит из подушек. На прямой вопрос ведущего: «С кого летит пух?» – сперва отвечают: «С дерева, с тополя». Наконец, понимают, что нужно одушевленное существительное. Называют: «С лебедя, с курицы, с гагары». И только затем – с изумлением – говорят: «С утки!» А ведь именно такой вариант заложен в последнем словосочетании предложения – сценария. Если последнее слово воспринято как временной интервал («сутки»), то «утка» выбрана негативно. Ушла в фон, в тень. Но «всплыла» в «воде», в «пруде», в «гагаре». Ситуация эксперимента такова, что меняет контекст (фон) в целом: экспериментатор настаивает на том, чтобы ему указали живое существо, с которого летел пух. И если идет групповое обсуждение, то у кого-то наступает озарение: «С утки!» Далеко не все даже в этот момент осознают новизну его ответа, но, видя реакцию других – понявших, наконец-то впускают «утку» в свое сознание.

Этот эксперимент-игра хорошо демонстрирует и то, зачем в познавательной деятельности одного человека нужен другой. Социальная среда – это более богатое поле для проверочной деятельности, когда один человек может снять защитные барьеры сознания другого человека и вернуть в его сознание то полезное, что когда-то было им отвергнуто в процессе негативного выбора. Запертая в подсознании «утка» крякает из него, но упорное сознание в лучшем случае слышит крик «гагары». И мы нужны друг другу, чтобы сделать сознание каждого более свободным, более плодотворным. Такой образ социального влияния весьма сильно расходится с химерой, загнанной в неявный уровень нашей культуры. Вот как в анекдоте, с учетом акцента Сталина, «перелицовано» основное положение прежней официальной философии: «Битие определяет сознание». Психологика же делает акцент на творческой природе социального взаимодействия, демонстрируя близость к замечательной теории диалога, разработанной Бахтиным.

Творческий процесс и теория эмоций

Творчество обычно связывают с решением чрезвычайно трудных и социально значимых задач. Психологика признает творческую природу сознания как такового, хотя наиболее ярко она выступает в исключительных случаях. Опираясь на известные эксперименты, В.М.Аллахвердов дает следующее теоретическое объяснение творчеству.

«Исследователи творческого мышления выделяют в процессе решения творческой задачи фазу инкубации, связанную с необходимостью перерыва в деятельности после длительных безуспешных попыток решить творческую головоломку. В этот момент требуется переключиться на какой-нибудь другой вид деятельности, уйти в отпуск или просто лечь спать. Фаза инкубации становится необходимым этапом на пути к инсайту – к внезапному озарению…

Фаза инкубации, определена последействием фона. Действительно, допустим, что человек находит решение в процессе своих напряжённых поисков, но не осознаёт его. Это решение заведомо отвергается или как невозможное, или как бессмысленное, то есть становится фоном. В таком случае попытки продолжать решать задачу не будут эффективны – фон, как мы знаем, обладает тенденцией к последействию. Когда же мы начинаем заниматься чем-то другим, происходит смена задачи. В этой ситуации и в задачах восприятия, и в задачах запоминания внезапно в сознание входило то, что ранее было фоном. Аналогично происходит и при решении творческих задач.

Инкубация полезна и даже необходима тогда, когда длительные усилия учёного по решению головоломки уже привели его к успеху – его мозг уже нашёл решение, но сам учёный ещё это решение не осознал. А ведь то, что не осознаётся, имеет тенденцию и впредь не осознаваться – поэтому-то продолжение сознательных попыток решения голово¬ломки не может приводить к осознанию уже найденного решения. После фазы инкубации негативно выбранный (отвергнутый) вариант становится доступным сознанию и внезапно заменяет прежний позитивно выбранный – фон заменяет фигуру (именно такой процесс при восприятии двойственных изображений был назван переструктурированием). Наступает инсайт – находится решение, которое кажется решающему неожиданным, так как он не знал о существовании неосознаваемого решения!

И всё-таки человек узнаёт, что решение в неосознанном виде найдено. Об этом сознание получает эмоциональный сигнал. Познавательная деятельность и эмоции тесно связаны друг с другом. В исследовании О.К.Тихомирова было показано, что эмоциональный сигнал о том, что решение задачи найдено, опережает осознание найденного решения» (П. С.).

Чтобы решать свои – принципиально разные – задачи, поверхностное и базовое сознание должны обладать большой долей независимости. Но между ними существует двунаправленная связь. Первое пополняет второе окончательно обработанной (и тем самым неизменной) информацией и негативно выбранными вариантами. Второе же снабжает первое вариантами для выбора, а в случае затруднений работы сознания помогает ему, преодолевая блокировку негативного выбора с помощью механизма интерференции, и предваряет осознание найденного решения эмоциональным переживанием. Как видим, психологика предлагает новую и более вразумительную теорию эмоций.

«Стремление сознания догадаться о том, как устроен мир, позволяет из фрагментарной информации, которую человек в реальности получает от органов чувств, многое узнать о космосе и звёздах, о микромире и кварках, о самом себе (не только о своём физическом теле, а и о своём «Я», о своём сознании и бессознательном), об окружающих людях. Появление языка и речи несравненно расширило возможности обмена информацией между людьми, создало историю культуры, которая позволила человеку добиться более глубокого понимания окружающего нас мира. Но свобода сознания в выборе догадок всегда оставляет возможности для ошибок, неточностей, неправильного понимания. Поиск истины не может закончиться. Человек является искателем истины, но не её носителем.

Сознание человека так устроено, что человек всё время старается понять: кто я? каков окружающий меня мир? зачем я явился на этот свет и почему потом уйду? как мне совершить то, к чему призван?.. Он находится в вечном поиске смысла собственной жизни, ибо сознание всему ищет смысл. Правда, сознание может только пытаться угадать ответ. Окончательный результат поиска остается неизвестным. Таинственность результата вводит в этот поиск всё новых и новых героев, которым также не дано узнать полного ответа. Но как раз в этой незаданности ответа при заведомо ограниченном времени поиска и состоит подлинная увлекательность жизни» (П С.).

Входящий, обрети упованье!

На мой взгляд, психологика дает надежду на создание единой психологической теории больше, чем любая другая из известных мне концепций. Она интересна, эвристична и интеллектуально мощна. Ее структурная часть разработана полнее, чем динамическая. Поэтому наибольшие сложности вызывает понимание процессов порождения нового знания. Пока более перспективным видится исследование интерференции как механизма перевода информации из базового сознания в поверхностное.

Однажды на физической олимпиаде школьникам предложили подумать над решением одной парадоксальной ситуации. К Эдисону пришел молодой человек и признался, что хочет создать универсальный растворитель. «Но в чем вы будете его держать?» – спросил изумленный Эдисон. Посетитель, подумав, отказался от своего замысла. И все-таки, как его можно осуществить? Одно из предложений было таким: держать этот растворитель в сдавливающем его магнитном поле. Сознание – достаточно «едкая» сила, способная в принципе «растворить» любой тяжкий камень парадокса. Но чтобы не разлиться в аморфном пространстве бесчисленных предположений, сознанию нужно самоограничение. Вот почему закрепленная периферия отвергнутых гипотез и само собой разумеющихся установок «сдавливает» и «уплотняет» центр, каковым можно считать непосредственно явленную нам поисковую деятельность сознания – неуемную, неопределившуюся, вечную.  

М.И.Иванов
Фото Сергея Ушакова

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков