№ 22 (3745), 30 ноября 2006 года
главная | оглавление | <... | ...>	университетский ученый

Зачем сознанию
семья и ритуал

Есть мнение, что наука в лучших своих проявлениях похожа на запутанный детектив. Если это так, то психология переживает исторический момент. Рассказ выходит на новый виток: оказывается, что действующие лица – не те, кем их считали.

Вот, например, сознание. В учебниках написано, что это «высшая форма отражения мира». Но что это значит, если неосознанно мы отражаем мир и точнее, и полнее?

В.М.Аллахвердов

Виктор Михайлович Аллахвердов убежден: научное исследование возможно только там, где есть головоломка, неожиданное противоречие, парадокс. Профессор задает вопросы студентам на лекциях и отвечает на их вопросы во время экзамена.

– В девяностые годы, чтобы решить проблему нехватки учебных помещений, вы предлагали купить дворец и подводную лодку. Почему эти идеи не были реализованы?

– Можно привести много подобных идей, которые никто и не думал никогда всерьез реализовывать. Дворец я предлагал купить Железнодорожному институту, в котором тогда заведовал кафедрой психологии. В начале 90-х годов от знакомого из КУГИ случайно узнал, что по дешевке продается Константиновский дворец – захламленный и полуразрушенный. Его можно было в то время купить за вполне посильные для института деньги. Мое предложение в ректорате, однако, восприняли как шутку и всерьез не обсуждали. Впрочем, и мне было непонятно, что с ним было бы делать – восстановление стоило слишком дорого. Знал бы кто будущую судьбу дворца, тогда можно было бы развернуться!

А с подводной лодкой история такая. Я перешел в университет на факультет психологии. В это время подводные лодки списывали на металлолом. Я подумал: почему бы не пришвартовать подводную лодку напротив факультета? Использовать такое «дополнительное помещение» можно было бы и для проведения занятий, и для разных экспериментов. Ограниченное пространство, специфический антураж. Свет внезапно гаснет... Выяснилось, что подводную лодку пригнать сюда можно. А вот обеспечение ее стоянки – очень дорогое удовольствие. Намного дороже, чем сама лодка. Впоследствии такие лодки стали использовать под кафе, но у нас-то задачи некоммерческие.

Хотите еще одну подобную идею? Предлагаю во дворе нашего факультета на месте бывшего собачника И.П.Павлова создать мировой центр когнитивной науки. Что-то наподобие ЦЕРН в Швейцарии в области ядерной физики. Собрать лучшие технологии, приглашать звезд науки (а они заодно и лекции студентам почитают), проводить совместные исследования. А почему нет? Кто из мировых звезд откажется от офиса на Стрелке Васильевского острова? Такого даже москвичи не смогут им предложить. Это, конечно, требует поддержки государства. Но ведь когнитивная наука сегодня – самый передовой участок мировой науки, находящийся на стыке естественных и гуманитарных наук, объединяющий физиологов и психологов, лингвистов и математиков, биологов и философов. Создать центр, координирующий это движение в мире, – дать шанс России занять позицию лидера мировой науки. Уверен, только в рамках развития когнитивной науки можно ожидать серьезных прорывов в области изучения мышления и сознания, то есть всего того, что делает человека человеком. Именно исследования в области когнитивной науки дают надежду на научно обеспеченную революцию в области информационных и педагогических технологий, в области развития систем управления и социальных структур. Создание мирового центра в России – это ведь и привлечение мировых технологий к использованию интеллектуального потенциала России, создание привлекательной для наиболее способных молодых ученых возможности заниматься наукой в своем отечестве. Ваш журнал мог бы обсудить эту идею. Побеседуйте с Татьяной Владимировной Черниговской (филологический факультет), с Юрием Михайловичем Шилковым (философский факультет) и другими нашими когнитологами. А вдруг получится?

Рабочий момент интервью. Невозможно устоять перед обаянием Виктора Михайловича.

– Московский психолог Андрей Владиславович Юревич считает, что методологический либерализм – одновременное сосуществование разных, не связанных друг с другом психологических теорий – нормальное явление для психологии. Вы придерживаетесь противоположного мнения. Эта дискуссия имеет этический подтекст?

– Это серьезный спор между рациональностью и отказом от идеалов рациональности в науке. На самом деле, не только и не столько Юревич, огромное количество моих коллег отказываются от этих идеалов, объявляя их архаичными. В том, что говорят коллеги, много верного. За их позицией лежит желание отказаться от тоталитаризма в какой-либо форме. Но при этом они отказываются и от тоталитаризма истины. Но если в психологии нет истины, то психологи обществу ничего толком и предложить не могут. Я могу, скажем, уверять, что реклама – это ужасно, она наносит вред, особенно детям. Кроме всего прочего, у них теряется способность самостоятельно конструировать зрительный мир. Клиповый показ на мониторе компьютера и по телевизору сбивает их с толку. Они привыкают, что визуальная информация уже изначально организована. Итак, я знаю, что реклама вредна. Но всегда найдется другой психолог, который проведет иные исследования и скажет: да ну что вы, реклама и клиповый показ очень хорошо развивают детей. За определенную мзду чего не сделаешь. Но дело, собственно, не в мзде, а в том, что если нет истины, то любой ответ заведомо возможен.

Сегодня психология выглядит очень разрозненной наукой. Любой учебник по психологии выглядит как перечисление позиций разный школ. Реально существующий разнобой в психологии побуждает сделать методологический выбор. Либо пытаться строить единую психологию и, тем самым, принять позицию грустного оптимизма: «что-то в нашей науке сейчас не так, ее надо серьезно менять, но зато потом будет о-го-го как!». Либо признать, что разнобой останется навсегда, и принять позицию веселого пессимизма: «сейчас, может, и не слишком хорошо, но не так уж и плохо, лучше все равно никогда не будет». Я, конечно, грустный оптимист.

– Можно ли в результате исследований в парадигме психологики создать некие приемы и техники, которые выведут человека на новый уровень работы с информацией или позволят использовать потенциал мозга в большем объеме? Можно ли подобные приемы употребить во зло?

– Фундаментальная наука в принципе не прагматична. Она отвечает на вопрос, как оно есть на самом деле. И если ответ найден, то это еще не значит, что мы знаем, что с этим ответом можно делать. Впоследствии обычно кто-то другой, не тот, кто проводил начальные исследования, начинает думать, как на основе нового знания создать нечто для практического применения.

Мир таков, каков он есть. Сам по себе он не имеет ценности. Витгенштейн говорил, что даже если бы ценность у мира была, то и она бы не имела никакой ценности. Это мы придаем вещам то или иное значение. И каждый может использовать знание во зло или во благо. Но я убежден, что желающих использовать во зло — очень мало. Злого умысла в мире гораздо меньше, чем глупости.

Теперь о техниках и приемах. Совершенно очевидно, что мы сталкиваемся с ситуацией колоссальных возможностей организма. То, чем я занимаюсь – попытка демистифицировать разговоры на эту тему. Возможности организма действительно колоссальны. Но почему это нас удивляет? Муравьи могут «считать» до сорока. Если приманка лежит на сороковой палочке, то они, не подходя к другим, подходят именно к сороковой. Пчелы своим танцем позволяют другим пчелам по тангенсу угла между положением солнца и их движением определить, где находится еда. Ну, если это делают почти лишенные мозга существа, то что говорить о потенциале человеческого мозга! Я думаю, он может практически все. Ни с какими пределами мозга никто никогда не сталкивался. Только в учебниках по педагогике пишут, что мозг испытывает какие-то перегрузки. И в них же одновременно признают, что используется только 5% мозга. Впрочем, сколько процентов на самом деле мы используем, не знает никто. Ведь никто не знает всего того, что делает мозг.

В отношении же сознания царит полнейшая мифология. «Высшая форма отражения»? Однако сознательно мы отражаем действительность и регулируем деятельность гораздо хуже, чем неосознанно. В некотором смысле сознание вообще не может отражать и регулировать, у него нет инструментов для этого. Я думаю, когда мы поймем, зачем человеку природой даровано сознание, не столько разовьются техники и приемы работы с сознанием, сколько весь мир кардинально изменится. Для истории это будет сопоставимо с изобретением колеса и появлением письменности.

– Почему тогда студентов с завидным упорством учат другому представлению о сознании?

– Нет понимания того, что делает сознание, хотя сознание – ключевое слово психологии. Я не знаю, чему именно сейчас учат, – все вынужденно говорят что ни попадя. В одних определениях (чаще в философии) сознание как нечто идеальное противостоит материальному, в других (прежде всего в психологии) – как нечто осознаваемое противостоит неосознаваемому (которое само по себе тоже идеально), в третьих (например, в социологии) – сознание как нечто рациональное выступает антонимом стихийному (хотя и стихийное поведение может быть осознанным). В лингвистике сознание как нечто словесно выражаемое часто противопоставляется невербальному (но при этом одновременно признаётся, что осознаваться может и нечто невербализуемое). В физиологии сознание обычно характеризует одно определенное состояние – уровень бодрствования, и противопоставляется сну (хотя мы и осознаем сновидения), но иногда – разные состояния, называемые «особыми состояниями сознания». Сознание иногда трактуют как нечто качественное (и тогда говорится о «луче сознания»), или как нечто количественное (и тогда говорится об «объеме сознания»). Одни авторы пишут о сознании как о чем-то едином, другие – о совокупности сосуществующих одновременно разных сознаний. И так далее, и тому подобное. А поскольку все эти определения противоречат друг другу, то не может существовать ни одного явления, соответствующего всем встречающимся определениям сознания. Когда я писал статью о сознании в психологическую энциклопедию, то отказался начать с определения термина. Редактор шлет мне письмо: понимаю ваши трудности, но у нас все-таки энциклопедия – дайте определение. Что делать? Дал. Но приписал: получается ведь масло масляное. Зачем вам это надо? Согласились и определение сняли.

Физиологи ищут сознание, но не знают, что ищут, как они могут его найти? Философы активно и туманно рассуждают о сознании, потому что тоже не знают, что это такое. Есть сознание как эмпирический феномен. Все мы знаем, что у нас сознание есть – мы же осознаем происходящее. Прав Мамардашвили: как люди, мы о сознании знаем все, а как ученые – ничего. Извините, но процитирую себя: «Сознание каким-то образом помнит о том, о чем забывает, умудряется воспринимать невоспринятое и различать неразличимое, ошибки превращает в истину и способно успешно решать загадки, решению не подлежащие. Сознание обо всём догадывается, хотя знает лишь о том, о чём ведать не ведает, а в довершение, зачастую не имеет ни малейшего представления о том, что ему хорошо известно». Поэтому приходится придумывать, чем же, собственно, занято сознание. Но поскольку студентам надо что-то говорить, на занятиях обычно приводят стандартные представления. Многие рассказывающие при этом думают, что они объясняют действительно что-то важное и правильное.

– Получается, образование психологов – миф?

– Конечно, нет. Как, например, через пятьсот лет будут восприниматься современные теории физики? Как очень архаичные и плохо описывающие реальность. Это легко предположить, если посмотреть, что мы думаем о физических концепциях времен Альберта Великого. Наше знание всегда относительно: мы знаем то, что знаем, и этому учим. А что, можно делать иначе? Хорошо, что хотя бы пытаемся оставить у студентов кусочки сомнения в их знаниях. На Западе обычно психологическое образование более технологизировано и никаких сомнений не допускает: упаси бог преподавателю уклониться от учебника, тут же на него могут пожаловаться студенты.

– И тогда — ваше отношение к Болонскому процессу?

– Болонский процесс – это, судя по всему, замечательный способ шлифовки булыжников, но его нельзя применять в огранке алмазов. Талантливые не созидаются по правилам.

– Считается, если человек что-то «забыл», то на самом деле он это просто не смог вовремя найти в мозге. Так ли это?

– О памяти вообще рассказывают много мифов. Зачем, например, нужно повторение при запоминании? Представьте, если мы забыли имя файла и не можем найти к нему путь, то при повторном предъявлении файла нам что, легче будет этот путь находить?

Мозг, по-видимому, хранит всю когда-либо поступившую информацию с отметкой о времени поступления. Так считает, пожалуй, большинство самых крупных психологов, которые прикасались к проблеме памяти. Доказать это невозможно, но судя по косвенным данным, это так. Во всяком случае, мозг хранит существенно больше, чем мы при всем желании можем воспроизвести. И дело не в том, что мы не можем найти эту информацию. Мозг, как компьютер, и легко хранит информацию, и легко ее обнаруживает. Все разговоры о том, будто мы какие-то «следы» откладываем, а потом их «углубляем» при повторении, вообще никакой логике не соответствуют.

Путаница вот в чем. Есть мозг, и есть сознание. Мозг хранит всю поступившую к нему информацию. А сознание об этой информации только догадывается. Вы забыли номер телефона своего хорошего приятеля. Он все время был у вас в памяти, а тут вдруг вылетел. И вы вспоминаете, вспоминаете его – и вдруг бабах! Вспомнили. С полной уверенностью, что вспомнили правильно. А откуда у вас эта уверенность? Для того чтобы уверенность возникла, вы должны то, что вы вспомнили, сличить с тем, что вы и так знаете. Но если вы можете достать подлинный телефон из памяти, зачем вы вспоминали? А если не можете, откуда чувство уверенности? Все становится понятнее, если мы примем, что сознание не считывает информацию в физиологической памяти, а конструирует ее и лишь сверяет свои конструкции с этой памятью. Сознание создает гипотетический мир и сравнивает его с тем, что есть в нашем мозгу, в нашем организме. Это – механизм-имитатор. Но именно благодаря сознанию люди вырабатывают представления об устройстве Вселенной и социума, об истине, добре, красоте, а также о самом себе, бессознательном, равносторонних треугольниках и многих других абстрактных вещах, которые никак не могут быть даны в непосредственном опыте.

– Есть некая «преграда» между сознанием и хранящейся в мозге информацией?

– Никакой преграды нет. Может ли сознание работать эффективнее? Да, на несколько порядков. Просто на самом деле общество не построено так, чтобы сознание эффективнее работало, никто же не занимается сознанием, все занимаются организмом. Современные модели развития общества построены на убеждении, что человек должен выживать как физический организм. Не случайно они обсуждают лишь проблему удовлетворения самых примитивных потребностей организма (стилистически это маскируется, конечно, более благопристойными фразами о всеобщем благоденствии или развитии благосостояния). Многие ученые (среди них, как ни странно, даже выдающиеся психологи) утверждают, что главная задача человека, как и любого биологического существа, – выжить. И редко обращают внимание на загадочность этого утверждения. Все люди умирают. Так что ж, никто не выполняет своего предназначения? Не предложено ни одного удовлетворительного критерия, позволяющего хотя бы оценить, кто из людей ближе подошел к решению поставленной задачи, то есть кто из них выживает лучше. Как оценить, кто в истории эффективнее выживал: Сократ или его обвинители? Пушкин или Дантес? Больной туберкулезом А.П.Чехов или здоровые ямщики, везшие его на Сахалин? Нелепо также спрашивать, кто эффективнее способствовал выживанию человечества: балерины, ткачи, полководцы, пастухи-долгожители, филателисты, фараоны или стеклодувы? Но раз нет критериев, то человек не может определить, что именно он должен делать, чтобы выживать эффективнее. Сформулированная цель не задает никакого поведения. Никто не захочет вечной жизни, если она будет бессознательной. На самом деле мы хотим лишь, чтобы нашему сознанию было хорошо. Для этого, правда, зачастую надо, чтобы организму тоже было хорошо, потому что если организм болен или изношен, с сознанием будут проблемы. Но самое главное, чего мы хотим – счастья, а оно возможно только в сознании.

– Существовало ли когда-нибудь общество, близкое к идеальному, направленное на развитие сознания, а не на физическое выживание?

Идет обсуждение результатов теста.

– Все пророки человечества наставляли людей на путь самопознания и самосовершенствования. Человек всю свою жизнь, вторили им гуманисты всех времен и народов, ищет ответ на два вопроса: зачем он пришел в этот мир и как ему в этом мире жить? Следование их призыву подчеркивало ответственность человека за совершаемые им поступки и свободу в выборе своей судьбы. Однако путь самопознания таинственен, ибо нет возможности проверить, насколько правильны найденные ответы. Действительно, как человек может решить, что построенное им сознательное представление о самом себе верно? Для этого надо это представление сопоставить с самим собой, но это кажется нелепым. Ведь тогда еще до начала пути самопознания должен быть известен итоговый ответ. Но если ответ заранее известен, то зачем его искать?

Никто не объяснил, что делает сознание. Поэтому никто не мог построить даже идею общества, ориентированного на эффективную организацию работы сознания. Мистические конструкции, конечно, есть. В этом смысле восточная философия, особенно индийские версии, направлена на работу сознания. Но и приверженцы этой философии не знают, что это такое.

– Они угадывают.

– Да. Они придумывают технологию работы с сознанием, причем довольно эффективную. Но они не понимают, как оно работает и что ему по большому счету надо. Законов работы сознания они не знают, а описывают феноменологию как эмпирики и алгоритмы воздействия — как практики. У них нет теории работы сознания в том смысле, в котором, скажем, есть теории в физике. И в западной психологии тоже, по существу, теории сознания нет. Что же делает сознание? Пока мы этого не знаем, невозможно построить общество, адекватное сознанию.

Из моих экспериментальных исследований понятно, что сознание, по крайней мере, делает две вещи. С одной стороны, однажды сформировав какие-то свои гипотезы, свое видение, сознание все время стремится его удержать. Причем удержать не только то, что оно осознало, но и упорно удерживать в неосознанном виде то, что оно однажды решило не осознавать. Поэтому, например, люди повторяют свои опечатки в 6 раз чаще, чем делают новые. А с другой стороны, оно стремится быть адекватным самому себе и окружающему миру. То есть, изменять свои представления, если они неправильны. И между сохранением и изменением в работе сознания – вся интрига жизни. Значит, нужно создавать социальные институты, которые бы, с одной стороны, поддерживали сохранение, а с другой – поддерживали изменение. Стихийно такие социальные институты создаются. Например, системы образования в какой-то степени поддерживают изменения. Но кто оценивает эффективность работы образовательных систем по изменению сознания участников? Происходит стихийное действие в направлении изменения сознания. Есть также системы, которые, на мой взгляд, призваны поддерживать сознание в своих представлениях о самом себе. Во-первых, это семья, где тебя принимают, каким бы ты ни был. Что бы ты ни сделал, ты свой, ты, может быть, ошибаешься, но все равно ты хороший. Эта функция семьи в последнее время ослабевает, потому что семья становится неустойчивой. Но она очень важна, потому что стихийно поддерживает сохранность представлений в сознании. Еще одна система связана с религией. Потому что религиозное знание – это знание о невидимом, о чем никто ничего не знает, информацию о чем получить невозможно. Мы конструируем гипотезы об этом, но как их проверить? Ни подтвердить, ни опровергнуть их в принципе невозможно, ведь это же гипотезы о заведомо ненаблюдаемом. Но если мы вместе с другими верующими совершаем на первый взгляд совершенно бессмысленные ритуальные действия, главное – совершаем их вместе, то это служит подтверждением для нас: не зря же мы это делаем. Так религиозные институты обеспечивают самоподтверждение гипотез путем подтверждения их друг для друга. В этом смысле и религиозные институты, и семья направлены на сохранение представлений, данных нашему сознанию.

– Получается, смысл религии – в совместных действиях?

– Религия как идеология – это отдельная тема. Я говорил лишь о религиозных институтах, о культивируемых ими ритуалах. Впрочем, методологический хаос в нашей науке позволяет сейчас даже строить психологию, основанную на религии. Если все возможно, то почему бы психологу свое ощущение новообращенного не выразить как научное достижение? Научное знание – это всегда сомневающееся знание, проверяемое в опыте, а религиозное знание – знание, принятое на веру, не подлежащее проверке. Сомневаться религиозный человек может только в себе, а не в догматах веры. Ученый может быть верующим, но религия и наука мало совместимы друг с другом.

Вернусь к главному тезису: если мы поймем, по каким законам функционирует сознание, то мы сможем общество построить так, чтобы сознанию было удобно жить. А пока психологи не могут договориться о том, чем же занимается сознание. Я не говорю, что знаю, чем оно занимается, но, надеюсь, на берегу океана незнаемого нашел несколько красивых камешков, как-то связанных с сознанием.

– Психологам вообще трудно договориться, если у каждого своя теория.

– Это возвращение к вопросу о методологии. Либо мы придерживаемся мнения, что существует единая психология, единая истина. И тогда наша задача – ее построить. Либо же единой психологии нет, и быть не может. После дискуссии на факультете психологии с профессором МГУ С.Д.Смирновым, отстаивающим идею отказа от истины и от единой психологии, мои студенты спрашивали меня: как же так, если истины нет, зачем мы ставим эксперименты? Ведь тогда любой результат не имеет никакого значения.

– Может быть, причина в том, что чаще всего специалистам важнее не найти истину, а решить конкретную проблему доступным способом?

– Действительно, психологическая практика такова, что неважно, какой теорией ты пользуешься, главное – ты помог людям. Поэтому практикам свойственна принципиальная эклектичность. Это же побуждает психологов-практиков – а большинство психологов так или иначе с практикой имеют дело – несколько скептично относиться к теоретическим конструкциям.

– Как на ваших лекциях студенты реагируют на обсуждение с ними методологических проблем?

– Некоторые даже агрессируют на мою манеру читать лекции. Потому что я разбиваю их позиции, и, как им кажется, ничего не даю взамен. А это всегда вызывает агрессию. Другие приходят в уныние: мы-то думали, что хоть что-то знаем, а выясняется – ничего. Но большинство все же реагирует позитивно, иногда даже восторженно: наконец-то мы поняли, что нас мучило все это время!

Со мной работает небольшая группа студентов, которым нравится проводить эксперименты. Сейчас это редкость, в России уж точно. Экспериментальные исследования исчезли по разным причинам, прежде всего потому, что рухнули экспериментальные базы. Но сейчас есть компьютер, и кое-что можно делать, не выходя за пределы его возможностей. Сначала ты придумываешь гипотезу, и обнаруживаешь после проверки: то, что ты так замечательно придумал, совсем не то, что есть на самом деле. А значит, надо придумать другую гипотезу и ее тоже проверить. Этот процесс работы с гипотезами и проверками захватывает сильнее, чем шахматы или преферанс.

– Коммерциализация обучения отрицательно влияет на «качество» студентов?

– Студенты разные бывают. Некоторые живут по принципу: я уже заплатил, значит, ничего большего не надо. А есть вполне интеллигентные ребята, родители имеют возможность освободить их от стресса вступительных экзаменов, которые часто – лотерея, вне зависимости от степени подготовки. Эти ребята неплохо обучены, они могут быть лучше бюджетников. Но это – единичные случаи. Вообще, толковый студент – это всегда единичный случай.

– Папа Римский процитировал в своем выступлении некоего богослова, а мусульмане восприняли это как оскорбление. В результате погибли люди. Можно ли в соответствии с законами работы сознания предусмотреть, как будет воспринят текст, и добиться однозначности?

– Любой текст принципиально многозначен. Даже у инструкции по эксплуатации чайника есть множество значений, поэтому никто не умеет этими инструкциями пользоваться. Это вообще проблемный вопрос – как нам существовать в мире многозначности. Но мы как-то умудряемся, этим сознание и занято.

Однозначный текст для нас просто лишен смысла. Смысл задается не тем значением текста, который мы осознаем, а теми возможными значениями, которые мы, не осознавая, отвергли. Потому большинство людей не понимают математику, что она для них бессмысленна, лишена конкурирующих интерпретаций. Математика проста, как коробка спичек. Это игра в знаки по произвольно созданным правилам. Сами математики изумляются, почему у кого-то возникают трудности с ее изучением.

– И степеней свободы меньше, но они все-таки есть.

– Математика – не полностью однозначная наука, но степеней свободы очень мало. И очень трудно совершить прорыв – но зато какого величия достигает тот, кому это удается.

Итак, не надо стремиться свести текст к набору знаков. Читатель испытывает потребность в эмоциональности, красочности. А это достигается именно за счет полифонии и многозначности. И, прежде всего, за счет скрытых значений, которых мы не осознаем.

Например, даны два слова: «роща» и «шуба». К какому из этих слов ближе слово «слесарь»?

– Наверное, к «роще» – фонетически, в обоих случаях есть звук «р».

– А может быть, потому, что в слове «слесарь» содержится «лес», который семантически связан со словом «роща»?

– Имеет ли смысл изучать скрытые значения?

– У Лермонтова в «Мцыри» есть описание барса. Барс описан как существо, которое ведет себя отнюдь не как кошка: воет, встает на дыбы, сердито лапой роет песок. Никто из читающих, как правило, не замечает этих странностей в поведении барса.

– Возможно, делается скидка на то, что стихотворный текст строится по своим законам, кроме того, написан много лет назад?

– Я полагаю, Лермонтов так нарочно написал. Разве автору в этом тексте нужен конкретный барс? Вряд ли. Подросток сбежал из монастыря в поисках родины и свободы. И свое желание свободы доказывает в борьбе с диким зверем. Побеждает он не барса, а некое чудовище, которое ведет себя и как волк, и как медведь, и как тигр. Но при этом же надо было это чудо-юдо как-то назвать? Так барс впервые появляется в горах Кавказа, хотя вообще-то снежный барс, описанный Лермонтовым, водится лишь в Гималаях. Лермонтов не случайно называет его «вечным гостем пустыни», подчеркивая, что то, как он попал на Кавказ и где же он живет, заведомо неизвестно. Именно за счет неоднозначности и возникает объемный образ.

– А студенты часто обращаются к вам с экзотическими вопросами?

– У меня, наверное, имидж человека, с которым можно беседовать о чем угодно. Поэтому о чем только я с ними ни говорю! И не только со студентами. Помнится, обратился ко мне историк из Москвы, он защищал диссертацию по карельским петроглифам. И начал спрашивать меня о первобытных рисунках. Несмотря на все мои заверения, что я в этом ничего не понимаю, он уже несколько лет меня благодарит за колоссальную помощь в его работе. Хотя я так и не знаю, в чем она заключалась. Вот уж действительно, нам не дано предугадать…  

Венера Галеева
Фото Сергея Ушакова

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков