|
|
|
№ 20 (3743), 31 октября 2006 года
|
 |
|
культура
|
|
|
Свобода убивать
и быть убитым
«Парфюмер»
В городах европейского средневековья стояла страшная вонь. И, разумеется, самая большая вонь стояла в Париже, а самым вонючим местом в Париже был рыбный рынок, где и появился на свет Жан-Батист Гринуй, серийный убийца и парфюмер. Его мать –дебелая грязная девка, рожала в пятый раз, вечером окровавленный комок плоти должен был полететь в реку вместе с потрохами рыб и раздавленными крысами. Но Жан-Батист решил иначе, и первый крик, сорвавшийся с его губ, отправил мать на эшафот.
Патрик Зюскинд родился в 1949 году в Баварии, в городке Амбах, в семье известного писателя и публициста Вильгельма Эмануэля Зюскинда. После окончания гимназии Патрик недолго перебивался случайными заработками в качестве “свободного писателя”. Пьеса “Контрабас”, написанная в 1981 году, превзошла по популярности лучшие пьесы Ануя или Дюрренматта в их лучшие годы и принесла Зюскинду первый писательский успех. И первые деньги, которые обеспечили непрерывность литературного труда над романом «Парфюмер».
Кассовый успех любого романа трудно просчитать, но феноменальный успех «Парфюмера» – в отсылке ко всем литературным жанрам. Это и исторический роман, и роман-путешествие, и роман становления героя, и гламурный анекдот о родоначальнике одной из самых мощных индустрий мировой моды, и мелодрама, и детектив с хроникой из 26 убийств. Был ли Гринуй на самом деле, не было ли его, Зюскинд не чужд иронии в повествовании о человеке, “принадлежавшем к самым гениальным и самым отвратительным фигурам той эпохи, столь богатой гениальными и отвратительными фигурами”. Режиссер фильма Том Тыквер иронии не знает.
Какой-нибудь русский режиссер, приняв к постановке «Парфюмера» (а на театре это вот-вот произойдет, пьеса «Контрабас» поставлена в 38 провинциальных и столичных наших театрах) обязательно разыграл бы внутри сюжета Зюскинда свою версию Моцарта и Сальери. Русский Моцарт, выросший в грязи и не имеющий собственного запаха, посвятил бы свою недолгую жизнь поиску запаха идеального. Запаха рая. Он понимал бы духи как музыкальное произведение, содержащее четыре ароматических аккорда, тщательно подобранных для создания гармонии. Головной аккорд – так завещал бы ему русский Сальери, разъявший запахи на двенадцать склянок, – создавал бы первое впечатление, которое, продлившись несколько секунд, сменялось бы аккордом сердца, где открывается главная тема – звучащая несколько часов. Лишь опорную ноту – след аромата, который может держаться днями – не мог найти бессловесный гений. Поиску этой финальной ноты и посвятил бы себя Жан-Батист. Но это был бы русский Гринуй, поэтический и человечный. То есть существующий в системе внятных лирических переживаний. И культурных ассоциаций – от Гоголя до Шостаковича.
Режиссер испано-германского фильма Том Тыквер мотивировки личности снимает, дает крупным планом волосатую носоглотку и превращает Парфюмера в человека-паука, соскребающего запахи с убитых девственниц и перегоняющего эти запахи в походном самогонном аппарате, – не в поисках рая, а в поисках средств манипуляции толпой. Которая, почувствовав аромат «человечинки», валится в свальном грехе на лобном месте. Или валит на блокбастер «Парфюмер», в бюджет которого вложено 50 миллионов евро.
«Мне не больно»
– Избыточная декоративность действует угнетающе – но она повсюду, – говорит Миша, герой нового фильма Алексея Балабанова «Мне не больно». – Многие люди, примеряя не свойственные им социальные маски, стараются удивить, стараются выглядеть необычно, казаться яркими и интересными. Это раздражает. Мы с Олегом решили делать перепланировки с ремонтом. Спальня, кабинет, гостиная, кухня и арочный вход на кухню, чтобы, допустим, подчеркнуть античный характер пространства. В прихожей брызнем на стену зеленым. Ярко-зеленое пятно – исходная точка. Теряя в каждой волне насыщенность цвета, рисунок докатывается до ослепительно белой софы. И пульсирующая жизнь замирает перед обнаженной нежностью. Чтобы еще раз подчеркнуть цвет ваших глаз, Нателла Антоновна.
Она стоит у белой стены, прикоснувшись к косяку, и заметно бледнеет от качества комплимента. Нателлу Антоновну, Тату, играет Рената Литвинова.
Автор культовых «Брата» и «Брата-2», один из самых сильных голосов в русском кино Алексей Балабанов отошел от фигуры человека без свойств – Данилы Багрова, перетряхнул сюжет «Осени в Нью-Йорке» с Ричардм Гиром и Вайноной Райдер и дал коллективный портрет поколения NEXT – современных 25-30 летних.
Ася Инги Оболдиной – косноязычный архитектор, выглядящий хуже бомжихи с Царскосельского вокзала. Олег Дмитрия Дюжева, бывший десантник, оставивший на войне свое сердце. И Миша Александра Яценко, безработный выпускник психфака или ПМ-ПУ. Сегодня он Парфюмер, завтра банщик в женской колонии строгого режима, а послезавтра архитектор, одевающий свою даму во Владимирском пассаже. Он тот, кем себя ощущает в данный момент. Он в этой череде ролей – совершенно свободный человек, удивляющий мерой своей свободы. Свободы нового времени. Она уловлена режиссером Балабановым и представлена для всеобщего восхищения. Секрет восхищения – в языке.
В компьютерном эпатаже «Парфюмера» и тихом торжестве «Мне не больно», притом что эстетически вещи эти полярно противоположны, есть общее свойство – разбросанные по ткани, как стразы, шикарные фразы. С претензией на изысканность, витиеватые, барочные, характеризующие героев как поэтов и потому безусловно распространяющие на них зрительские симпатии.
В подрамнике из хорошего текста дива Ренаты Литвиновой не боится выглядеть на сорок с хвостиком, довольствуется ролью содержанки, за еду, лекарства и книги принимающей осеннее чувство героя Никиты Михалкова, и носит свой маленький матрас из апартаментов на Фонтанке в спот на Измайловском с достоинством принцессы на горошине. Любовь студента к больной лейкозом девушке имеет оглушительный успех.
«Эйфория»
В отличие от Том Тыквера или Алексея Балабанова, не использующих в своих экранизациях таких приёмов, как монтаж, ретроспектива, смена перспективы или внутренний монолог, Иван Вырыпаев использует все. Кто-то бъет по ключу зажигания старого мотоцикла – чья-то рука выжимает сцепление, чья-то нога нажимает первую передачу, и привязанный к железному чудовищу человек уносится в поле – он в Эйфории. В светло-ржаном, как русское поле, пространстве со светло-серым небом над ним. Лишь линии электропередач по степи, как лагерная колючка.
Режиссер Иван Вырыпаев прославился на театре. Его спектакль «Кислород», отрефренивший в ритме хип-хопа библейские заповеди, был удостоен «Золотой маски» в номинации «малая форма» года три-четыре назад. «Эйфория» – это, конечно, большая форма. Очень большая, едва ли не космическая. В ней только микрокосм подкачал.
Внутри величественных декораций из разрезанных песком каньонов, на берегу обильной многоводной реки стоит хибара, сложенная из мелких досок, легкая, словно из кукольного спектакля – дунешь и развалится. Искра упадет – сгорит. Ковчег посреди бескрайней степи. Где занавески чистые, как паруса. Под которыми такой же, как у Балабанова, любовный треугольник. Он, она и муж под кроватью. Два года не пил. Собака палец дочке откусила – запил. Девочка лет четырех. Ей говорили – не трогай Пирата, откусит палец. Девочка не послушалась, маленькая, хрипит теперь на руках у отца, и пальчик болтается на лоскутке кожи. Отец голову отворачивает, чтобы не видеть. Хрясть ножницами, и нет пальчика. Отцу лет сорок, а мамка – молодая, влюбилась, ей не до девочки, у которой, может быть, сепсис, и надо ее везти в Волгоград.
Если в «Парфюмере» – глянцевое смакование грязи, фриков, средневековой натуры и нечистот, – то в «Эйфории» грязи нет, есть земля, глина, из которой вылеплены и животные, и люди. И люди не отличаются от животных. Так же мычат и блеют, даже когда говорят о любви. Только лица светлеют. Лица выразительные, как портреты передовиков. Но без ретуши. У мамкиного полюбовника плохие зубы, широкие скулы, раскосые внимательные глаза. Копна серных волос. Он варвар, скиф, злой митрич, насилующий коз в телятнике. Но он живет в отражении Луны и звезд на воде – он приплыл к ней на волшебной ладье – и не стало ни мужа, ни девочки, и она ему засмеялась.
Кто-то из критиков помянул, в поисках жанра, греческую трагедию, но это натяжка. Герои классической трагедии обосновывают смертью свои убеждения. Смерть самое веское основание их правоты. Герои «Эйфории» не просто изгнаны из рая, по которому они расхаживают голышом, но прокляты и убиты. Ближе всего к «Эйфории» «Влечение под вязами» Юджина О Нила, где люди, крепкие как коряги, возделывают выжженную раскаленную землю. Заставляют ее плодоносить. Работают с утра до ночи и от перенапряжения вступают в случайные человеческие связи. В «Эйфории» – никто не работает: кучка люмпенов, колхозников бегает по степи за водкой. А напившись – «е…». Блеянье коров и мычание козлов чередуется в фильме с мычанием людей. Они так живут. Как скоты, «как тучные коровы, подернутые тиной». Разрозненное стадо – образ постперестроечного общества, которое потеряло себя как общность. Где распались нормальные человеческие связи. Где даже любовь – аномалия, которая ведет к погибели.
Так живет большая часть России, выжженной, вымороженной, пропитанной не потом, а перегаром. Мать приносит в жертву своей «любви» – ребенка. А муж приносит в жертву своей ревности – жену. Дикий, варварский фильм, несущий эйфорию нового времени. В котором не надо трудиться, не надо заботиться о семье. Не надо даже произносить слова: просто внимать обаянию деградации, невежества, падения, эйфории от свободы, возведенной в абсолют. С финальными выстрелами вместо аплодисмента. 
Игорь Евсеев
|
