|
|
|
№ 20 (3743), 31 октября 2006 года
|
 |
|
|
|
|
Фольклористика:
филология и не только
Программа обязательная
и произвольная
– Сегодня, когда былины, например, уже давно пропеты и даже в значительной степени изучены – чем занимается фольклористика?
– В советской традиции фольклористика была наукой о культурном наследии. Ключевым словом для кабинетной фольклористики является слово памятник. Существует представление о культурных объектах, которые, по какой-то причине сохранившись, являются осколками уже не существующей культуры. И мы, имея возможность работать с этими артефактами, можем к этой культуре обращаться. В этом отношении фольклористика оказывается одной из историко-филологических дисциплин, чей объект – прошлое, которое мы восстанавливаем, используя определенные методики исследования текстов.
Но есть и совершенно другая фольклористика. В европейской и американской традициях она складывалась в XIX веке как цикл научных дисциплин о традиционных обществах других стран. Изучали не «себя в прошлом», а «соседа в его настоящем», разумеется – соседа «примитивного», «недоразвитого», «первобытного». Культурная антропология и этнология как дисциплины складывались, когда во второй половине XIX – начале XX века активно изменялись отношения между колониями и метрополиями.
|
 |
С.Б.Адоньева |
|
Постепенно, по мере того как в мире происходили идеологические изменения, менялось отношение к «нецивилизованному» – очень многие антропологические методы, выработанные при изучении традиционных обществ, стали осваиваться фольклористикой и этнографией, науками, занимающимися преимущественно родной культурой. Лишь с началом 90-х, 10-15 лет назад, культурная и социальная антропологии появились в структуре российского высшего образования как самостоятельные дисциплины.
Любопытно, что раньше учёный не мог изучать родное ему сообщество так же, как традиционное, поскольку предназначенный для этого этап развития сообщества считался ушедшим в прошлое. Сегодня же для очень многих делается очевидным то, что в старых культурах (таких как, например, Россия) процент традиционных установлений очень высок. Поясню это на одном примере. Институт родства, понимаемый как социальная составляющая традиционного общества, был предметом исторической реконструкции, в то время как он благополучно определял, и определяет по сегодняшний день, многие социальные и культурные стратегии поведения современных россиян: доступ к экономическому и символическому капиталам, лоббирование, династии, предпочтения в образовании и прочее.
У людей, занимающихся порождением или сохранением знания – у интеллектуалов, пребывающих в элитарном пространстве, – существует иллюзия, что это-то пространство и есть культура в широком смысле слова. Но реальная культура – это постоянное неуправляемое символическое воспроизводство, конгломерат сохраняющихся и новых символических форм, обнаруживающих наличие в обществе общих ценностей, весьма далеких от элитарных. Спонтанная (то есть – не санкционированная властью и капиталом) символическая деятельность масс и продукт этой деятельности – так можно определить предмет описания современной фольклористики: праздники и мода, устный фольклор и фольклор Интернета, магические ритуалы студентов и школьников, свадебные и похоронные обряды, современная языческая мифология и современная христианская легенда…
Фольклористика медиальна, поскольку медиален ее предмет: действие, слово, ритм, изображение, жест – составляющие элементы фольклорного высказывания. Фольклористика сегодня – это мультидисциплина, в которой есть антропологический, теоретико-литературный, культурологический, социально-психологический элемент.
Читая предмет «Русский фольклор» на первом курсе филологического факультета, мы предупреждаем студентов о том, что это не совсем филология, вернее: филология, и не только.
– Что составляет этот курс?
– Мы, конечно, занимаемся традиционным фольклором. Знать, что такое былина, духовный стих, баллада, причитание, уметь анализировать сказку, понимать традиционную лирическую песню с ее устойчивой, но совершенно непонятной для современного человека образностью, необходимо для филолога. Это – обязательный элемент его образовательного багажа. Кроме того, мы занимаемся полевыми исследованиями, то есть записью фольклора в его состоянии on-line. Очень важно, что в этом отношении сменились наши установки: мы не ищем рудименты, а записываем устойчивые, воспроизводимые вербальные формы – это и есть фольклор в нашем понимании. Нам в равной степени интересно развитие крестьянского фольклора и фольклора городского. Добавлю, что кроме чисто исследовательских и образовательных проектов мы осуществляем еще и культурные проекты – что, наверное, вполне естественно для фольклористов. Конференции, которые мы проводим в рамках основанного нами Пропповского центра, – относятся к проектам именно такого типа. Мы приглашаем на них не только учёных, но и педагогов, практикующих психологов, журналистов, писателей, сценаристов и так далее, объединяя их вокруг какой-либо темы. «Язык – гендер – традиция», «Языки страха: женские и мужские стратегии поведения», «Морфология праздника» – это конференции, организованные нами в последние годы.
Умение услышать
– Что представляют собой современные фольклорные экспедиции, в частности, экспедиции филологического факультета?
– Фольклорные экспедиции, кроме филологического факультета СПбГУ, организуют сегодня в Петербурге еще несколько учебных заведений: Герценовский университет, Консерватория и Центр русского фольклора, Училище им. М.П.Мусоргского, Университет культуры, Институт истории искусств.
На филологическом факультете СПбГУ фольклорная практика включена в учебный план, то есть она имеет свою бюджетную строку. Благодаря этим средствам мы имеем возможность проводить полноценные полевые исследования, в которые и включаются студенты.
Занимаясь организацией этих исследований в последние 15 лет, я старалась привлекать в состав экспедиции специалистов «извне»: психологов, музыкантов, философов, лингвистов, визуальных антропологов. Во время экспедиций мы почти ежевечерне проводили семинары, на которых обсуждали то, что наблюдали в поле. Благодаря этому появилось много новых интересных исследовательских тем. Оказавшись в высокопрофессиональной среде, наши студенты сразу получали довольно высокий научный старт.
– Где и когда проводится эта фольклорная практика, сколько человек принимает в ней участие?
– С 1988 по 1998 годы мы работали в Белозерском районе Вологодской области. Идея состояла в том, чтобы записывать фольклор методом медленного погружения: несколько лет на одной территории, имея постоянные связи, постепенно, послойно погружаться в материал. Когда такая работа достигла стадии насыщения, мы начали перемещаться. Экспедиции проходили в северном и восточном Белозерье (в Кирилловском и Вашкинском районах), а также в Кадуйском районе. Последние два года мы работали на севере Вологодской области, в Сямженском районе.
Обычно в экспедициях принимает участие человек 15 студентов, причём чуть меньше половины – это студенты старших курсов или магистранты. В процессе работы они, как и преподаватели, делятся своим опытом со студентами первого и второго курсов. Кроме того, несколько исследователей всегда присоединяются к экспедиции в качестве волонтеров.
Сроки практики – с первого июля по первое августа.
– С каким материалом вам приходится иметь дело?
– С самым разнообразным. В последние 7-10 лет собранный материал организуется в виде цифрового архива в 26 разделов, которые пополняются ежегодно. Внутри этих разделов происходит ротация: когда-то были выделены формы, которые сегодня оказываются неактуальны. Так, папка «Историческая песня» почти не пополняется. Но появляются и новые разделы, казалось бы, и не имеющие отношения к фольклорным жанровым определениям.
– Что реально бытует сегодня?
– Как это ни покажется удивительным, наиболее актуальна сегодня для крестьянской традиции магия, то есть: заговоры, заклинания, представления о порче и самые разнообразные магические практики. Всё это живет и процветает сегодня (в чём нетрудно убедиться, включая телевизор). Магическое сознание неплохо чувствует себя в современном мире – как крестьянском, так и городском.
За магией по частотности следует частушка. Затем – представления и ритуалы, связанные с жизненным циклом: похороны, свадьбы, представление о рождении человека, имянаречении и так далее (всё это было и будет всегда). Затем – сказка: не то чтобы сказок было много, но, как это ни странно, они есть. Мы записываем детский фольклор (считалки, игры, гадания), пастушеские обряды и современную балладу, и многое другое.
Еще 10-15 лет назад причитания составляли 10-15 % от общего объема записей. Сейчас – значительно меньше. Людям того поколения, которое еще причитало, сейчас 80 лет и больше. Те, которым 70, причитать чаще всего не умеют.
– Есть ли в жителях русской деревни что-то по-настоящему экзотическое для горожанина?
– Экзотической для горожанина является, в первую очередь, открытость метафизическому миру, которая есть в любом крестьянине – жителе Русского Севера. Эта открытость, во многом связанная с воспитанием, вызывает определенные трудности.
Для крестьянского человека всё окружающее его пространство сплошь принадлежит неким силам, которые в фольклористике принято называть мифологическими персонажами. Вступая в это пространство, ты тем самым вступаешь в отношения с «хозяевами» этих пространств. Речь идёт о леших, домовых, водяных и прочей нечисти, о которой все рассказывают, или очевидцами появления которой становятся те, кто не готов её наблюдать. Но обсуждение этого вопроса завело бы нас слишком далеко, поскольку он, с одной стороны, связан с областью веры, с другой стороны, с областью представлений о том, что такое реальность – в гносеологическом смысле.
Молодой человек, горожанин, приехав в экспедицию, часто оказывается в ситуации так называемой профессиональной антропологической шизофрении: когда он должен поверить, или не поверить – но услышать собеседника. Принять на веру его реальность, не утратив при этом собственную. К этой ситуации молодой человек обычно не готов.
– Не могли бы вы рассказать о случаях, для городского сознания курьезных?
– Таких очень много. Например, в Сямженском районе потерялся человек: молодой мужчина, отец троих детей вышел из дома и не вернулся. Когда мы приехали в деревню, его не было уже неделю. Искали его – причём об этом было известно абсолютно всем, – двумя способами. С одной стороны, его искали военные, МЧС, милиция и местные жители: прочёсывали окрестности. С другой стороны, его искали «знатки», то есть колдуны. Происходило это за счёт техники, принятой в этой местности. Суть её состоит в том, что пишется грамота, или, как они её называют, «кабала» Лешему: на бересте левой рукой пишется записка; знаток подходит к лесу, бросает эту записку, и получает от Лешего знание: будет найден человек или не будет, или где он будет найден.
Вся деревня была одновременно вовлечена в поиски практического и магического свойства, и не делалось никаких различий с точки зрения идеологии. Найдут колдуны – хорошо, найдет милиция – тоже хорошо...
– Что даёт студентам тот опыт, который они приобретают во время экспедиций?
– В последние годы я стала понимать, что смысл участия студентов в фольклорных экспедициях – даже не в том, чтобы записать фольклор. Записать фольклор очень трудно: чтобы записать, его нужно услышать, то есть отделить повторяющееся от неповторяющегося – а для этого нужно очень много и напряженно слушать.
Смысл в том, чтобы ты понял, что кроме твоей собственной реальности существуют и другие реальности. Это – момент профессиональной пригодности. Если это происходит – тогда можно и услышать фольклор, и увидеть другую культуру. Если этого не происходит – тогда экспедиция остаётся прекрасным времяпрепровождением среди красот природы, возле речки в чудесную погоду, но не профессиональным существованием внутри фольклористики.
Открытия XX века и область
исследований in progress
– Мы знаем об открытиях физики, химии, археологии, изменивших наше понимание мира. Можно ли говорить о таких открытиях фольклористики?
– Мне представляется, что таким открытием была, например, «Морфология сказки» В.Я.Проппа: понимание того, что базовыми элементами повествовательных структур являются не имена, а предикаты. Это очень глубокая мысль, быть может, самим Проппом до конца не осознанная – и вместе с тем именно он заложил идею о предикативном структурировании времени, описывая волшебную сказку. Идея Проппа была подхвачена в самых разнообразных областях гуманитарного знания. Интересно, что до сих пор еще не осмыслено, как эта идея связана с естественнонаучными представлениями о мире, – а ведь Пропп писал свою «Морфологию» в 1920-е, время судьбоносное и для естественных наук.
Из базовых открытий рубежа XX-XXI веков я бы назвала следующее. Сегодня стало ясно, что конвенциональные, то есть фольклорные формы речи и действия – это те важные объекты культуры, за счёт которых сообщество существует в неизменном виде. То есть наш с вами строй зависит от того, слушаете ли вы по утрам радио и как вы здороваетесь с соседом. Значительный вклад в понимание этого факта внесла французская социология и антропология, в частности работы Пьера Бурдье. Но случилось это из-за того, что Бурдье благополучно перенес на современное французское общество те методики, которые выработал, исследуя традиционное сообщество Севера Африки.
– Вопрос более частного свойства. Один из ведущих жанров современной культуры – это песня. Рискну утверждать, что поэзия как социально значимое явление существует сегодня в России едва ли не исключительно в форме песни. Вместе с тем песня, в том числе и фольклорная, именно как синкретический жанр, как словесно-музыкальное единство – до сих пор не изучается. В чём вы видите выход?
– Действительно, анализируя словесный текст песни – что уже само по себе не просто – я могу, опираясь на знания в моей дисциплине, дойти до уровня ритма и интонации. Я понимаю, что это – база. Но здесь мне совершенно необходим исследователь, который будет двигаться ко мне навстречу со стороны музыкальной. В Петербурге была и есть очень сильная этномузыковедческая школа. Однако мне кажется, что если филологическая часть фольклористики приняла в себя антропологическую составляющую, то музыковедческая часть этой антропологической прививки еще не получила. Должны прийти люди, имеющие как музыковедческую, так и антропологическую подготовку.
– Есть ли такие люди сегодня?
– К сожалению, очень немного. Я очень ценю замечательного исследователя, профессора Алму Кунанбаеву: она теоретик-музыковед – с одной стороны, этномузыколог – с другой и антрополог – с третьей. Сейчас она читает удивительно интересные курсы в Стенфордском университете. Я очень надеюсь, что как только университет найдет возможность включить приглашенных профессоров в наш образовательный курс, мы сможем пригласить её к нам.
– Таким образом, можно говорить, что песня сегодня только ожидает своего исследователя?
– Да, это – область исследований in progress, она должна развиваться. В ней, без сомнения, очень много возможностей. Тем более что сама культура переключается сейчас с форм текстовых, вербальных на формы аудио-визуальные – по сути, возвращаясь к своим фольклорным истокам. Изменяются модели порождения этих форм, – мы же их до конца не знаем, поскольку они действительно синкретичны.
– Что на сегодняшний день составляет круг ваших научных интересов?
– За время наших занятий полевыми исследованиями фольклористика для меня значительно расширилась, и в круг моих интересов вошли, к примеру, вопросы психологического и антропологического свойства. Сегодня – в свободное от чтения лекций время – я занимаюсь главным образом двумя сюжетами, о которых надеюсь написать.
Меня интересует всё то, что связано с темой возраста в крестьянской России: переживание возраста, ритуалы, связанные с возрастом, мифология, связанная с возрастом и отношениями между различными поло-возрастными группами и внутри них. Меня интересует и то, каким образом мы унаследовали от сообщества, жившего в системе традиционной культуры, те стереотипы, с которыми живем и сегодня. Это касается «мужских» и «женских» ролей, отношений внутри семьи, отношения к семье. Мои исследования основываются на результатах той работы, которую мы вели в последние 15 лет на русском Севере, в провинциальной России.
Вторую тему, которой я сейчас занимаюсь, можно было бы условно назвать «Время трикстера». Трикстер – это мифологический персонаж: плут, шут и большой безобразник (как правило, развратник и обжора). Впервые эту универсальную фигуру выделил Пол Радин в своей книге о культуре североамериканских индейцев. Позднее «трикстера» уже как термин позаимствовал Юнг. Трикстер – это, к примеру, хитрая Лиса в волшебных сказках, хитрый солдат в сказке о каше из топора. Это любой, кто обманывает, выдавая желаемое за действительное, преувеличивая свои возможности, блефуя, подменяя понятия и тому подобное. Меня интересует тема плутовства и всеобщего обмана – как она существует в мифологии и как она существует в современной социальной практике. Я думаю, это очень актуально.
Филологические возможности позволяют делать достаточно точный анализ: мы можем позволить себе довольно широкие обобщения, но основываются они всегда на предельно конкретном материале. Чаще всего это тексты: реклама, современная массовая литература, современные ритуалы.
Вопросы задавал Вадим Хохряков
|
