|
|
|
№ 17 (3740), 15 сентября 2006 года
|
 |
|
|
|
|
Вспоминая Евгения Алексеевича Костюхина…
Доктор филологических наук, профессор Е.А.Костюхин – один из корифеев отечественной фольклористики, признанный лидер в области сказковедения – был сотрудником Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН; более 25 лет преподавал в РГПУ (бывш. ЛПИ) им.А.И.Герцена, в 1980-х – в Ленинградском университете.
|
 |
Е.А.Костюхин |
|
Е.А.Костюхин – автор книг «Александр Македонский в литературной и фольклорной традиции», М., 1972; «Типы и формы животного эпоса», М., 1987; «Лекции по русскому фольклору», М., 2004.
Е.А.Костюхиным подготовлены и выпущены в свет классические собрания И.И.Снегирёва («Русские народные пословицы и причты», М., 1999) и Д.Н.Садовникова («Сказки и предания Самарского края», СПб., 2003), а также антология текстов о животных в мировой традиционной словесности («Когда звери говорили: Триста семьдесят пять мифов, сказок, басен, анекдотов, легенд и преданий о животных», М.: Восточная литература, 2004).
К сожалению, я никогда не записывал рассказов Евгения Алексеевича. Сегодня я могу лишь попытаться воспроизвести какие-то из его воспоминаний и жизненных эпизодов – то, что осталось в памяти.
Евгений Алексеевич родился в Верхней Салде, небольшом городке Свердловской области (семья много переезжала с места на место), в 1938 году, 19 февраля (по документам, однако, днем рождения Евгения Алексеевича значилось 23 февраля).
Домашняя библиотека была довольно скудной (Евгений Алексеевич называл мне некоторые из книг, но я не вспомню, какие именно – всё это была советская беллетристика).
***
– Я был, – рассказывал Евгений Алексеевич, – как три сестры: «В Москву, в Москву!». Если бы я был более образованным, я бы, конечно, поехал учиться в Ленинград… МГУ того времени – казенное место, насквозь идеологизированное. Были хорошие преподаватели – Гудзий, Реформатский (Евгений Алексеевич называл и других), но Гудзий к тому времени был уже стар... Что же касается современной литературы – это была одна сплошная идеология...
***
На одном курсе с Костюхиным учились знаменитый ныне филолог Борис Успенский, Владимир Катаев (известный чеховед), Владимир Скороденко (первый переводчик Голдинга на русский язык), Владимир Муравьев (автор первых русских переводов Толкиена).
***
Курсом младше учился Венечка Ерофеев, также принадлежавший к их студенческой компании.
– Это были наши студенческие имена: «Венечка, Женечка…» – так мы друг к другу обращались. На филфаке было не так много юношей…
О Ерофееве Евгений Алексеевич рассказывал много историй, например, как тот написал роман о Шостаковиче и где-то потерял его. У Евгения Алексеевича – одна из первых копий «Москвы-Петушков».
***
Отец Евгения Алексеевича сделал выдающуюся карьеру. К тому времени, когда Евгений Алексеевич окончил университет, семья уже жила в Алма-Ате, – и он поехал к родителям. Он любил Алма-Ату. «Это действительно город-сад. Обычно в городе здания, а между ними кое-где деревья, а тут деревья – а между ними здания». Особая озеленительная система четырех рядов: кустарник, деревья, деревья, кустарник.
***
О том, как появился «Александр Македонский в литературной и фольклорной традиции»:
– Я прочитал Веселовского, когда он еще был малодоступен (на нем было клеймо космополита), – и заболел им. Мне захотелось сделать компаративистское исследование в духе Веселовского. «Александр Македонский» – это чистая компаративистика…
***
Однажды я принес Евгению Алексеевичу издание эпоса «Амран» 1938 года, с вырезанным предисловием, и Евгений Алексеевич расскал мне, как когда-то он покупал в букинистическом магазине «Илиаду» издательства Academia, и продавщица прямо у него на глазах стала вырезать предисловие. «Что вы делаете? Не надо!» – воскликнул Костюхин. Но автор предисловия имел несчастье быть тезкой врага народа (позднее он сменил фамилию на Тронский).
***
Как-то раз Евгений Алексеевич позвонил мне по телефону. Меня дома не было, и трубку взяла моя малокультурная соседка по коммуналке. Евгений Алексеевич спросил её, не знает ли она, когда я вернусь, – она же немедленно принялась учить его жизни…
Я готов был провалиться со стыда, но он начал меня успокаивать: «Не волнуйтесь, я сразу же повесил трубку. Дело в том, что она нарушила Первый закон израильской армии: не отвечать вопросом на вопрос...»
Евгений Алексеевич умел смягчить ситуацию шуткой, хорошим анекдотом – ни на минуту при этом не переставая быть фольклористом. Так, рассказав анекдот об израильской армии (Вторым её законом оказался «Не бегать с советами за командиром»), он рассказал и о том, что анекдот этот утратил бытование сразу же после того как Израиль в 1967 году одержал победу над Палестиной в ходе Семидневной войны…
Помню, как-то я привез Евгению Алексеевичу книги из Москвы, и он отдал мне за них деньги.
– Я должен вам сдачу.
– Нехорошо, чтобы студент давал сдачи профессору...
***
Евгений Алексеевич любил анекдотические сюжеты. Вспоминаются рассказы о его университетских преподавателях – одна, входя в аудиторию вставляла в дверную ручку стул; другая заканчивала читать лекцию минута в минуту со звонком – на каком бы слове ни остановилась.
***
В 1957 году Евгений Алексеевич вернулся из своей первой фольклорной экспедиции по Заонежью. В пять часов утра он шел по пустынной Москве, и вот из-за угла, из какого-то переулка к нему на встречу повернул... караван слонов.
– Трудно было не сойти с ума... Это был Всемирный фестиваль молодежи и студентов.
***
Рассказам Евгения Алексеевича об экспедициях нет числа. Мой любимый – о том, как ему встретился старик, который пропел несколько малоизвестных былин, много духовных стихов, а потом заявил, что всё это, мол, старьё, а я вот тут поэму сочинил! И когда нехотя усталые собиратели согласились его записывать, чтобы не обидеть, – он начал:
Шоссейный построим дорогу-путь,
Пущай им машины тихонько идуть...
Рассказывает
Анна Федоровна НЕКРЫЛОВА:
«…спасая их от унылого схематизма»
Евгений Алексеевич относится к ученым старого поколения – не в смысле возраста, но в смысле эрудиции и принадлежности к плеяде ученых-аналитиков. И сейчас немало очень начитанных и знающих фольклористов, но готовых обобщать, предлагать целостные концепции, уметь нетрадиционно смотреть на традиционную культуру – таких ученых немного. Е.А.Костюхин в моих глазах – прямой продолжатель ряда В.Я.Пропп – Б.Н.Путилов – Е.М.Мелетинский. Хочу напомнить, что Евгений Алексеевич никогда не ограничивался только классическим фольклором, более того, и здесь его нередко, если не как правило, привлекали исключения, «неправильности», непонятые, не удостоившиеся внимания ученых жанры, тексты, образы и так далее. Наверное, потому, что сам он был нестандарным человеком, предметом его исследования стали, к примеру, нестандартные, нетипичные волшебные сказки – с печальным концом. Не могу не привести фразу, завершающую статью о таких сказках: они, по словам Е.А.Костюхина, «значительно расширяют художественный диапазон волшебных сказок, спасая их от унылого схематизма». Прекрасно сказано! Унылый схематизм, единый знаменатель, догматизм – все это совершенно чуждо Костюхину-исследователю и человеку.
Рассказывает
Наталья Савельевна МОВНИНА:
Ощущение интеллектуального удовольствия
– На первом курсе Евгений Алексеевич прочитал нам только несколько лекций по фольклору, – основную часть курса читал тогда Олег Рудольфович Николаев. В исполнении обоих фольклористика представала чрезвычайно интересным предметом и, в отличие от многого того, что мы тогда изучали, казалась настоящей наукой. Мне очень нравилось, как читал лекции Евгений Алексеевич. В его манере была простота, спокойствие – и уверенность. Вместе с тем, он не давил на студентов.
Оценить это я смогла только на пятом курсе, когда он читал у нас теорию литературы – к этому времени я услышала уже многих преподавателей, и мало кого слушать было так же приятно, как Костюхина. Кроме знаний (о которых говорить излишне) в его лекциях было внутреннее достоинство – и он создавал очень комфортную атмосферу для студентов. Ему было свойственно доброе и демократическое отношение к студентам. На практических занятиях возникало не только ощущение интеллектуального удовольствия, но и свободы, возможности собственного участия в работе, что бывает совсем не так часто.
Я помню, как на пятом курсе вся группа не подготовилась к семинару, и Евгений Алексеевич, никого не унижая, просто очень спокойно сказал, что те, кто не готовы – могут быть свободны. Остался (в состоянии паники) лишь один подготовившийся студент, им была я. Мне, конечно, очень запомнился этот семинар, когда мы вместе шаг за шагом анализировали текст. Я помню все свои промахи – то, о чём я не догадалась; то, чего я не решилась сказать. Это занятие, я думаю, принесло мне больше пользы, чем иной семестровый курс. К сожалению, мне не довелось побывать с Евгением Алексеевичем в экспедиции. Студенты старших курсов рассказывают, что это было очень здорово.
Евгений Алексеевич нравился мне тем, что он был несуетливым человеком. Он производил впечатление настоящего учёного, занимающегося своим делом.
Рассказывает
Андрей Николаевич ВЛАСОВ:
Снисходительность. «Увлечения». Учебник
– Мы познакомились в 1980-х, когда я периодически приезжал из Сыктывкара в Ленинград. Евгений Алексеевич оказал мне тогда и моральную, и профессиональную поддержку. Когда мы поделили курс в Герценовском университете и стали читать его вместе – я древнерусскую литературу, а он фольклор, – то сблизились еще больше. Евгений Алексеевич очень снисходительно относился ко всем моим несовершенствам как исследователя, был добр ко мне.
Костюхин был крупнейшим эпосоведом в нашей стране, и его «Типы и формы животного эпоса» можно назвать настольной книгой эпосоведа. Одновременно с этим у Евгения Алексеевича было очень много различных увлечений – в области детской литературы, постфольклора. Мы много вместе ездили на конференции. Его доклады были посвящены как раз этим увлечениям. Этих докладов ждали – в них всегда был сюжет, была интрига.
В последние годы Евгений Алексеевич уже не ездил в экспедиции (хотя, надо сказать, бывая на Вологодчине – родине его жены – он всегда привозил оттуда фольклорные тексты). Помню, как он попросил, чтобы я взял с собой в экспедицию его учеников. «Они мне на помин души», – сказал он. Это запало мне в память.
Он был очень рад последнему своему успеху – он получил международную премию в Палермо за свою книгу «Курс лекций по русскому фольклору». В советское время не было издано ни одного курса лекций по фольклору... Евгений Алексеевич называл свою книгу «учебным пособием», но это, конечно, учебник – очень лаконичный, чёткий.
Нам не везёт с фольклорными учебниками, но этот, без сомнения, отвечает современному уровню фольклорного знания (хотя сам Евгений Алексеевич был уверен, что определённые его положения будут со временем пересмотрены).
Когда Евгений Алексеевич получил международную премию, в его окружении не было ни одного человека, который не порадовался бы его успеху.
Не отяжеляя других,
но поддерживая
В ноябре мы последний раз вместе ездили в Москву. Тогда я впервые увидел его разгорячённым. Было обсуждение издания «Традиционная народная культура», спрашивали нашего мнения, в правильном ли направлении оно развивается. Евгений Алексеевич очень точно сказал, чего не хватает в этом издании – и сказал необычайно запальчиво. Я никогда не думал, что он может так вспыхнуть. Он болел за дело душой.
В последние годы он поддерживал все молодые начинания. Об этом говорит дружба Евгения Алексеевича с С.Ю.Неклюдовым и участие в семинарах по городскому фольклору; в Пушкинском Доме он поддерживал Панченко и Богданова. Но темы, которые он давал своим ученикам, всегда были традиционные – а это очень много значит. Я думаю, Евгений Алексеевич придерживался того мнения, что изучать современные явления культуры можно только хорошо усвоив специфику традиционного слоя культуры, только после занятий традиционным фольклором.
Немногие обладают такой памятью, какая была у Евгения Алексеевича. У него в голове была масса текстов, которые он знал наизусть: от задорной скабрезной частушки и садистского анекдота – до большого эпического полотна.
Ни при каких обстоятельствах он не жаловался на свое здоровье. Более того, если замечали какое-то его недомогание, то он всегда подшучивал над собой: «Да я-то старый перечник!..» Евгений Алексеевич никогда не позволял другому человеку принимать на себя его боль, понимая, что у каждого достаточно своей боли. Он считал, что его боль другому будет лишняя. Но сам он очень поддерживал людей, в частности меня, в тяжелые минуты.
Рассказывает
Джеймс БЕЙЛИ:
Дуэль рассказчиков
– Я познакомился с Евгением Алексеевичем Костюхиным осенью 1958-го года, когда я был стажером в МГУ по культурному обмену аспирантами. После окончания этого учебного года у нас больше не было контактов. На Лордовской конференции по эпосу в Петербурге в начале 90-х годов я выступал с докладом. После кто-то подошел ко мне и сказал «Джим, ты меня забыл»? Это был Женя. Наша дружба возобновилась. С тех пор я время от времени бывал в Петербурге и часто жил у него с его семьей. У них всегда было теплое гостеприимство, и у нас было много интересных разговоров на разные темы.
Как знают некоторые мои петербургские знакомые, у меня дурная привычка – рассказывать американские анекдоты, которые часто непонятны русским. Но почти каждый раз, когда я что-то рассказывал Жене, оказывалось, что я повторял уже известный ему сюжет. Как известно, он прекрасно знал мировую традицию сказок. Иногда после того, как я с большим энтузиазмом заканчивал анекдот, он говорил «Это уже было у Геродота», или «Это уже было у Рабле», или у Жени просто был лучший и более острый вариант. Женя был лучший рассказчик, чем я. Вот вам, пожалуйста, прекрасный пример живого фольклора – дуэль двух рассказчиков!
Интересы. Живое воспоминание
У Жени были совсем разные интересы. Например, несколько лет назад была большая ежегодная американская конференция по славистике во Флориде, в которой Женя участвовал как русский фольклорист. На сессии о русском кино у него было много ценных замечаний, которые удивили присутствующих специалистов.
После конференции он приехал к нам в Мадисон на несколько дней. У него был строгий наказ от Марины, его жены, купить американское пальто самого лучшего качества. Два дня мы бегали по магазинам – смотрели всевозможные пальто из Таиланда, Китая, Индонезии, Индии… Мы нашли только одно американское пальто – к сожалению, самого худшего качества. Не помню, вернулся ли Женя домой с новым пальто из Америки.
Грустно, что наши разговоры кончились, – но остались замечательные живые воспоминания.
Рассказывает
Елена Ивановна АННЕНКОВА:
Сомнение во имя развития
– Мои впечатления о Евгении Алексеевиче, относящиеся к началу 1980-х, не совсем совпадают с тем его образом, о котором говорят сегодня. Образ Евгения Алексеевича как человека очень спокойного, объективного, диалектически ко всему относящегося – не отменяется моими первыми впечатлениями, но, пожалуй, корректируется ими: много времени прошло с поры нашего знакомства, когда Евгений Алексеевич был человеком сравнительно молодым.
Евгений Алексеевич был человеком достаточно ироничным, человеком, как мне показалось при первом общении, скептического ума. Могу признаться, что когда я в то время слушала Евгения Алексеевича, его отношение к предшественникам, исследователям-фольклористам, казалось резковатым, не всегда оправданным. Я помню, что когда он читал какую-то лекцию слушателям факультета повышения квалификации и разговор зашёл о В.Я.Проппе, – в ту пору скептицизм Евгения Алексеевича мне показался избыточным. Работы Проппа я чрезвычайно высоко ценила.
Теперь я понимаю, что это был не скептицизм ради скептицизма, не просто поза, – такая, которую иногда принимают перед слушателями: в молодом возрасте подчас хочется пощеголять. Это было проявление научного склада ума – способности всё воспринимать с критической точки зрения.
И если говорят, что подлинный учёный должен быть способен поставить под сомнение всё то, что было до него написано и сделано в науке – то Евгений Алексеевич такой способностью обладал. Выражая сомнения по поводу концепций, которые были его предшественниками сотворены, он думал, скорее всего, о том, как двигать науку дальше, как её развивать. Мысль его шла в направлении обновления, развития.
Ярко выраженное личностное начало, особая организация личности – это усиливалось в Евгении Алексеевиче с годами. Было ощущение внутренне очень динамичной, в хорошем смысле слова субъективной личности, в которой очень многое постоянно движется, развивается, меняется, несмотря на внешнюю сдержанность.
Отвечая на все вопросы
Со временем всё более открывалась подлинно университетская, академическая начитанность, образованность. Нельзя сказать, что сегодня эти качества учёных сходят на нет, и всё-таки Евгений Алексеевич, мне кажется, являет собой тот тип личности, который связан, скорее, с прошлыми эпохами в развитии академической науки. Это было время, когда ценилась не только концептуальность мышления, не только способность предложить новый взгляд (не очень, может быть, утруждая себя аргументацией), – но ценилась дотошность знания материала, ценилось наличие знаний в разных гуманитарных сферах, разных сферах филологии. Евгений Алексеевич обладал завидным запасом знаний и умением ими пользоваться. Мне не раз приходилось видеть, что к нему обращались за консультациями с самыми разнообразными вопросами; он руководил самыми разнообразными диссертациями. Занимаясь фольклористикой, Евгений Алексеевич в то же время проявлял завидную эрудицию в древней литературе, в литературе XVIII, осведомленно судил о литературных явлениях века XIX. Это дано далеко не каждому – тем более что количество филологических изданий нарастает сейчас с неимоверной скоростью.
Евгений Алексеевич вызывал всеобщее уважение. Но при этом он никогда не изображал из себя всезнающего человека, на какие-то вопросы брался отвечать спустя некое время: посмотрю, подумаю… Но всегда отвечал. Ему задавали вопрос, он уходил подумать (думали, что он не нашёл ответа, – что вполне естественно), но наступал такой момент, когда он ответ давал. Это очень привлекало.
Скепсис.
Человеческое созревание.
Необнародованное мнение
Объективность, внутреннее спокойствие и равновесие приобретались им с годами. Позволю себе предположить, что этому способствовала и его личная, внутрисемейная жизнь, придававшая ему большую устойчивость и укорененность. В молодости же, наверное, было больше места фрондёрству, нигилизму – которые тоже по-своему привлекательны и дают хорошие результаты. Тогда было больше почвы для скепсиса.
Не знаю, насколько я могу высказывать подобные суждения и давать оценки, но мне кажется, что Евгению Алексеевичу действительно было присуще органическое развитие: «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел…» Созревание – возрастное, человеческое, интеллектуальное – это было в Евгении Алексеевиче, давало ему возможность многих людей, с которыми его сводила судьба, оценивать спокойно и объективно. Он никогда лихо не судил и не осуждал. Хотя мне всегда казалось, что глубоко внутри у него есть его личное мнение о том или о другом человеке, и можно было предположить (не более чем!), что в каких-то случаях это мнение было не очень-то позитивным. Но ни разу я не слышала, чтобы это мнение, если оно и существовало, – перешло на уста. Эта черта Евгения Алексеевича мне представляется большим достоинством.
Как нечто естественное
В нашей неостановимой учебной работе Евгений Алексеевич обладал ценнейшими качествами. Не могу не сказать о его поразительной обязательности. При том что в Пушкинском Доме у него было очень много работы, при том что он писал статьи, рецензии, готовил к выпуску различные издания, – работая в Герценовском университете на полставки, он выполнял работу большую, чем мог бы выполнять. Никогда ни одна просьба, которая была к нему обращена (и сопровождалась оговорками: «Я лишь хочу спросить, не сможете ли вы это сделать»), – не оставалась без внимания. Он соглашался и рецензировать диссертацию, и прочитать «неожиданно вынырнувший – и повисший» спецкурс. Дополнительная работа, если она еще и неизвестно откуда на нас сваливается – мало кого может порадовать. Евгений Алексеевич брался за нее как за нечто совершенно естественное в нашей учебной деятельности.
|
 |
Е.А.Костюин с семьей |
|
… В 2005 году Евгений Алексеевич прочитал свою часть курса лекций (в сентябре-октябре); в ноябре, может быть, уже и не мог бы читать, – но он успел прочитать все свои лекции. Так случайно получилось, что курс сейчас делится пополам, и с ноября А.Н.Власов начинал читать древнерусскую литературу. Евгений Алексеевич всё прочитал – и таким образом даже здесь, даже невольно, независимо от себя – он никого не поставил в сложное положение. Так распорядилась судьба: он всё сделал, всё завершил.
Не нараспашку
Что касается собственно личных, эмоциональных, душевных, духовных начал в Евгении Алексеевиче, я почти не могу об этом судить. Мне вспоминается общение Евгения Алексеевича с Исидором Геймовичем Левиным, его коллегой по Пушкинскому Дому. Хотя Исидор Геймович и старше Евгения Алексеевича на двадцать лет, мне кажется, они были людьми во многом близкими по духу.
Оберегал ли он особость своей внутренней жизни, требовались ли ему усилия, чтобы защищать свое внутреннее я от других – или просто таков был склад его характера, но вызывающее уважение чувство некоей отстраненности, пребывания в себе, в своем измерении, в своих и научных и глубоко личных, внутренних, заботах – всегда было связано с Евгением Алексеевичем.
Проявилось это и поздней осенью, когда он был уже и очень болен, и очень плохо себя чувствовал – а мы об этом не знали.
Видимое очам – и внутреннее Я
К тому образу, который я отдельными штрихами пыталась обрисовать, Евгений Алексеевич никак не сводим. Мне кажется, он был сложнее, неординарнее, в чём-то противоречивее. В его личности были пласты, которые для многих из нас остались неведомыми – я в этом убеждена. Видимое в Евгении Алексеевиче – видимое очам – было лишь частью.
Некая уклончивость Евгения Алексеевича, его невысказывание собственного мнения в определенных ситуациях теперь мной оценивается с другим знаком (не то, чтобы прежде это казалось мне плохим, а теперь кажется хорошим – это было бы слишком просто). За этим стояло не желание просто отстраниться, а какое-то иное содержание. Возможно, именно та содержательность внутреннего Я, которая не всегда выходит вовне.
Рассказывает
Владимир Маркович МАРКОВИЧ:
Предыстория. Первое впечатление
– Женя учился и писал дипломное сочинение у Эрны Васильевны Померанцевой, и она хотела, чтобы он поступил в аспирантуру. Но он не мог остаться в Московском университете – аспирантура тогда была там только «целевая». Тогда Эрна Васильевна связалась с моей матерью (Нина Сергеевна Смирнова – ред.), с которой была знакома (моя мать тоже была фольклористкой), и попросила, чтобы Жене дали возможность поступить в аспирантуру в Алма-Ате – что и было сделано.
|
 |
В.М.Маркович (слева) и Е.А.Костюхин |
|
Я помню, как однажды пришел к матери, а у нее, возможно, в первый раз, сидел Женя. Он произвел на меня сильное впечатление.
В нем было одно странное сочетание. Он из семьи, видимо, исконно крестьянской. При советской власти его отец выбился в большие начальники, но мать по-прежнему во многом походила на крестьянку, и вся семья была патриархальной. В Жене тоже был элемент патриархальности. К родителям, например, он относился с почтением, – не из страха и не по инерции повиновения – это было заложено в самой его природе. Не думаю, что он ценил мою мать как фольклориста, но и к ней относился с почтением, как к руководителю, как младший к старшему.
При этом на него огромное влияние оказал Московский университет, и больше всех – Владимир Сергеевич Муравьев, учившийся в университете в те же годы. Женя часто извлекал из памяти высказывания своих соучеников: «Вот что сказал об этом Прануз Яцкявичюс (работавший потом на Литовском телевидении), вот что сказал Володя Скороденко (позднее – известный переводчик)».
Муравьев был его кумиром – талантливый, образованный, один из лучших переводчиков с английского в нашей стране; разумеется, человек, настроенный оппозиционно. В 1956 году, во время известных событий в Венгрии, Муравьев купил где-то по случаю боевую гранату – все ждал, когда начнутся бои в Москве, – всё ходил с этой гранатой, пока, наконец, не понял, что её пора выбрасывать.
В Москве Женя жил в одной комнате с аспирантом – американцем Бейли, ныне известным филологом, – и очень любопытно вспоминал о этом. Его поражало в американцах понимание того, что нужно все время меняться. Очень небогатую мебелишку в студенческой комнате его сосед не ленился каждые десять дней переставлять – у него не было другого способа перемениться.
Оскар Уайлд vs. Энвер Ходжа.
О природе дружбы
Эпоха выдвигала литературу на первый план, и отношение к жизни часто было опосредовано литературой. Женя, с его патриархальным «заквасом», обожал Уайльда – был полон уайльдовских афоризмов, мыслил в их духе. Он был большой эстет – не думаю, что это влияние Муравьева. Вкусу трудно научить – всё равно человек, если у него нет вкуса, рано или поздно выдаст себя. А у Жени вкус был – и в музыке, и в живописи, и в литературе. Эстетические критерии определяли его повседневное поведение.
И в политике он как-то сразу продвинулся довольно далеко. Мы, молодые провинциальные интеллигенты, еще увлекались «социализмом с человеческим лицом», а он сразу сказал, что настоящий коммунист – это Энвер Ходжа (албанский тиран, которого порицало даже советское правительство за чрезмерную крутость и догматизм в толковании марксизма).
Женя на меня повлиял в этом духе очень заметно. У Жени была такая манера – он всегда говорил с платочком у рта (это от стукачей). Речь становилась неразборчивой, потому что платочек глушил звуки: кто сидит рядом – слышит хорошо, кто сидит несколько на расстоянии – не слышит. И всегда можно сказать: «Я этого не говорил, а сказал вот что…»
Еще одна особенность выделялась: он никогда не говорил о политике серьезным тоном, всегда в форме шутки. Но «подрывное» действие этих шуток было сильнее любой патетики (или даже логики).
И вот мимоходом, как-то очень легко, он перетянул меня на свою сторону, не прилагая к этому никаких усилий. Просто мне он нравился – и я, естественно, перенял у него многое. Кроме некоторых ухваток: у него был чубчик, который он поддувал кверху, особенно когда волновался или злился, или нервничал, – это движение я не усвоил… Все остальное мне в нем нравилось, и мы были большими друзьями.
Расспецхранивание.
Открытки, пластинки, танцы
Алма-Ата на него повлияла «пагубным» образом. У нас была веселая компания, в основном из бывших ленинградцев – это были архитекторы, художники (тогда, в конце 1950-х, архитекторы были в большой моде), очень талантливые, веселые люди. И сидеть, кропать диссертации желания не было.
У меня была тогда своя проблема – я должен был выдавить по каплям из себя советское сознание. В аспирантские годы большую часть времени я проводил в Москве, где просто читал всё, что вынимали из спецхрана (тогда развертывалось расспецхранивание). Пока я занимался этим делом, три года аспирантуры прошли, диссертацию писать мне просто было некогда. Жене тоже. После всех зачетов и экзаменов он оказался на свободе, где от него никто ничего не требовал. Моя мать, конечно, ругала его, а он мог часами сидеть в носках на ковре с сигаретой и перебирать открытки.
Он был филокартистом. Мне это казалось дикостью, но ему это очень подходило. Женя придумал спрятать открытки в диван, на котором спал. Он поднимал верхнюю часть дивана, вынимал оттуда открытки и проводил несколько часов, наслаждаясь ими за сигаретой – а к нему уже собирался народ. Он жил очень удобно – на главной улице Алма-Аты (Коммунистический проспект, на пересечении с улицей Калинина), рядом с самым большим гастрономом.
Он привез из Москвы гигантские джазовые пластинки фирмы Columbia – то были Каунт Бейси, Бенни Гудмен, Армстронг, Эллингтон, все 1930-е и 1940-е. Под эту музыку мы танцевали. У Жени была кличка Женя-буги – он очень хорошо отмахивал пяткой. Отец его как-то смотрел на нас пляшущих и сказал: «С вами коммунизма не построишь». Я сказал в ответ: «Алексей Тимофеевич, дай бог в социализме удержаться!». Помню, что он посмотрел на меня с недоумением: сама мысль, что социализма может не быть, ему казалась невероятной, дикой… Веселая была жизнь: заходили сначала в гастроном, а потом к Костюхину.
Чимкент.
В гостях у хытрого и опасного
Так он три года читал, танцевал, слушал джаз, о чем-то спорил, перебирал открытки, влюблялся, – и диссертации никакой не написал (как и все мы тогда).
«Сослали» его в Чимкент (а я как раз был там – меня послали на уборку хлопка со студентами). Он оказался совсем один в этом колоритно азиатском, но заброшенном и запущенном городе. Там было озеро – конечная остановка всех автобусов – озеро, которого на самом деле не было, потому что оно пересохло. И все съезжались к этому месту… Ощущение было жуткое. Настолько жуткое, что Женя собрался, сел на какой-то сельский автобус – и добрался до колхоза, где я существовал со студентами. Я жил у фельдшера, в словаре которого было всего два прилагательных: «хытрый» и «опасный». Всё, что имело отношение к физическим качествам, обозначалось «опасный», всё что к духовным и ментальным – «хытрый».
|
 |
Е.А.Костюхин (в центре) и В.М.Маркович (справа) . |
|
И вот мы с Женей провели там неделю вместе. Ели плов, выпивали с этим самым фельдшером. До сих пор помню эти «внеплановые» каникулы… Ночью – бесчисленные звезды (среднеазиатское небо, глубокое в любое время суток – ничего подобного здесь нет), ряды тополей, хлопковые поля, арыки… Поскольку приехал Женя, я забросил и работу, и студентов. Мы очень хорошо провели эту неделю, или десять дней.
А потом и мне, и ему пришлось трудиться. Я говорил ему: «Женя, запомни, ты должен написать диссертацию. Мысленно себя построй: пробковый шлем, палатка, винчестер – такой киплинговский вариант… Через год ты должен вернуться в Алма-Ату». А он увлекся чимкентским пединститутом, поставил перед собой честолюбивую задачу стать лучшим преподавателем не только на факультете, но и в институте вообще; и даже, по-моему, этого добился. Он жил – а диссертация все еще ждала своего часа. Написал он ее очень не скоро.
Вновь Алма-Ата.
Зачёт с 15-го раза
Потом он всё же вернулся в Алма-Ату. Теперь мы работали вместе и по-дружески друг другу помогали. На молодого преподавателя взваливали все, что никто не брал. Мы читали античную литературу (я – на казахском отделении). Когда принимали экзамены, я увидел, что он за несколько дней не поставил ни одной пятерки. Я спросил его: «Женя, а сколько тебе Радциг поставил?» (Радциг был преподавателем античной литературы в МГУ.) Он засмеялся и сказал: «Конечно, четыре. Ты правильно всё понял…». С этого момента он стал ставить пятерки.
Я помню, была одна студентка-заочница по фамилии Чулёнова, экзамен у которой принимали шесть раз я и шесть раз Женя, и она ни разу не сдала, ни тому ни другому. Тогда мы стали принимать экзамен вдвоем. На третий раз Женя спросил ее: «Что такое загадка?» Та долго молчала, а потом сказала: «Реализованная метафора». Это было первое слово, которое она вообще произнесла. Потрясенные, мы поставили зачет – на пятнадцатый раз она сдала.
О природной политкорректности.
О духовной близости
Какое-то время Женя работал в городе Быдгощ, на западе Польши. Интересно, что куда бы он ни приезжал, везде старался адаптироваться к местному населению. Он довольно быстро выучил польский язык, и выступления всегда начинал по-польски (например, выступая на ученом совете, он первую половину говорил по-польски, а вторую по-русски). Поляки, естественно, обожали его. Так же его обожали в Казахстане и везде, где бы он ни был. Я думаю, что он учил языки не просто из расчёта. Было что-то ещё. А расчёт если и был, то был правильный. Система давила тогда на всех – от чехов до дунган. И всем, конечно, было приятно, если представитель господствующей нации проявлял уважение к их культуре.
Потом был Ленинград, куда нас обоих пригласили на работу. Здесь мы встречались реже, чаще перезванивались. Но для меня он был близким человеком всегда. Думаю, что и я для него тоже.
Традиционализм и добрая ирония
При всём том мы с Женей во многом были разными. Я всегда интересовался чем-то «новеньким», а он был очень последовательным традиционалистом в науке. Он придерживался исторической школы в фольклористике, вообще был позитивистом в хорошем смысле этого слова, – не мог делать выводов, не основываясь прямо на фактах. Ему были известны и структурализм, и постструктурализм, и все варианты современного скептицизма; обо всем об этом он читал, но это оставалось ему абсолютно чуждым. При этом у него не было отчужденности в отношениях с молодыми коллегами, он к ним очень хорошо относился, как и они к нему. Когда стали проводиться междисциплинарные исследования, он отнесся и к этому хорошо, без враждебности, без злобы, которую многие проявляли. Он мог относиться к чему-то иронически, но ирония эта тоже была беззлобной.
Быть эстетическим явлением
Он был не только эстет, но и сам был до некоторой степени эстетическим явлением. Например, он как-то легко и изящно работал. Умудрялся держаться так, что за работой его не увидишь. А там глядишь – что-то написал. «Как написал?» – «Ну сел да и написал». (Вообще это было традицией у шестидесятников, подражавших Хемингуэю и его «Фиесте», где героя никто не должен был видеть работающим, все должно было получаться само собой). Писал он хорошо, в каком-то смысле блестяще. Но блеск этот не бросался в глаза. Но если присмотришься – блестит!..
На лекциях он мог, например, сказать: «Известный немецкий экономист Карл Маркс…» Но и это было как-то легко. Другой бы, может, нажал, – а он умудрялся и это делать легко. С неблестящим блеском.
«Неблестящий блеск» – это, по-моему, формула Костюхина.
Вершина творчества
На самом деле работал он много и как раз так, как, вероятно, и должен работать учёный – систематически и систематично. К тому же он никогда не переставал учиться – во всех смыслах этого слова. И, может быть, поэтому был «узким» специалистом. Я уверен, что его знаний бы хватило, чтобы прочитать, и на очень хорошем уровне, несколько курсов истории или теории литературы.
Он был превосходным преподавателем, сила которого заключалась не в красноречии, не в лекторском темпераменте, а в способности передавать знания без всякого давления на слушателя, – иронично, как бы дистанцируясь от собственной мысли; передавая ее так, как будто она развертывалась сама, без всяких видимых усилий с его стороны.
Вполне закономерно вершиной его научно-педагогической деятельности оказалось учебное пособие «Лекции по русскому фольклору», отмеченное международной премией. Написать интересную монографию могут многие, но написать учебник, который безупречно выполнял бы свою «служебную» функцию, и который при этом можно было бы читать с интересом и даже с удовольствием, – это достижение уникальное.
Уметь наслаждаться жизнью
Женя очень умел наслаждаться жизнью. Я помню, как-то еще в Алма-Ате нам сказали, что идет один хороший фильм. Мы поехали – очень далеко, на край города. Добрались, чуть ли не заставили поставить этот фильм в каком-то клубе… Но фильм – плохой. Мы раздражаемся, злимся, – зачем приехали?! А Женя извлекает удовольствие: там по ходу действия какой-то человек играет регтайм. «Вот смотри, – говорит Женя, – играет регтайм. Очень неплохо он правой рукой работает!» Он мог извлечь максимум удовольствия из того, из чего вообще удовольствия не извлечешь.
Так я его и запомнил – молодого Костюхина – в носках, на ковре, с сигаретой, ничего не делающим, – и как бы без усилий сделавшим очень много. 
Вадим Хохряков
|
