404 Not Found nginx
главная | оглавление | <... |	память

Вспоминая
Аскольда Борисовича Муратова…

Минувшая зима ознаменовалась для русской филологии большими потерями. Один за другим ушли из жизни ученые первого ряда: М.Я.Гаспаров, В.Н.Топоров, А.П.Чудаков, Е.М.Мелетинский, С.Н.Бройтман.

4 декабря умер Аскольд Борисович Муратов. 4 января не стало Евгения Алексеевича Костюхина. 13 января было 9 и 40 дней по смерти. Большинство воспоминаний о них были записаны в этот или в ближайшие к нему дни.

Доктор филологических наук, профессор А.Б.Муратов – один из известнейших литературоведов, исследователь русской литературы XIX века – более 40 лет был сотрудником кафедры истории русской литературы филологического факультета ЛГУ – СПбГУ, более 20 лет – заведующим кафедрой.

А.Б.Муратов – автор книг: «Тургенев в Петербурге» (1970, совместно с Г.А.Бялым); «И.С.Тургенев после «Отцов и детей»» (1972); «Повести и рассказы Тургенева 1867-1871 годов» (1980), «Тургенев-новеллист» (1985).

Рассказывает
Михаил Васильевич Отрадин:

Детство. Родословная

– Далеко не все, даже филологи, знают, что муратовский род – древний. Он идет из Орловской области. В центре города Болхова есть Муратовский сад, названный так в честь одного из предков Аскольда Борисовича...

Аскольд провел свое детство в детском доме. У него всегда была неистребимая потребность в том, чтобы вокруг была семья, чтобы рядом были родные люди – родные не только по крови, но по духу. Очень много сил, любви, сердечного тепла было им потрачено на создание этого круга.

Тетя Аскольда Борисовича, Ксения Дмитриевна Муратова, была филологом, самым знаменитым библиографом Советского Союза (и сегодня филологи-профессионалы часто говорят: «Посмотри в Муратовский словарь». «Муратовские» словари – это блестящие издания, без которых не может работать ни один филолог, занимающийся русской литературой).

После войны Ксения Дмитриевна Муратова нашла в детском доме Аскольда и взяла его к себе. На него очень повлияло то, что он всё время находился в филологической среде. Думаю, у него не было больших сомнений по поводу выбора профессии. И очевидно, что он с выбором профессии не ошибся.

Эстафета. Не только о великих

Всю свою взрослую жизнь, после окончания школы, он был связан с университетом. Он учился здесь, потом стал аспирантом, потом стал преподавать. Он был ассистентом, доцентом, профессором и, наконец, заведующим кафедрой.

Входя на нашу кафедру, справа вы видите портреты знаменитых ученых, мы называем их «наши великие старики». Когда многие из них были еще живы, и решался вопрос о том, кто будет следующим заведующим кафедрой, – я ответственно свидетельствую, что и Григорий Абрамович Бялый, и Георгий Пантелеймонович Макогоненко, и Дмитрий Евгеньевич Максимов, и Исаак Григорьевич Ямпольский, и другие – действительно хотели, чтобы эстафету эту принял именно Аскольд Муратов.

И он принял её. Он много лет руководил этой кафедрой, и я совершенно убежденно могу сказать, что он доверие наших великих стариков оправдал. За это все мы должны быть ему благодарны.

В фигуре Аскольда Борисовича как ученого важно то, что он писал не только о великих. Конечно, он писал о Тургеневе и о других классиках, – но он любил и умел писать об авторах второго и третьего ряда. Он отлично сознавал и внушал другим ту мысль, что без второго и третьего ряда не может быть и гениев, что литература – это некий поток, и только в большом потоке возникают гении.

Когда для академической «Истории русской литературы» понадобилось написать большую главу о писателях 70-80-х годов XIX века, которыми почти никто не занимается сегодня, – именно Аскольд Борисович взялся писать эту большую главу. Почти забытых авторов (таких, как Альбов, например) он вновь вывел на свет, и в этом его великая заслуга, – потому что без них нельзя понять историю литературы.

Образ веселого человека

Я помню Аскольда Борисовича – для меня Аскольда – со студенческих лет. Я был студентом третьего курса. Помню, как на нашем курсе прошел слух, что есть такой аспирант Аскольд Муратов – очень умный человек, с которым стоит поговорить. Так сложилось, что я помню свой первый разговор с Аскольдом – и свой последний разговор с ним.

Во время первого, я помню, мы стояли на лестнице (где можно было тогда курить), и я, конечно, не столько разговаривал, сколько слушал этого умного аспиранта – Аскольда Муратова. Он очень много дал мне и в те годы, и в более поздние – вплоть до последних дней. Наш последний разговор был в больнице, когда он уже был тяжело болен. Разговаривали мы и о кафедре, и о жизни, и о литературе... До последнего дня в нем сохранялся интерес к жизни.

В его жизни были разные периоды, и последний был тяжелым – его омрачали болезни и многочисленные трудности. Но мне кажется, что надо постараться оставить в памяти образ веселого человека. То, как он шутил...

Я вспоминаю, как я входил на кафедру, подходил к его столу, и он говорил мне: «Ну, Мишенька, что скажешь?» – его интонация так и осталась во мне... Вспоминаю веселые застолья, когда мы с ним пели какие-то лихие одесские песни, а он, как на тамбурине, аккомпанировал нам на своем семейном серебряном подносе.

Образ Аскольда разный – это и коллега, и ученый, автор книг, которые и сейчас интересны филологам, – и очень живой человек.

Преодолевая холод

В разные периоды он жил в разных местах Петербурга. Но когда ни придешь к нему – первым делом к тебе бросаются как минимум две собаки: громадная овчарка и громадный пудель. Потом подбегают двое-трое детей... Квартира наполнена голосами, перекликивающимися из одной комнаты в другую – настоящее многоголосое гнездо.

Мне кажется, что для него это было очень важным – такое теплое, сердечное, многоголосое гнездо создать – и у себя дома, и на кафедре.

Это идет, очевидно, еще из детства. Этот мальчик, который в военные годы оказался в детдомовском одиночестве (это было в городе Коврове под Москвой – он иногда ездил туда, взглянуть на тот мир – мир своего детства; я понимаю, что для него были очень трудными такие поездки) – он всю жизнь преодолевал этот холод детдомовского житья. И мне кажется, что его сил, его таланта и ума хватило, чтобы преодолеть этот холод.

Ему были свойственны многие человеческие увлечения, страсти. Например, он был азартный грибник. Когда его жена, Ира, уже болела и не могла с ним ездить, он мог вдруг сесть в электричку и уехать куда-то в лес, и бродить один. Я говорил ему: «Аскольд, как ты это можешь?», – я тоже люблю собирать грибы, но не могу один. А он говорил: «Ты представляешь, когда ходишь по лесу, собираешь грибы – так замечательно можно подумать!»

Нам очень не хватает Аскольда.

Рассказывает
Ирина Владимировна Столярова:

Наука и дружба

– В то время, когда Муратов только начинал работать преподавателем на нашей кафедре, существовал довольно большой возрастной разрыв между учёными старшего поколения, нашими учителями, – и группой молодых преподавателей, только что окончивших аспирантуру, только что защитивших диссертации. Но обстановка была дружественной. Наши учителя – такие как Г.А.Бялый, Г.П.Макогоненко, И.П.Ерёмин, – с особой надеждой смотрели всегда именно на Муратова; его особенно любили.

Непосредственным учителем Муратова был Г.А.Бялый. Со временем у них появились общие работы, в частности книга «Тургенев в Петербурге», – большую часть материалов для которой собрал уже Муратов (Бялый, очень довольный учеником, улыбаясь, говорил так: «Что ж, а я пройдусь по рукописи рукой мастера».) Совместное создание этой книги – это проявление веры Бялого в большое научное будущее Муратова, их дружеских отношений. А сама книга – результат работы людей, которые близки друг другу по культуре филологического исследования, которые могут писать об одном явлении так, что их согласие во взглядах на это явление проявится и в его трактовке, в самом стиле изложения.

Восходя на академические высоты

Когда большая группа преподавателей кафедры выезжала на какую-то общую конференцию (раньше это было очень принято; конференции Северо-Западного академического округа проводились в Вологде, выезжали мы и в Орёл), – Муратов часто выступал вместе с Бялым или вместо него. Муратов всегда воспринимался как представитель всей кафедры, его приезд привлекал большой интерес.

Когда Аскольду Борисовичу пришло время возглавить кафедру – он продолжил многие прекрасные её традиции. Подобно Г.П.Макогоненко, он был человеком, влюбленным в свою кафедру. Порой больше, чем собственными трудами, Макогоненко был увлечен тем, что делали другие. Ему хотелось, чтобы на кафедре не осталось просто преподавателей, и каждый стал доктором наук – чтобы все взошли на эту академическую высоту. Ревностное отношение к кафедре, которая должна иметь безусловный научный авторитет; убежденность в том, что сотрудники кафедры должны создавать крупные, значительные научные работы – всё это органически оказалось свойственно и Аскольду Борисовичу Муратову.

Почти каждый год у нас проводились заседания, посвященные наиболее видным учёным кафедры – мемориальные и научные одновременно. Вступительные слова Муратова, очень короткие, всегда были необыкновенно точны. Они были не просто исполнены уважения к своему предшественнику в науке, но выхватывали самые важные из особенностей его метода.

Муратов продолжил традицию особых заседаний, которые ввел в практику еще Макогоненко (позднее они стали называться Макогоненскими чтениями), на которые выносились наиболее сложные, спорные вопросы, требующие неоднозначного ответа.

Всё это поддерживало нас в форме, вызывало интерес у коллег из других научных институтов.

«Ведь вот как он может!»

Я вспоминаю торжественный для кафедры момент: когда Аскольд Борисович защищал свою докторскую диссертацию. В свое время и Г.П.Макогоненко, и Г.А.Бялый всячески старались его обратить к защите. Они считали, что это не только возможное, но и самое естественное и необходимое для него и для кафедры дело, – и склоняли Муратова к скорейшему завершению работы.

Защита была в нашем актовом зале, собралось очень много преподавателей и студентов со всего факультета. В этой массе людей особенно выделялся своей могучей фигурой Г.П.Макогоненко. Он сел в одном из первых рядов и с нескрываемым удовольствием и гордостью поглядывал на окружающих. Выступление Муратова, с его точки зрения, заслуживало общего признания и одобрения. (Сам Муратов был, конечно, всецело сосредоточен на существе процесса, должен был внимать каждому слову оппонентов, отвечать им.) А Макогоненко – он то влюбленно смотрел на Муратова, то глядел по сторонам: «Ну как это вам?» Ему хотелось, чтобы каждый не меньше его был этим захвачен, поражен, – и разделял бы его восторг и удовольствие: «Ведь вот как сказал! Ведь вот как он может!» Во взгляде Макогоненко было столько азарта, столько гордости учителя, видящего ученика в торжественную минуту жизни, что это вызывало еще большее удовольствие у всего зала.

Это было зрелище само по себе очень притягательное. Волна расположенности прошла по залу – невозможно было не разделить это педагогическое счастье.

Рассказывает
Александр Анатольевич Карпов:

Дом. Молодая семья

Будучи студентом, я не знал Аскольда Борисовича (он в течение нескольких лет преподавал в Польше). Наше знакомство состоялось, когда я защищал свое дипломное сочинение. Вместе с В.М.Марковичем Аскольд Борисович был моим оппонентом. Оба они были тогда молодыми людьми, и я помню, как, не желая себя особенно утруждать, они разделили мою довольно большую работу на две части, одну из которых прочитал только Муратов, а другую — только Маркович. Аскольд Борисович жил тогда на проспекте Космонавтов, и я впервые ездил к нему домой... Это была еще молодая семья, по квартире бродили огромные собаки. Животных Муратовы держали и позднее — собак и кошек, которых иногда было очень много, а жена Аскольда Борисовича еще подкармливала и всех дворовых кошек.

Муратовы очень любили разного рода домашние встречи и застолья. В особенности это было удобно, когда Аскольд Борисович жил на Дворцовой набережной, по соседству с Домом ученых. Они занимали огромную квартиру на первом этаже (дом их имел два выхода: в сторону Невы и, через дворы, на Миллионную улицу). У нас там происходили замечательные посиделки. В частности, в июне мы отмечали последние заседания кафедры – с многолюдными застольями, песнями, с выходом к Неве в белые ночи... Это было прекрасное время. Аскольд Борисович был тогда и молод, и полон сил.

Часто мы шли с ним с работы вместе, обсуждая кафедральные дела. Я провожал его до дома, после чего садился на автобус. Такие прогулки мы совершали два-три раза в неделю.

Уроки заведования. Вся жизнь – в университете

Заведование Аскольда Борисовича началось в первой половине восьмидесятых годов. Его предшественник Георгий Пантелеймонович Макогоненко по возрасту, но в первую очередь из-за нелюбви университетского начальства, был вынужден оставить свой пост. Для Макогоненко было очевидно, что его преемником должен стать именно Муратов. Однако это был не только его выбор, но выбор целого поколения его ровесников, легендарных теперь филологов – И.Г.Ямпольского, В.А.Мануйлова, Д.Е.Максимова, учителя Муратова Г.А.Бялого. Для всех них Аскольд Борисович являлся и воспитанником, и младшим товарищем, и наиболее очевидным хранителем кафедральных традиций.

Я вспоминаю первые уроки заведования, которые Макогоненко давал Аскольду Борисовичу, находясь в больнице Военно-Медицинской академии (я бывал там как ученик Макогоненко): мы выходили курить на лестницу, я стоял немного в стороне, а Георгий Пантелеймонович с обычным темпераментом, жестикулируя сигарой, что-то объяснял, Муратов внимательно слушал – в модном тогда бадлоне, с широким ремнем с огромной пряжкой.

Среди качеств Аскольда Борисовича были известная субъективность, иногда — раздражительность, но вместе с тем — отходчивость и чрезвычайно доброжелательное — за очень редкими исключениями — отношение к людям.

Вся жизнь Аскольда Борисовича прошла в университете, где у него были самые разнообразные знакомства. В число людей, которых он близко знал, входили не только филологи разных поколений или наши соседи восточники. Это были химики, математики, философы (в частности, их декан Ю.Н.Солонин), преподаватели кафедры физкультуры, работники бухгалтерии и так далее. Он не только с ними раскланивался, называл по имени – практически о каждом он мог очень доброжелательно что-то рассказать, его с ними связывали общие дела, вспоминания... «Своим» — с самых юных лет — он был и для многих сотрудников Пушкинского Дома.

О грузовике с картошкой

В молодости Аскольд Борисович был увлеченным путешественником. Был он и спортсменом – довольно успешно плавал.

Аскольд Борисович был примерным семьянином — нежным мужем и заботливым, хотя и требовательным отцом. В этом отношении его, пожалуй, ярко характеризует один эпизод. Когда ему было уже за шестьдесят, его сын подрабатывал грузчиком и должен был на какое-то время отлучиться с работы. Тогда Аскольд Борисович пришел к нему на выручку и сам разгрузил грузовик с мешками с картошкой.

Еще одна известная многим сфера деятельности Муратова — огородничество. В посадочный сезон он приходил на кафедру загоревшим, с землей под ногтями — с руками не профессора, но крестьянина. Несмотря на множество молодых людей в доме (кроме собственного сына — трое сыновей его жены Ирины Валентиновны), всю работу по саду он выполнял сам. Ирина Валентиновна замечательно и разнообразно готовила блюда и напитки из выращенных им плодов. Это было одним из предметов их семейной гордости.

Будучи заведующим кафедрой, Аскольд Борисович, как правило, имел лекционную работу большую, чем любой ассистент или старший преподаватель. Это были многие сотни часов, приближающиеся к тысяче. Он принимал на себя чтение всех курсов, от которых отказывались коллеги. Советы, комитеты и редколлегии, в которые он входил, бессчетны. Административные обязанности, которые он непосредственно выполнял, разделили сегодня между собой три человека.

У Аскольда Борисовича было одно предчувствие, к которому я относился довольно скептически. Он не раз повторял: «Я умру в шестьдесят восемь лет». Странно, удивительно, но именно так и случилось.

Рассказывает
Борис Владимирович Аверин:

На пути мировоззренческой эволюции

– Вместе с А.Б.Муратовым мы работали с 1969 года. В молодости мы были очень дружны. Был у нас тогда какой-то странный молодой задор, – сейчас мне трудно объяснить, на чем он основывался… Судя по всему, на том, что — как и всем молодым людям — нам казалось, что мы многое можем сделать.

Главное, чему научился Муратов у стариков, у своих учителей, – это точное понимание того, что наука вне идеологии. Это то, что он усвоил в трудное время, – и то, что хранило нас.

Меня поражает одна особенность в пути, пройденном Муратовым. Воспитанный в 1940-50-х годах, он был марксистом по убеждениям, и временами казалось, что эти принципы он никогда не преодолеет. Но с ним, хотя и медленно, происходила мировоззренческая эволюция. Впрочем, некоторые принципы, воспитанные советским строем, он, по-моему, сохранил до конца жизни: например, деление писателей на демократических и антидемократических. Для него Бунин и Набоков всегда были писателями антидемократическими… При этом он совершил эволюцию, которая вообще труднопредставима: в последние десятилетия он всерьез занимался русской религиозной философией, – что для марксиста и воспитанного в советском строе человека немыслимо. Чтобы человек изменил свои убеждения не в 20, и не в 30, а в 50 лет – это бывает чрезвычайно редко. Мне кажется, что это некоторый человеческий подвиг…

Он всегда старался не мешать людям заниматься тем, чем они хотят, даже если целиком этого не принимал. Так, с предубеждением относясь к Набокову, он нисколько не препятствовал тому, чтобы я защитил о нем диссертацию.

Он никогда не болел. В тех редчайших случаях, когда заболевал, болезнь он воспринимал как некое нарушение нормы, которое лучше не предъявлять. И когда я навестил его, тяжело больного, ему это было не нужно, и даже неприятно – именно потому, что в ситуации человека заболевшего он воспринимал себя как нарушившего некую этическую норму.

Рассказывает
Наталья Сергеевна Демкова:

Исключительная любовь. Тема страдания. Чуткость

– Я довольно долго работала с Аскольдом Борисовичем, и помню его еще в аспирантские времена, когда он был блестящим учеником Г.А.Бялого. Тогда мы все называли его Аликом, и это имя осталось на долгие годы.

Первое, что встает в памяти в связи с А.Б.Муратовым – это исключительное отношение Аскольда Борисовича к его жене, Ирине Валентиновне. В моем сознании отношения этих двух людей связаны с представлениями о том, как хотелось бы, чтобы люди жили и любили друг друга, – с идеальными представлениями.

Но не нужно думать, что Аскольд Борисович был только любящим, любвеобильным, дружелюбным. Иногда он мог быть и капризным, и несправедливым. Всё это сочеталось в этой натуре, он был человеком очень разным.

Я думаю, что сам он очень страдал оттого, что его нервная система была необыкновенно тонка, беззащитна. Мне иногда казалось, что он реагирует слишком сильно на какие-то мелкие, вроде бы незначительные вещи. Это был человек, что называется, «с содранной кожей». Но именно это позволяло ему улавливать очень многое из невысказанного, из того, что волнует других людей.

У каждого, конечно, свой Муратов: свой образ, своя идея этой личности. Для меня за образом Аскольда Борисовича всегда встает тема страдания. Удивительные глаза, полные страдания, и на фотографиях Аскольда Борисовича. Этой темой страдания, этой гранью своей личности и судьбы Аскольд Борисович был очень тесно связан с внутренним миром других людей, прошедших через большие жизненные испытания, большие страдания.

Труды. Отношения

Аскольд Борисович был удивительно талантливым человекам. Например, его работа о В.В.Виноградове – это блестящий анализ научного творчества выдающегося русского ученого, о котором мы порой забываем в наших исследовательских занятиях, чаще вспоминая М.М.Бахтина и других корифеев. Аскольд Борисович показал в своем очерке, что значение В.В.Виноградова для изучения теории и истории литературы, для понимания самого духа литературы – очень велико. А.Б.Муратов подготовил замечательное издание работ М.Б.Энгельгардта, прекрасное издание работы А.А.Потебни «Теоретическая поэтика», с очень содержательными комментариями.

Научные интересы Аскольда Борисовича – литература второй половины XIX века: Тургенев, Чехов,– были довольно далеки от моих (я занимаюсь древнерусской литературой), и не со всеми его работами я знакома. Но те статьи Муратова, которые я читала – это очень глубокие, очень интересные работы. В лице А.Б.Муратова мы потеряли выдающегося ученого, значение которого будет оценено в ближайшие десятилетия.

Аскольд Борисович был человеком не всегда справедливым, но всегда – доброжелательным. Он был очень широким человеком (иногда мог быть и «очень узким», с чем бывали связаны мелкие недоразумения); он всегда мог оценить хорошую работу, мог поддержать, закрывая глаза на мелочи и формальности: в его лице мы часто находили защиту от административных недоразумений.

Я всегда буду благодарна Аскольду Борисовичу за внимание к моим работам – и в связи с защитой докторской диссертации, и с изданием книг, и с присуждением университетской премии.

Традиции и новое. Урок

Колоссальная заслуга Аскольда Борисовича – это его исключительное внимание к судьбам кафедры на новом этапе развития науки о литературе: пересмотр учебных программ, введение таких новых дисциплин, как риторика, герменевтика, компьютерное обеспечение и другое. Всё это свидетельствует о том, что Аскольд Борисович стремился к тому, чтобы кафедра жила не только классическими традициями. Конечно, традиции Гуковского, Проппа, Ерёмина, Бялого продолжали поддерживаться, но вместе с тем, отвечая высоким требованиям А.Б.Муратова, кафедра получила и новое дыхание, приобрела новые возможности развития и работы в современном мире.

Память об Аскольде Борисовиче будет жива в нас до тех пор, пока мы сами существуем на земле. Хотелось бы не забывать о том нравственном уроке, который мы можем извлечь из очень яркой, неординарной, талантливой судьбы мистически – и безмерно рано покинувшего нас Аскольда Борисовича Муратова.

Рассказывает
Елена Владимировна Душечкина:

Уход из этого мира

– У Д.С.Лихачёва есть статья о Пафнутии Боровском – о том, как обычно монахи минута за минутой стремились запечатлеть в своей памяти поведение святых в последние мгновения перед их кончиной. Я заметила, что мы тоже, когда человек умирает, чаще всего хотим знать, как же это было.

Об Аскольде Борисовиче можно сказать не «умер» или «скончался» – а именно «ушел». В какой-то момент – на заседании учёного совета – он вдруг, как говорят, стал как-то странно себя вести, задавать странные вопросы, – и никто не мог понять, в чём дело. Мне кажется, он уже в этот момент будто бы отключился от этой жизни и понял, что ему нужно уйти. Он ушёл – вначале с ученого совета, а потом, зайдя на кафедру, где тоже удивились его поведению – действительно ушёл. Ушел с кафедры, с факультета, ничего с собой не взяв, а потом – из жизни. Это было не предательство этой жизни, но уход в ту, другую жизнь, – и вовсе не потому, что он отверг эту жизнь.

Он ушёл, должно быть, потому, что с момента смерти Ирины Валентиновны, его жены, уже чувствовал, что его место там. Его уход мог быть сравним с теми уходами, о которых мы так хорошо знаем из истории русской литературы. Хотелось бы знать, что он чувствовал в эти последние дни и минуты его жизни – но нам уже не суждено это узнать.

Рассказывает
Владимир Маркович Маркович:

Сильна, как смерть, любовь

– Всей своей жизнью он был связан с литературой, связан непосредственно. Может быть, ярче всего связь эта проявилась в истории его любви и смерти.

Не знаю, кто с кем сыграл шутку: он с жизнью или жизнь с ним, но в своей любви к жене Аскольд Борисович, в сущности, повторил героев позднего Тургенева («Сильна, как смерть, любовь…»). Все идеальные и неидеальные черты позднетургеневской любви он действительно реализовал в своем поведении и в своих переживаниях… И когда он вышел в пиджаке на дождь, в холод и в темноту – какими бы физиологическими или нейрофизиологическими импульсами он ни руководствовался, – это был действительно уход, хорошо знакомый всем историкам русской культуры.

Обаяние молодости. Университетский человек.

Вспоминается многое… Я помню молодого Муратова, которого я встречал, когда еще не работал здесь и приезжал сюда из Алма-Аты. Помню, как каждый раз я приходил в Школу (один из флигелей филологического факультета – ред.), искал кого-то, натыкался на Муратова, и он, прерывая семинар, бросался к двери с такой радостной готовностью не работать… В этом было что-то обаятельное.

При всем том Муратов всегда был университетский человек. Университетскость была его главным свойством. Это выражалось, прежде всего, в уровне образованности. Конечно, его образованность имела границы, поставленные возрастом, принадлежностью к определенной эпохе и поколению – чего-то он не знал. Но то, что ему положено было знать как ученому и педагогу определенного типа, он знал почти исчерпывающим образом.

Его отличала чисто университетская добротность всех видов работы. Каждый из нас что-то делает небрежно, – у Муратова этого, по-моему, не было никогда. Особенно мне вспоминаются его маленькие вступительные слова к различным конференциям и заседаниям. Пятиминутное выступление он, безусловно, готовил очень долго (видимо, в домашней библиотеке, потому что ни в БАНе, ни в Публичной библиотеке я его не видел за все годы ни разу), – и было видно, сколько он прочитал для того, чтобы проговорить эти пять минут.

Традиция толерантности. Земные итоги

Он чувствовал веяния времени. Пусть не он придумал большой цикл теоретических учебных курсов, которые ввела наша кафедра, но без него они не осуществились бы; так бы и остались великолепной придумкой. В то же время, ему был присущ здоровый консерватизм, который университету должен быть свойственен – согласно самой природе этого учреждения. Главное, он чувствовал традиции. Он с ними был неразделим; он их всегда поддерживал и охранял, – в том числе, может быть, самую важную из университетских традиций – традицию толерантности.

Наконец, в нем ясно чувствовалось еще одно профессорское, университетское начало, – которое традиционно сочетало демократизм с либерализмом. И всё это как-то удачно совмещалось с партийным билетом – он даже в партии был демократически настроенным либералом. В нашей парторганизации он играл в высшей степени положительную роль – об этом многие могут вспомнить, например, Александр Долинин, ныне крупнейший исследователь творчества Набокова, которого Муратов вытащил из жуткой истории в 1968 году.

Душа его сегодня ушла от нас, подводятся земные итоги его жизни. Я с большим вниманием слушаю слова о нем: слушая других, я получаю возможность построить для себя его стереоскопический образ, который при жизни Аскольда Борисовича мне было построить чрезвычайно трудно.

Рассказывает
Елена Николаевна Григорьева:

Мир кафедры. Романический сюжет

– Когда через год после окончания университета я пришла работать на кафедру лаборанткой, это воспринималось как самое большое счастье моей жизни: мне казалось, что даже если мне позволят мыть здесь полы, просто заходить сюда, что меня отсюда не выгонят – это всё равно будет то самое большое, что может состояться в жизни. На этой волне пришли на кафедру люди моего поколения. Это была влюбленность в кафедру, страсть, бурные любовные отношения, – это был романический сюжет.

Аскольд Борисович как человек, который возглавлял кафедру, в огромной степени персонифицировал то начало кафедрального мира, с которым мы очень много, очень дорого и очень больно общались. Прошло двадцать лет. Кафедра изменилась, и мы изменились. Но ощущение того, что без связи с кафедрой невозможно жить, – оно осталось.

Уход Аскольда Борисовича переживается как мучительная потеря. Я не думала, что боль от его ухода будет такой острой и такой непроходящей. Сегодня за его стол никто не садится. Наш исполняющий обязанности заведующего кафедрой не может подойти к столу, где лежат черновики, написанные рукой Муратова.

К переднему краю

Он нас всех очень любил, и он поддерживал те любовные отношения, о которых я говорила. Любя нас, он брал на себя огромную ответственность -вставал на нашу защиту. Было понятно, что между нами и миром – чреватым опасностями, непредсказуемым, часто враждебным – стоит Аскольд Борисович, который все неприятности возьмет на себя, причем иногда так, что ты не узнаешь, что он их на себя взял.

Когда теряешь родителей, то возникает чувство беззащитности перед внешним миром. Подобное чувство я сейчас испытываю. Возникло ощущение, что мы приблизились к переднему краю – и всё то, что есть этот внешний мир – опасный, угрожающий, требующий ответственности, – это всё теперь твое дело. Раньше была полная уверенность в том, что между этим миром и тобой стоит он, – и он справится, он никогда не сдаст. Проблему, неприятность – возьмет на себя. Он может быть тобой при этом страшно недоволен, – но это будет семейное недовольство, а все, что тебе угрожает, что чревато для тебя серьезными неприятностями – всё это будет нивелировано. Мы все жили с этой глубочайшей уверенностью в защите, которая теперь, вне всякого сомнения, ушла в прошлое.

Ощущение равных человеческих отношений

Студенткой я слушала лекции Муратова на вечернем отделении. Я вспоминаю, что в отношении к нему студентов не было глядения вверх, не было стояния на цыпочках. Отношения были демократическими, – и он сам провоцировал такие отношения. Это вообще было стилистикой кафедры. Помню рассказ Б.В.Аверина: Григорий Абрамович Бялый сказал обо мне, в то время еще девчонке-лаборантке: «Мне кажется, Лена ко мне неплохо относится», – я потеряла тогда дар речи: бог, который предполагает, что ты к нему неплохо относишься!.. Ощущение равных человеческих отношений было нормой кафедры. Здесь невозможно было себе представить иерархизм, который так свойственен этому миру. Здесь по чинам друг к другу никогда не относились. Это было то, что Аскольд Борисович перенял у своих учителей, то, чему он следовал и что у него, безусловно, получалось. Ощущение кафедры как чего-то родного, своего, любимого страшно утратить.

Он всегда знал, что в науке важна индивидуальность. Именно поэтому он часто занимался такими учёными, которые оказались вне определенной школы, системы, методологии; личностями, как бы оставшимися с предметом исследования наедине – например, Б.М.Энгельгардтом.

«Метод, Леночка, у нас один…»

Я начинала преподавать в годы черненковского застоя – была очень затхлая, тяжелая обстановка. Помню, я вела занятия по поэтике и должна была реферировать со студентами одну работу А.Б.Муратова. Подхожу к нему и спрашиваю: «Аскольд Борисович, скажите мне, пожалуйста, в каком методе вы здесь работаете?» – и он, отрываясь от своих бумаг, глядя сквозь очки, говорит: «Метод, Леночка, у нас один: марксистско-ленинский». Было столько иронии в его интонации – невозможно было не понять: «Да бросьте вы...» В этом была такая ирония по отношению к внешнему миру – социальному, политическому – в котором мы живем!.. Было ощущение, будто ты на другой планете – тут-то ты по-настоящему свободен. И Муратов, который может в таком тоне говорить о «единственно-верной методологии», сбережет это ощущение подлинной жизни.

Рассказывает
Екатерина Ильинична Ляпушкина:

Безукоризненность этического вкуса

– Не могу сказать, что за сорок дней, прошедших со смерти Аскольда Борисовича, в моем отношении к нему что-то изменилось. Никакой мифологизации его образа во мне не происходит. Пожалуй, единственной неожиданностью стало осознание той степени моей к нему привязанности, которую я не осознавала при его жизни: я теперь очень скучаю по нему.

Сегодня об Аскольде Борисовиче я могу говорить так же, как я бы сказала при его жизни. Он был человеком разным, и в повседневном общении часто нелегким. Он был вспыльчив и в гневе мог обидеть, мог быть, как мне казалось, несправедливым. Когда я только начинала работать на кафедре, и опыта общения с Муратовым было мало, пока я не узнала другого Аскольда Борисовича, я довольно болезненно переживала эти его качества. Но очень скоро всё изменилось, и прощать ему некоторые издержки характера стало легко, более того, я вообще перестала придавать им значение, потому что по-настоящему существенными для моей жизни и многое в этой жизни определившими оказались его достоинства, а не недостатки. С моей точки зрения, Аскольд Борисович обладал безукоризненным этическим вкусом. Его терпение и такт по отношению ко мне были, конечно, проявлениями этого вкуса. Когда мне сегодня говорят: «Вы знаете, Катя, когда мы хотели увеличить вам нагрузку, он вас отстаивал. Вы ведь даже не догадывались об этом!» – мне хочется ответить: «Самое ценное в поведении Аскольда Борисовича было связано именно с тем, что я об этом не догадывалась».

«Лучше я сам»

Это был его принцип: оставлять собственные благородные поступки анонимными. Он берег в том числе, и меня, не рассчитывая на то, что я об этом узнаю. Он никогда не позволил себе напомнить мне о том, что я чем-то ему обязана. И когда он обращался ко мне с какой-то просьбой, я знала: он делает это не потому, что я его должник, а долг платежом красен, а в силу тех доверительных отношений, которые между нами сложились, помимо каких бы то ни было долгов и обязательств.

И еще одно. Аскольд Борисович умел брать на себя ответственность. Он умел не перекладывать дела на кого-то, не искать, кто бы мог сделать их вместо него. Он, профессор, заведующий кафедрой, мог взвалить на себя курс на факультете журналистики, отправиться добровольно в эту ссылку только потому, что кто-то из сотрудников, его подчиненных, отказался от этой нагрузки, сказав, что больше не может её тянуть. Вместо того чтобы назначить такого-то в приказном порядке, Аскольд Борисович говорил: «Лучше я сам – зачем я буду подставлять кого-то».

Рассказывает
Петр Евгеньевич Бухаркин:

Внутренняя культура и открытость новым пространствам

– Прошло 40 дней со дня ухода Аскольда Борисовича из земной жизни. За это время стала более ясной значимость этого человека – и масштаб потери. Все мы – кафедра истории русской литературы — общались с Аскольдом Борисовичем долгие десятилетия и испытываем, прежде всего, ощущение человеческой утраты, о котором трудно говорить. На это накладывается понимание того, что из жизни ушел человек, который нес в себе очень важное культурное начало. Хотя Аскольд Борисович не был очень публичным человеком, редко выступал на радио и на телевидении, но вместе с его уходом культура петербургская – опустела.

Главное, что в нем было – это сочетание подлинной внутренней культурности (он и выглядел как знаменитые ученые прошлого – Д.Менделеев, В.Соловьев) – и открытости новым пространствам. Аскольд Борисович обладал удивительной внутренней деликатностью. Она могла сочетаться с язвительностью, даже с резкостью; не всегда его поведение было полностью корректно, что легко объясняется усталостью, многочисленными жизненными трудностями. Но по сути это был человек на редкость деликатный, уважающий каждого, с кем он общался.

Демократичность

Мне вспоминается, как один молодой коллега, прожив несколько дней в гостиничном номере вместе с Аскольдом Борисовичем, поражался тому, что уже немолодой, знаменитый учёный, заведующий кафедрой, профессор Муратов не делал никакой разницы между собой и еще только начинающим ученым. Он поражался, насколько Аскольд Борисович демократичен. Я рассказал об этом Аскольду Борисовичу – а он ответил: «Ну как же я могу иначе? Чем я лучше его?»

Умение Аскольда Борисовича видеть человека – а не звание, не должность, не место в обществе, – очень способствовало росту кафедры. Конечно, порой между ним и коллегами возникали трения и даже непонимание – это естественные, понятные явления жизни. Но он всегда старался дать человеку возможность развития – вне зависимости от поста или каких-то регалий.

Гостеприимство, открытость, внутренняя свобода были характерными его чертами.

Рассказывает
Михаил Васильевич Иванов:

Как принимать экзамены?

– Аскольд Борисович был старше меня на десять лет. Когда в 1963 году я поступил на малый филфак, будучи еще школьником,– А.Б.Муратов был уже аспирантом, и иногда приходил на наши занятия. А.Б.Муратов был очень хорошим полемистом, он всегда с блеском умел подобрать цитату, подтвердив или опровергнув чье-то мнение. Я запомнил его спокойную и быструю реакцию, демонстрирующую необыкновенную эрудицию, и вместе с тем объективность, доброжелательность.

Я знаю, что Аскольд Борисович много участвовал в приеме вступительных экзаменов в университет и отбирал для факультета очень достойные кадры, совершая тем самым преподавательский подвиг: лишал себя летнего отдыха. Известно, что объективность не всегда присутствует на таких экзаменах. Но многие по сей день благодарны А.Б.Муратову, за то, что, не имея никаких связей и сдав экзамен Аскольду Борисовичу, они оказались на филологическом факультете.

Я очень признателен Аскольду Борисовичу за то, что в то время, когда я уже не работал на филологическом факультете, он позволил мне защитить докторскую диссертацию на родной кафедре и получить оценку уважаемых мною людей. Он сделал всё от него зависящее, чтобы моя защита – человека, формально, «со стороны», – могла состояться.

Студентом мне не довелось сдавать экзаменов Аскольду Борисовичу, но ему сдавала экзамен моя жена. Когда она отвечала, он попросил её рассказать о каком-то боковом, косвенном вопросе, желая убедиться в её эрудиции. А.Б.Муратов принимал экзамен в духе лучших академических традиций: когда я сдавал экзамен Г.А.Бялому, он точно так же стал задавать мне неожиданные вопросы «вбок» от темы, чтобы посмотреть на мою реакцию.

Ученик и учитель

Когда профессор Г.П.Макогоненко передал заведование кафедрой А.Б.Муратову, по филологическим меркам довольно молодому учёному, кафедра безусловно приняла нового заведующего, потому что он был носителем благородной академической традиции. Он беспокоился о том, чтобы ни в коем случае не была снижена научная планка литературоведения.

Кроме того, ученик Г.А.Бялого – А.Б.Муратов не то чтобы стремился подражать своему учителю, но, любя его, он готов был нести в себе его стиль. А.Б.Муратов унаследовал от Г.А.Бялого особую неброскую импозантность. Влияние Бялого заключалось и в том, что Муратов стал очень капитальным учёным. Исследования А.Б.Муратова – это исследования достоверные, выверенные. Есть люди, при чтении работ которых всё время возникает желание их перепроверить. Муратов же был очень точным человеком.

Я вспоминаю, как А.Б.Муратов и Г.А.Бялый вместе вели спецкурс по Тургеневу (я слушал его студентом). По вечерам, в среду – по старой традиции филологического факультета – они по очереди читали лекции. Между ними была разница и в возрасте, и в опыте, но у аудитории возникало ощущение некоего единства. Несмотря на всю разницу темпераментов, не копируя, не повторяя своего учителя, А.Б.Муратов мыслил похоже, стремясь донести до слушателей гуманистический смысл того, что создано Тургеневым.

Темперамент

Я вспоминаю, что глядя на Аскольда Борисовича, никогда нельзя было определить, каким он будет завтра. Сегодня он – улыбающийся, веселый, говорящий комплименты. Завтра – человек очень сдержанный.

Аскольд Борисович по своей психической конституции был очень возбудимым человеком, иногда необоснованно сильно реагировавшим на те или иные раздражающие факторы, – это, возможно, и сократило его дни (Г.А.Бялый прожил намного дольше). Аскольд Борисович слишком обнаженно на всё реагировал. С одной стороны, это придавало энергию его поступкам, с другой стороны – разрушало его.

Жизнь администратора, заведующего кафедрой – очень трудна. Можно легко понять Г.А.Бялого, который не хотел быть заведующим. На заведующего кафедрой возлагается огромное количество бюрократических дел, противопоказанных гуманитарию.

Директор сталелитейного завода может себе позволить думать о том, как организовать работу с большею прибылью, и в соответствии с этим строить свое поведение, отношения с другими людьми. Но профессор-гуманитарий должен сам в себе нести переживание мировой культуры – а оно всегда подвергается агрессии жизненных мелочей, «жизни мышьей беготни». Муратову было очень трудно.

Тяготы времени

АБ, видимо, очень остро переживал общую смену ценностей, которая происходила в нашей культуре. Каково ему было слышать, как какая-то дама, автор пустяковых детективов, заявляет в газете, что нормальный делец важнее любого профессора, который раньше получал звания, а теперь неизвестно, нужен ли?..

АБ рассказывал мне, что его имя попало в список пятиста учёных, составляющих национальную ценность России. Говоря о том, что он не очень-то понимает, каким образом сейчас собираются сохранять эти национальные ценности, АБ думал не о себе. Он переживал из-за того, что гуманитарная наука – одна из важнейших наук, смыслообразующая – начала приобретать статус иждивенца. Между тем именно гуманитарная наука говорит, зачем нам всё это нужно – и технические открытия, и торговля, и прочее. В отсутствие голода физического страшен голод духовный.

В последнее время Аскольд Борисович всерьез переживал за свое дело – будет ли оно понято? Я в этом отношении настроен оптимистически и верю, что рано или поздно – но будет.

Тяжелые переживания

Учителя А.Б.Муратова – Г.А.Бялый, Г.П.Макогоненко – прошли через страшные чистки 1940-х годов. Они понимали, что нужно беречь свои нервы, не растрачивать их по мелочам. Люди 1940-х годов осознали, что если есть ощущение личной безопасности, если «тебя не трогают», – то можно спокойно выстраивать свой жизненный путь, говоря – либо прямо, либо намеком – всё что думаешь. Аскольд Борисович, возможно, из-за того, что не прошел когда-то школу большой осторожности, связанную с внешней опасностью, оказался неосторожным по отношению к себе.

Я помню его молодым человеком, когда однокашники звали его Аликом Муратовым (для меня он всегда был Аскольдом Борисовичем). Помню оптимизм 1960-х годов, когда люди ринулись в науку, убежденные в том, что она будет занимать всё больше и больше места в жизни страны. Аскольд Борисович, видимо, был человеком, уверовавшим при хрущевском подъеме 1950-60-х годов в то, что в дальнейшем будет происходить лишь расширение социального блага, а не пульсирование.

И вот в пору зрелости, в ту пору, когда человек собирает плоды своих трудов, Аскольд Борисович столкнулся с большой несправедливостью. Видя, что строительный рабочий получает больше, чем профессор, да еще и регулярнее, он переживал, скорее, не за себя, а за ту миссию, которой он посвятил жизнь. Аскольд Борисович видел, что никого искусственно из науки не вышибают – ни доносами, ни интригами, но при этом происходит затопление целого корабля нашей культуры, или образовалась значительная течь в этом судне. Он трагически это воспринимал.

Рассказывает
Андрей Дмитриевич Степанов:

Преодоление дистанции

– У Аскольда Борисовича Муратова было как бы две ипостаси. Первая – традиционалист, хранитель большой традиции, каковым и должен быть заведующий такой кафедрой. Все, кто бывал в 188 аудитории, помнят знаменитый «иконостас», занимающий целую стену, – портреты предшественников. Для Аскольда Борисовича, воздвигшего эту галерею, это были не просто портреты: он знал и работы, и биографию каждого, и по праву чувствовал себя звеном в цепи, продолжателем их дела. Так же глубоко он знал и литературу, в том числе совершенно забытую: рассказать ему что-то для него неизвестное о XIX веке было невозможно.

Но был и другой Муратов, который проявлялся в кулуарных разговорах о литературе и жизни: человек резких, совершенно нетрадиционных, иногда эпатирующих суждений, парадоксалист, спорщик. Эта его ипостась, к сожалению, совершенно не видна в его опубликованных трудах. У него не было никакой дистанции по отношению к классике – Достоевский или «этот ваш Чехов» были для него близкими знакомыми, а их тексты – написанными вчера. Такого живого отношения к литературе прошлого мне не доводилось наблюдать больше ни у кого. И еще – человек, проживший почти всю жизнь при советской власти, он не испытывал по ней никакой ностальгии, никогда не жаловался на трудности 90-х, был открыт всему новому.

Он прожил хорошую, красивую жизнь, которая оборвалась страшно, внезапно и до срока. Все, кто с ним общался, его не забудут.

Рассказывает
Николай Александрович Гуськов:

Живое ощущение литературоведческой науки

– Студентом мне довелось слушать совсем немного лекций Аскольда Борисовича Муратова (это были лекции о Герцене). Я помню, что когда он их нам читал, было такое ощущение, словно он издавал «Колокол» вместе с Герценом. Довольно скучный, на мой тогдашний взгляд, писатель воспринимался нами как живой человек. Для Аскольда Борисовича было очень важно это живое ощущение литературы, живое ощущение литературоведческой науки. Читая лекции, он никогда не стоял, а энергично ходил по аудитории. Когда в университете еще можно было курить – он почти постоянно курил.

Внешне походивший на учёных XIX века, на академика Веселовского, Аскольд Борисович был учёным, очень живо воспринимавшим всё то новое, что появлялось в науке; человеком, жадным до новых впечатлений. Ему было всё интересно…

Вот вы говорите – Островский…

У Аскольда Борисовича всегда было огромное количество замыслов и идей (многие из которых он так и не успел реализовать). Идеи эти очень волновали его. Он полагал, что все, как и он, постоянно готовы к ответу на любой литературоведческий вопрос, который как будто сжигает их изнутри. Придя на кафедру, можно было услышать, например, такое приветствие: «Вот вы говорите – Островский», – хотя я ничего и не говорю про Островского, – «А у меня, знает ли, есть очень интересная идея по этому поводу. Я потом когда-нибудь об этом обязательно напишу статью». И он начитал излагать свои идеи…

Или, например, «Вот ваш любимый Андрей Белый», – при том, что я терпеть не мог Андрея Белого, – «Вот объясните мне, почему «Петербург», с вашей точки зрения, – это гениальное произведение?» (В другом варианте: «Почему этот ваш Булгаков – великий писатель? Было много разных других писателей… Хороший стиль. Но разве мало писателей, у которых хороший стиль? Почему «Мастер и Маргарита»?»).

В последние годы все поступавшие в аспирантуру несколько опасались билета по символизму: у Аскольда Борисовича была своя, особая концепция символизма. Однако никаких отрицательных последствий иные трактовки символизма на экзаменах не возымели: Аскольд Борисович был в научном плане человеком терпимым, хотя периодически и излагал с удовольствием свою собственную концепцию.

Он любил поговорить на литературные темы и мог говорить о литературе часами. Несколько раз я имел с Аскольдом Борисовичем многочасовые очень интересные беседы о разных писателях, о прошлом университета, о прошлом кафедры, – причем беседы эти он заводил сам; я не посмел бы отнимать его время всякими расспросами.

Сочувствуя трудам

Аскольд Борисович был очень занятой человек: он читал огромное количество лекций, занимался рецензионной работой, осуществлял научное руководство. Он руководил кафедрой, отдавая этому очень много сил, болея за дело душой. Это был человек, для которого каждая проблема на кафедре отзывалась сильными душевными потрясениями. Аскольд Борисович был раздражительным человеком, но студенты и коллеги не обижались на его раздражительность, во-первых, зная, что всё это не со зла; во-вторых, – сочувствуя его трудам. Должен признаться, что на себе я ни разу не испытал раздражения Муратова.

Всё то время, пока я учился, а затем работал в университете, заведующим кафедрой был А.Б.Муратов, и у меня очень благодарные воспоминания об Аскольде Борисовиче. Он заботливо ко мне относился. Вообще он был очень внимателен к кафедральной молодежи.

Память. Терпимость.

Стена с портретами учёных на нашей кафедре, – то, что мы фамильярно называем «нашим иконостасом», – была мечтой Аскольда Борисовича. Он очень хотел, чтобы эти лики учёных были увековечены на кафедре. По его просьбе я составил огромный список, который он постоянно пополнял. Ему хотелось, чтобы были представлены портреты всех учёных, связанных с кафедрой – без различия их идеологии и репутаций, – потому что каждый из них внес свою лепту в изучение литературы. На стене уже не хватало места, и ситуацию спасло только то, что портреты некоторых учёных мы не смогли найти ни в университете, ни в архиве Пушкинского Дома.

Я вспоминаю, когда мы все это в первый раз развешивали, Аскольд Борисович подходил к каждому портрету, с любовью брал его в руки и про каждого учёного рассказывал какую-то историю: он застал в живых очень многих видных деятелей кафедры. Иногда это были истории анекдотического плана – но они всегда дышали любовью. Таких историй и про писателей, и про учёных у него была масса. Очень жаль, что ни я, ни кто-то другой тогда так и не записали этих историй. Аскольд Борисович ушел из жизни очень внезапно.

Он часто вспоминал о том, что один из его предшественников на посту заведующего кафедрой – В.Я.Пропп, – поддерживая на кафедре очень высокий уровень научной подготовки, поддерживал также традиции научной терпимости: В.Я.Пропп и М.К.Азадовский были сторонниками противоположных принципов в фольклористике, но это различие взглядов совершенно не мешало им работать на кафедре одновременно. Это был один из любимых сюжетов А.Б.Муратова. Сам Аскольд Борисович, даже не соглашаясь с кем-то, всегда испытывал уважение к противоположной точке зрения.  

Записал Вадим Хохряков

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков