404 Not Found nginx
главная | оглавление | <... | ...>	культура — подмостки

Игорь Ларин: «Разбился я с театром»

Человек в малиновом фраке, не отвлекаясь присутствием зрителей, обращается к сухим белым цветам в полумраке зала театрального музея. Высоко поднятые бровки, широко открытые глазки. Кудряшки. Актер Игорь Ларин — в образе Хлестакова, из давнего спектакля театра «Монплезир», читает, накинув шаль, монолог Татьяны из «Евгения Онегина». На пюпитре – портрет Станиславского. «Старик был умный, не шарлатан. Учил, что Магомед, Наполеон и последний бродяга – все в человеке». Надо только примериться, притереться и достать, показать: в человеке все скорби и радости. Счастливцев и Несчастливцев, и Костя Треплев, и Гамлет и Пол Скофилд, играющий Гамлета.

Игорь Ларин. Фото Владимира Постнова

Лирический герой Ларина скользит по лабиринту первых ролей русского репертуара, останавливаясь у загадочных комнат. Комнат, в которых до сих пор уживаются тени великих. Ларин играет с ними, вызывая смех.

Последние два года Игорь Ларин работает режиссером на телеканале «Культура», имеет достаточно комфортный и достаточно свободный график и занимается, в основном, съемкой собственных спектаклей для фондовой студии. Родному каналу делает передачи про актеров, отсматривая практически все - и московские, и питерские, и провинциальные премьеры. Есть у Ларина после этих просмотров, глубокое убеждение, что даже за последние десять лет театр основательно пал.

Что происходит?

— Театр запутался. Одной ногой он в старом времени, в социализме. Другой ногой – в наскоро построенном капитализме, а между ног у него театральная реформа. В такой раскорячке театр бежит зарабатывать деньги. Бежать ему трудно

Простой пример. Драматург Рей Куни, который находится в сейчас в престарело-предсмертном состоянии, организовал лет тридцать назад в Лондоне Театр Комедии, написав штук тридцать пьес, две из которых, в переводе литератора Мишина, дошли до нас. Называются «№13» и «Не совсем влюбленный таксист». Парадокс России, как страны третьего мира, китайского разлива, заключается в том, что эти комедии положений бьют все рекорды посещаемости. После мхатовской постановки «№13» был поставлен в тридцати театрах России. Число «Таксистов» перевалило за сотню. Любой провинциальный театр имеет их в своем репертуаре. Странность драматургии такого рода в том, что чем хуже она поставлена, тем больше публики на нее валит. Такой парадокс. К искусству это не имеет отношения никакого: взболтал и употребил. Главное, чтобы были ножки, попки и юморок ниже пупка. Такой знак времени: современный театр строго ориентирован на телевизор. Он пустился в погоню за теми телепередачами, которые имеют наивысший рейтинг. А самый высокий рейтинг на телевидении имеют передачи «Аншлаг», «Кривое зеркало», сериалы а la «Прекрасная няня» и несколько ток-шоу, в которых затрагиваются острые и не вполне приличные темы.

Реформа

Никто не заметил, как тихо прошла у нас театральная реформа, о которой гудели весь минувший год. Только в России такое возможно – вся реформа за полтора часа. Пару месяцев назад президент Путин вызвал к себе 10 театров, назначил им содержание по 480 миллионов, дав понять, что государство будет поддерживать только их. Шесть театров московских и четыре питерских – БДТ, Додин, Мариинка и Александринка. С января артисты этих театров, те, кто получал, условно говоря, три рубля, будут получать 2 тысячи долларов. Для всех остальных театров будут постепенно уменьшены дотации, и они перейдут на хозрасчет, как во всем мире. Я работал в Америке, в Финляндии, Германии, Румынии. Там все проще. Государственные и негосударственные театры существуют в комфортной системе грантов, фондов, спецпрограмм. Продюсер знает, какой ему нужен спектакль. Какая публика его будет смотреть. Сколько спектаклей пройдет. Он заключает контракты, в которых оговаривается все, вплоть до репетиций. Все просчитано, все проплачено. Известно даже, сколько спектакль проживет.

Ничего такого у нас нет, одна разруха. Крушится театральная школа. Я проехал от Хабаровска до Москвы и, поработав во многих театрах, вижу, что те актеры, кто получил образование в советское время и во время перестройки, скажем, до 1995 года, не имеют дефектов речи, — в каких бы регионах России они не работали. Была школа, преподаватели, качество, строгость. У всех тех, кто пришел в театр после 1995 года, есть не только трудности с профессией, но и проблемы с речью. У всех есть говоры, проблемы с дикцией. Что, в общем, понятно: пало общество, образование, актерская школа; деградировали вкусы, массовая культура. Наш театр вернулся в дореволюционную ситуацию. Он занимается имитацией чувств и имитацией действия. До появления Станиславского было то же самое на сценах – деление на амплуа, театр реприз, ярких текстов, яркой подачи, ярких образов, лишь нормального человеческого общения в театре не было. Нет его и сейчас. Спектакли города Москвы – все – абсолютно одинаковы. Нет не только авторского стиля или режиссерского почерка, которые все-таки были раньше, в советское время, при всех проблемах с властью. (Не говоря о художественных событиях, которые дарили зрителям Эфрос или Любимов). Любой спектакль в Москве сегодня, – пользуясь выражением Райкина, – это праздник с народными артистами и лошадьми. Большая антреприза, более-менее одетая в декорации и костюмы. От спектаклей Трушкина с Хазановым и спектаклей «Ленкома» – которые никогда театром не были – до самых последних премьер в провинции. Бегущая, дергающаяся, орущая, выплескивающаяся масса, приводимая в движение единственным желанием — понравиться. «Заплатите за нас, возьмите и изнасилуйте нас». Театр, как дешевая проститутка, голодная и алчная, бежит, умоляя, чтобы купили, что-то заплатили и покормили. Такой сейчас театр — нет уважения к профессии, нет мистики, нет магии. Об этом даже не говорит никто. И не только не говорит, но уже даже не думает.

Около дома Станиславского

Несмотря на все эти реформы, простой зритель – средний, как мы его назовем, или несредний, он, как ни странно, ждет от театра – театра. Цель которого – театр. Как цель поэзии – поэзия. Он ждет загадки, ждет тонкости, ждет потрясения. И не получает. Что делать? Если человеку не дают хороших продуктов, он вынужден есть плохие. Он привыкает к ним. Бунтовать бессмысленно, надо искать. Все мои положительные эмоции последних лет связаны только с камерными спектаклями. Это ранние создания театра Фоменко, некоторые спектакли Юрия Погребничко из московской студии «Около дома Станиславского», и спектакли театра Афанасьева в городе Новосибирске, который очень удачно работает в камерном пространстве. Других положительных событий в театре нет для меня.

Поэтому хочется – и особенно остро в последнее время — уйти в уголочек, собрать артистов и попробовать подышать тем странным воздухом раннего Художественного театра, который существовал в нем до переезда в Леонтьевский переулок, где МХТ уже в 1910 году тихо скончался. Я углубился в старинные архивы, пометки и записи, в эти старые-старые корни. И они мне, как вольному духу, витающему над всем нашим театром, позволили надышаться подлинностью. В моей постановке «Разбился я с театром» взаимодействуют не только классические монологи Островского, Шекспира, Чехова, но и тени великих артистов, какими я их себе представляю. В спектакле есть интонации Николая Симонова, Меркурьева, Николая Николаевича Волкова, недавно ушедшего. Петра Олейникова или Ильинского. Есть потешный и трогательный Гамлет – этакий провинциальный премьер, который был когда-то в молодости в Англии и слышал великих английских актеров, какого-нибудь Олриджа, и мог бы его манеру – в меру своего разумения и опыта — заимствовать. Здесь наброски, оттенки, возможно с элементами пародии, со штрихами и патиной времени, остающейся на ролях. Мне очень хотелось прикоснуться к Станиславскому, и вроде бы случайно нашел я и старинные записи, и киноматериалы. Все, что нужно, к тебе приходит. Желание, которое существует внутри, всегда странным образом сбывается.

«Разбился я с театром»

В спектакле «Разбился я с театром», который я даю в последнее время в Театральном музее, две-три минуты звучит запись монолога Станиславского. Те малые крупицы, которые чудом сохранились от несчастного старика, которого в конце жизни никто уже не воспринимал как нормального человека. Который был заперт дома и репетировал «Тартюфа», несмотря на то что орденоносные маститые мхатовцы, неприступные и великие, и уже совершенно безжизненные, считали его идиотом и не хотели с ним работать. А он, гениальный старик, до самой смерти очень простым языком просил их: «Что же вы делаете?.. Общайтесь же!» Этим искусством общения, по моему глубокому убеждению, не владеет уже ни один из русских театров. Ни один. Поэтому хочу уйти. И попробовать все сначала. Пройдя сквозь серьезное увлечение Мейерхольдом и Эфросом, я знаю – нужен сейчас Станиславский. Идея летает в воздухе. Надо только собрать людей, которым хочется того же. И ощутить самое начало МХАТа, эту магию тонкой работы. Не думать ни о политике, ни о зрителях, ни о деньгах, ни о билетах, ни о жуткой этой кассе.

Думаю – сбудется. Еще недавно у меня был кризис – с депрессиями, со смутным ощущением профессии, со страшными сомнениями. Когда приходилось ехать в Ханты-Мансийский округ и ставить балы губернаторам. Я никогда не занимался, так сказать, кабацким искусством для непонятно кого, которое никому не нужно. Страшный был удар, но теперь начинается какой-то новый этап жизни. Во мне есть силы, хватаюсь за все. И жизнь повернулась лицом, и есть ощущение, что нечто хорошее должно произойти – будь то на телевидении или в кино, потому что и этим увлекся, главное, что проснулось вдохновение, хорошо думается, бурлит фантазия. Возникает Ренессанс. Может быть, не так быстро, остро, ярко, как где-нибудь в Бразилии, а потихоньку, с раскачкой, как все у нас в Финляндии. Но – возникает.  

Игорь Евсеев

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков