№ 12-13 (3735-3736), 6 июня 2006 года
главная | оглавление | <... | ...>	наука и вера

Путь из университета в церковь
и из церкви — в университет

Оставляет ли Творец “отпечатки пальцев” в творении? И почему не изменяет кардинально сущность человека? Каково место человека в мироздании? Может ли богословие показать выход из кризиса науки? На эти вопросы отвечает протоиерей Кирилл КОПЕЙКИН, настоятель храма святых апостолов Петра и Павла при Санкт-Петербургском государственном университете. Отец Кирилл — кандидат богословия, секретарь Ученого совета Санкт-Петербургской Духовной академии. По своему первому, светскому образованию он — физик, кандидат физико-математических наук.

От науки — к религии

— Каков был ваш путь к Богу? Как, будучи универсантом, вы пришли к служению священника?

— С раннего детства, сколько себя помню, мне всегда хотелось познать истину. Но в той материалистической среде, где я рос, познать истину — означало понять, как всё устроено, из чего состоит. И этим задачам, по моим тогдашним представлениям, отвечала именно фундаментальная физика, теория ядра и элементарных частиц. Казалось, что, поняв, как устроены “кирпичики” мироздания, можно познать все. И потому в школе меня интересовала прежде всего физика. Помню, с каким благоговением еще в младших классах брал я в руки книги, посвященные квантовой механике и квантовой теории поля, еще ничего в них не понимая. А два последних школьных года были для меня самыми наполненными, самыми главными — я учился в физико-математической школе №239.

Протоиерей Кирилл КОПЕЙКИН, настоятель храма святых апостолов Петра и Павла при Санкт-Петербургском государственном университете.

Но одновременно с огромной радостью познания мира душу разрывала страшная боль, неизбывная тоска — от несовершенства жизни, от того, что вокруг так много болезней и страданий... И после того, как я поступил на физический факультет университета в 1976 году, на первом курсе меня ожидало... внутреннее разочарование. Столкновение с реальной университетской жизнью было для меня очень болезненным. Не из-за того, что факультет плох, а из-за того, что реальность не совпадала с моими внутренними ожиданиями. В моем представлении физики тогда были почти полубогами. Не просто специалистами, а людьми с большой буквы! Ясно, что реальность отличается от розовых мечтаний, но...

— Многие, став студентами, испытывали нечто подобное. Розовые очки разбивались, а их осколки ранили владельцев... Помню, когда приехал поступать на физический факультет, в Ленинград, из провинции, меня, абитуриента, поселили в комнате с пятикурсником. И первое, что я от него услышал: “Небось, единую теорию поля хочешь создать?..” Признаюсь, были у меня подобные грезы — кто ж в 16 лет не мечтает о Нобелевке?.. Но мы же с ним и словом не успели обмолвиться, а тут такой удар! Пророческого дара я в нем не углядел — просто, значит, не я один такой?!. Ужасное разочарование... А что вам помогло преодолеть тот кризис?

— Спасло меня от полного разочарования общение с настоящими учеными. С благодарностью вспоминаю, например, Сергея Николаевича Маниду. Еще учась в 239-й школе, я посещал занятия на малом физическом факультете (которые проходили в здании нынешнего факультета психологии), и Сергей Николаевич читал нам лекции. Меня поразило его умение сочетать доступность и высокий уровень лекций. Позже он стал моим первым научным руководителем. Большое влияние оказал на меня Игорь Андреевич Терентьев. Он был учеником академика В.А.Фока, внесшего огромный вклад в становление отечественной школы теоретической физики. Именно благодаря Игорю Андреевичу я почувствовал “вкус” физики – то, о чем не пишут в книгах, то, что присутствует “между строк”, но без чего настоящим физиком стать невозможно. Я понял: на самом деле, чтобы стать хорошим ученым, помимо формальных знаний необходимо живое общение. Можно прочитать кучу книг, учебников, но этого недостаточно. Есть нечто, что передается помимо слов — от учителя к ученику, от профессора к студенту, от человека к человеку...

Именно в годы обучения на физическом факультете у меня родилось мало-помалу крепнущее убеждение, что путь познания, предлагаемый наукой, не открывает всей полноты истины. Истинный путь должен преображать самого человека, идущего по нему. А тут часто оказывалось, что исследователь сокровенных тайн мироздания, способный решать сложнейшие задачи, в человеческом смысле оставался мало развившимся. Почему так происходит? Неужели прикосновение к истине не меняет самого исследователя?.. И я стал искать другие пути.

Студенческие годы — это вообще время поиска, для любого, я думаю, не только для меня. Искал всюду: познакомился с восточной традицией, занимался карате, культуризмом. Я искал истинный путь в самых отдаленных традициях и культурах, что, впрочем, вполне естественно, ведь еще Геродот писал: “Мир так устроен, что самые удивительные вещи находятся почему-то на краю Ойкумены...” И мне тогда хотелось побывать где-нибудь в тибетском монастыре, в буддийском ашраме. Разумеется, я приходил и в православный храм, но мне казалось, что именно там, вдали – подлинная глубина, тайна, а здесь все слишком буднично, прозаично...

— Другими словами, разочарование в науке привело вас к религии?

— Скорее, наука помогла принять веру. Разумеется, наука не может доказать существование Бога. Дело в том, что само слово “вера” означает не просто акт принятия чего-либо, доверия к какому-нибудь факту, например, к факту существования Бога, но определенного рода личностные отношения между человеком и Богом – отношения верности. И наука, как это ни покажется странным, помогла преодолеть то, что на рациональном уровне препятствовало этим отношениям.

Именно физика, и в первую очередь квантовая механика, помогла преодолеть внушенное еще со школьной скамьи представление о материальности мира, материальности в “обывательском” смысле. Я понял, что между квантовомеханической реальностью и функционированием сознания имеется глубокая связь. Об этом в свое время много размышляли Н.Бор, В.Паули, Дж. фон Нейман, Э.Шредингер, Д.Бом и многие другие. Оказывается, сознание не противостоит миру, но включено в мироздание и может воздействовать на него, – а это находится в вопиющем противоречии с исходными постулатами новоевропейской науки. Необходимость же включения в теорию субъекта, своим волевым выбором воздействующего на мир, не просто меняет представление о реальности, но вынуждает изменить сами представления об онтологических основаниях бытия. Кроме того, пристальное изучение природы позволяет узреть удивительную законосообразность и гармонию мироздания, убеждая в том, что все в мире столь дивно устроено, что просто не может не быть Устроителя!

То, что наука стала для меня «детоводителем (буквально – педагогом) ко Христу», как выражается апостол Павел в «Послании к галатам», вовсе не случайно. Дело в том, что современное естествознание, зародившееся в средневековой Европе, своей главной задачей ставило исследование того, как Бог запечатлевает Себя в творении. Средневековые теологи рассуждали примерно так: если Бог создал мир (это признавалось всеми и не обсуждалось), то Он должен был оставить “отпечатки пальцев” в мироздании. И значит, изучая творение, человек может узнать нечто и о его Творце. Христианское понимание тварного мира позволяло рассматривать его как своего рода “лествицу” в процессе богопознания, и именно такой “лествицей” к Богу стала для меня физика.

— Но ваш путь от понимания существования Творца до решительного шага из университета в сторону Церкви, наверное, был долгим? Вы не сразу решились уйти?

— Конечно, нет. Сначала занимался теорией ядра и элементарных частиц, а потом статистической физикой. Закончив учебу на физическом факультете, я поступил в аспирантуру. Моим научным руководителем был Федор Максимилианович Куни, который относился ко мне с большим терпением и благополучно довел до защиты кандидатской диссертации. И именно тогда, в аспирантуре, я стал ходить в храм регулярно. Церковь изредка я посещал еще в студенческие годы. В храме мне было хорошо — словно бы я возвращался в утраченный рай. Но многое и отвращало: я не разбирал языка молитв, не понимал смысла обрядов. Я не был воспитан в церковной традиции и, заходя в храм, мог встать там, где стоять не принято, или пойти в тот момент, когда следует стоять. В то время в церкви молодежи почти не было, были в основном бабушки, которые резко одергивали за каждую неловкость – это тоже смущало. И еще я не мог, скажем, встать на колени, когда все вокруг опускались. Мне казалось это нелепым, странным: почему я должен так делать? Зачем?! Но постепенно храм стал для меня более привычным и более… родным.

После аспирантуры стал работать в университетском ОКБ “Интеграл”. И это первое соприкосновение с реальной жизнью позволило понять чрезвычайно важную вещь: христианство помогает решать реальные жизненные проблемы. Занимаясь йогой, человек почти неизбежно выпадает из социума, а будучи христианином, можно жить в реальном мире и при этом воспринимать жизненную суету не как досадное недоразумение, а как данный Богом урок, на который предстоит дать надлежащий ответ.

— Как вы стали священником?

— После опыта соприкосновения со смертью. Еще Кант писал, что безальтернативные явления для нас как бы не существуют. Мы не ощущаем сладости дыхания, поскольку дышать нам легко, но стоит задержать дыхание лишь на минуту, как мы почувствуем сладость каждого вдоха... И до тех, пока нет реального опыта соприкосновения со смертью, мы не можем ощутить ценность жизни.

Мой отец достаточно рано ушел из жизни, в 55 лет. И дня через два-три после его смерти я вдруг проснулся с ощущением: нужно жить таким образом, чтобы самое главное не утрачивалось бы и после смерти. Я не думал на эту тему, я просто это ощутил, пережил как истину. Проснулся утром и понял: единственное, ради чего стоит жить, — это быть священником!

Собственно, с точки зрения христианской традиции, каждый человек призван быть священником, быть, как говорит апостол Павел, «соработником у Бога» (кстати, выражение «раб Божий» буквально означает «Божий соработник», «сотворец Творца»). Человек находится в средоточии мира, между миром горним и дольним, небесным и земным. Телом он принадлежит этому миру, но в нем есть и нечто надприродное — душа. Сам конфликт духа и плоти вопиет о сверхприродности человека. И мы призваны преодолеть этот конфликт, гармонизировать наш способ бытия так, чтобы высшее освящало низшее, чтобы в конечном итоге чрез человека было приведено в гармонию и все мироздание.

В 1990-м я подал прошение в Духовную семинарию и, поскольку у меня уже было высшее образование, был принят сразу во второй класс. Семинария в то время была четырехлетняя. В 1993 году я был рукоположен в сан священника и поступил в Духовную академию, которую закончил в 1997-м.

В 1996 году, когда я еще был студентом Академии, ко мне обратились из университета с проблемой: есть община, но нет священника. Тогда еще был жив митрополит Иоанн, который благословил иеромонаху Пахомию (Трегулову) окормлять университетскую церковь. Но отец Пахомий (сейчас он служит настоятелем Зеленецкого монастыря) был обременен множеством послушаний и не мог уделять достаточно времени университетскому приходу. Поэтому община обратилась ко мне как к универсанту с просьбой принять на себя попечение об университетском храме. Так началось мое послушание настоятеля храма Святых апостолов Петра и Павла здесь, в университете.

Окончив Духовную академию в 1997 году, я стал там преподавать. А в 1999 году был назначен Фасадсекретарем Ученого совета. Навалилась масса всяких бумажных дел...

— Отец Кирилл, вы так живописно описали свой стресс, который испытали, когда стали студентом университета, а реальность не совпадала с вашими ожиданиями. А во время учебы в семинарии было нечто подобное?

— Естественно, когда поступал в Духовную семинарию, то ожидал лицезреть филиал Царства Небесного — а реальность была иной, что тоже естественно. Но тут важно, что ты видишь, как несмотря на всё несовершенство церковной системы, несмотря на все человеческие немощи Бог действует чрез Церковь. Вот что главное! Осознание этого помогает претерпевать и принимать все недостатки... Знаете, это похоже на родительскую любовь. Ведь когда мы любим своих детей, мы прощаем их слабости, и своей любовью покрываем их, принимаем своих чад такими, каковы они есть.

— Видимо, вы стали старше за это время и воспринимали окружающую действительность уже без юношеского максимализма и остроты ощущений...

— Да, в семинарию я поступил в 30 лет, а в священнический сан был рукоположен в 33 года, что для меня символично... И конечно, я был в то время более зрелым, и недостатки системы воспринимал не столь болезненно, как в юности.

— Не раз встречал священников, которые вначале окончили университет. Но как-то не задумывался раньше, а много ли их — тех, кто шагнул от науки к вере? Сколько их в Духовной академии и семинарии, сколько в Санкт-Петербургской епархии? Кого среди них больше: гуманитариев или естественников?

— Интересно, что среди преподавателей Духовной академии шестеро универсантов, из них четверо – выпускники физического факультета. Вообще же среди священнослужителей нашей епархии более двадцати универсантов, примерно половина из них – естественники. Я думаю, это является лучшим подтверждением того, что наука свидетельствует о Творце.

От религии — к науке

— Недавно узнал про то, что вы читаете на физическом факультете курс “Физика и теология”. Расскажите, пожалуйста, подробнее. Наверное, это интересно не только физикам...

— Лет семь назад я впервые предложил прочитать такой курс для физиков. Сергей Николаевич Манида, тогдашний декан физфака, хорошо знавший меня еще со студенческой скамьи, не стал возражать. Я прочитал этот курс один раз, а весной 1999-го на меня было возложено послушание ученого секретаря Академии, и времени совсем не стало, ездить раз в неделю в Петергоф я уже не мог. А в этом году Александр Сергеевич Чирцов, нынешний декан физического факультета (и мой однокурсник), предложил повторить подобный курс. В марте-апреле я прочитал на физическом факультете несколько лекций, фактически анонс большого курса “Физика и теология”, который, вероятно, будет полностью прочитан в следующем учебном году. Примечательно, что за семь прошедших лет ситуация радикально изменилась: нынче пришло гораздо больше студентов, чем ходило прежде. Хотя лекции были вечером в пятницу, но мы занимались в большой поточной “сто-правой” аудитории, для физического факультета это аншлаг.

Речь шла о христианских корнях науки. Для аспирантов сейчас введен новый курс “Философия науки”. И мне кажется, что если университет хочет готовить широких исследователей, то надо было бы рассказывать о религиозных истоках науки. Мне представляется, что естественной частью курса философии науки мог бы стать курс “Философия науки sub specie theologia”. Я читаю подобный курс в Семинарии — там он называется “Апологетика”, а преподаю в Академии “Христианскую антропологию”.

Сегодня один из сложнейших вопросов естествознания – понимание метафизической природы мироздания. Не просто описание формальных закономерностей, а понимание того, что стоит за этими законами. Теория позволяют нам эффективно предсказывать результаты экспериментов, однако не позволяет наполнить формальную модель интуитивно прозрачным содержанием, “экзистенциально” понять, почему столь эффективным оказывается формальный математический аппарат. Как подчеркивал А.Садбери, «нельзя считать правильным, что единственная цель научной теории состоит в предсказании результатов экспериментов. …Предсказание результатов экспериментов – не цель теории; эксперименты лишь позволяют проверить, верна ли теория. Цель теории – познать окружающий нас физический мир». И сегодня задача интерпретации, наполнения смыслом формально-теоретических основ мироздания, именуемых “законами природы”, – проблема, по существу, герменевтическая, – является одной из актуальнейших проблем современного естествознания. И здесь, мне кажется, может оказаться небесполезным диалог с христианской богословской традицией.

— Верно ли я понял: вы считаете, что богословие может помочь науке отыскать правильные ориентиры? Может раскрыть метафизическую реальность, стоящую за природными явлениями, которые изучает наука? Как, например, это сделал Даниил Андреев в “Розе мира”...

— Не совсем так. Дело вовсе не в том, чтобы богословы что-то рекомендовали естествоиспытателям или поучали их. Свобода научного исследования не должна ограничиваться внешними директивами, не то мы вернемся к тому, что уже было в советское время. Дело в том, что ныне все чаще звучат сетования о кризисе новоевропейской науки. Но ведь наука-то вышла из церковного лона, и сегодня, когда она, похоже, в известном смысле дошла до предела применимости своих методов, мне кажется, именно плодотворное сотрудничество Церкви и высшей школы способно помочь преодолеть этот кризис методологии. Я убежден, что в нынешней ситуации насущно необходимым становится переосмысление исходных, по существу – метафизических оснований новоевропейского антропоцентризма, возвращение к генезису науки нового времени. Только тогда может открыться поистине новая страница в жизни человечества, только тогда мы сможем возвыситься на новый уровень. В терминах Хайдеггера – Kehre, поворот на горной дороге возможен, если тот, кто хочет идти выше и вперед, умеет возвращаться назад по кругу, чтобы подняться на новую высоту.

Путь познания, предлагаемый Церковью, отличается от того, что предлагает наука. Потому-то в материалистическом обществе, где царит культ науки, преобладает пренебрежительное отношение к богословию; они, мол, просто невежи! Но как знать, может быть, за этим “невежеством” стоит новый метод познания? Путь познания, альтернативный нынешнему научному. Ведь, согласитесь, подлинное знание — это знание сущности. А новоевропейская наука принципиально ограничила себя исследованием качеств, отказавшись от претензий на постижение каких-либо “сущностей”.

— Что значит: качеств, а не сущности? Ведь наука изучает и тот, и другой уровни...

— Давайте посмотрим на историю проблемы. Мы уже говорили о том, что современная наука начала формироваться в недрах христианской традиции. Церковные представления о мире сформировались в эпоху раннего средневековья. Тогда наука пыталась умозрительно проникнуть в то, что она называла “сущностью” явлений. Средневековые схоласты полагали, что, поскольку человек сотворен по образу и подобию Божию, то глубинная структура Богом же созданного мироздания соответствует понятийной структуре человеческого мышления.

Основываясь на аристотелевском понимании сущности как общей идеи, схоласты настаивали на том, что мы познаем не единичную вещь, но вещь в ее всеобщности – ту умопостигаемую реальность, которая недоступна непосредственному чувственному восприятию, но которая и является сущностью этой вещи. Именно сущности-субстанции существуют реально, акциденции же существуют лишь благодаря субстанциям и обуславливают свойства, а не бытие вещей.

Однако стройная система схоластической натурфилософии имела существенный недостаток — она была статична, а это обуславливало ее внутренний конфликт с духом христианского Откровения. Действительно, статичный универсум самобытных, неизменных сущностей – пусть даже и относительно самобытных – как бы “сопротивляется” всемогуществу Творца, который, по свидетельству Библии, «Господь; что Ему угодно, то да сотворит». Кроме того, введение понятия сущности как неизменной “сути” вещей с необходимостью влекло за собой введение понятия материи как изменчивой “не-су(щественнос)ти”. Даже если материя и объявляется сотворенной Богом так же, как сотворены Им и идеи-сущности, внутренний дуализм подразумевается.

Разрешить возникший конфликт попыталась так называемая «волюнтативная теология», стремившаяся восстановить веру в абсолютное всемогущество божественной воли, веру, которая, с точки зрения представителей «теологии воли», несовместима с центральными понятиями греческой онтологии – учением о сущности и материи.

Средневековые богословы-номиналисты попытались разрешить возникающие сложности, вовсе отказавшись от понятия “сущности”. С их точки зрения любая вещь может рассматриваться просто как совокупность “качеств” — вес, цвет, высота, диаметр, плотность, скорость и тому подобное. Познание же есть изучение отношений качеств различных вещей.

Именно на номиналистической почве и возник так называемый “объективный” метод познания, принятый наукой сегодня. Суть его состоит в том, что исследователь природы описывает мир не по отношению к человеку (это вносило бы элемент “субъективности”), а по отношению “к самому себе”, точнее, описывает отношение свойств одной выделенной части мира к другой. Так, скажем, измеряя массу тела, мы просто сравниваем ее с массой эталона, гири, но при этом мы не знаем, что такое масса и почему, скажем, инертная масса равна гравитационной. При таком способе описания одно неизвестное (в нашем примере — масса) соотносится с другим так, что “сущность” изучаемых объектов как бы “выносится за скобки”, а познаваемой оказывается лишь “форма” взаимоотношения их качеств, именуемая “объективно измеримой величиной”. Эта внешняя соотнесенность качеств и становится отныне предметом изучения естественных наук, — предметом, получающим в эпоху Нового времени статус “закона природы”.

Фасад здания университета. Фотография конца XIX века

— Ваш взгляд на науку разительно отличается от традиционного...

— Надеюсь. Но парадокс заключается еще и в том, что эти качества предметов и явлений (казалось бы, объективные) оказываются обусловлены нашим способом восприятия. Картина мира зависит от человека, смотрящего на этот мир! Целая серия экспериментов по проверке справедливости так называемых неравенств Белла, проведенная в последней четверти ХХ века, со всей убедительностью показала, что те акциденции, взаимо-соотнесенность которых описывает объективная наука, на деле оказываются не само-сущими, но представляют собою лишь эффект взаимодействия наблюдателя с окружающей его реальностью. Как отмечает Абнер Шимони, «философское значение неравенств Белла заключается в том, что они допускают практически прямую проверку иных картин мира, отличающихся от той картины мира, которую дает квантовая механика. Работа Белла позволяет получить некоторые прямые результаты в экспериментальной метафизике». С мнением Шимони согласен и Бернард д’Эспанья, увидевший в экспериментах по проверке неравенств Белла «первый шаг к возникновению экспериментальной метафизики», – шаг к разрушению прежней, номиналистической, а значит, и материалистической, – и построению новой, реалистической, – реалистической в средневековом смысле слова – онтологии мироздания.

Мне кажется, что именно христианское богословие способно помочь в построении этой новой реалистической онтологии. Дело в том, что с точки зрения христианской традиции познание сущности вещи есть познание её связи с Богом — ведь сущность, по определению, есть то, чем вещь укоренена в бытии. Подлинным же бытием, Бытием с большой буквы, является Творец всего сущего. Но как я могу узнать связь чего-либо с Богом? Единственное, что мне доступно, – это познание того, в каких отношениях с Творцом состою я сам. Но в том-то и дело, что именно человек сотворен Богом в средоточии мироздания, и, по свидетельству Библии, мир (мир как целостность бытия, “олам”) вложен в сердце человека. Именно в силу этой глубинной укорененности в бытии, человек, углубляясь в себя, может приблизиться к сути бытия, к постижению характера бытийствования всей твари. Такой способ познания был намечен исихастами в Византии, но Византия пала в XV веке, а наука пошла иным путем.

Сегодня много говорится об “очеловечивании” науки — а это-то как раз и происходит, когда мир познается через человека... Сегодня, посмотрите, какие у большинства школьников проблемы с изучением физики. А ведь Нильс Бор говорил, что задача науки — научить, а не быть эзотерическим языком для узкого клана “посвященных”. И, быть может, сегодня мы стоим на пороге нового – более “человечного” видения мира.

Когда Александро Вольта присоединял батарейку к нервам на лапке лягушки и мышцы сокращались, кто мог предположить, к чему приведут подобные эксперименты? Кто мог подумать, что электричество станет силой, преобразившей нашу цивилизацию, силой, без которой мы сегодня не мыслим своей жизни. Так и тут, кто может предугадать последствия? Но мне кажется, это самый перспективный путь развития. Он поможет решить многие проблемы, в частности — экологические. Ведь подлинная причина экологического кризиса именно в том и состоит, что человек варварски деформирует качества, не задумываясь о том, что за сущности за ними стоят. И сущности эти сопротивляются внешнему насилию.

Кризис технократической цивилизации вынуждает нас искать иной, альтернативный путь. Но это не есть путь назад, не языческий призыв вернуться к природе. Регресс невозможен, двигаться возможно только вперед. Собственно, те технические приспособления, которыми мы сегодня окружены, — это, по существу, “протезы”, свидетельствующие о нашей человеческой немощи. Сама мощь технократической цивилизации, само изобилие многообразных “протезов” свидетельствует о тяжести заболевания. И чтобы выздороветь, нам следует измениться самим — только так возможно движение вперед.  

Вопросы задавал Евгений Голубев
Фото Сергея Ушакова

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков