№ 10-11 (3733-3734), 26 мая 2006 года
главная | оглавление | <... | ...>	корифеи

Столетие Лихачёва

Дмитрий Сергеевич Лихачёв был и остается самым известным русским филологом XX века. Развитие и осмысление нашей культуры во второй половине прошлого столетия нельзя представить без обращения к деятельности Лихачёва. При том он обладал знаками высшего отличия: академическими званиями, мантиями университетов, премиями, орденами. Стал Почётным гражданином нашего города. Лицо Лихачёва смотрело на нас с экрана телевизора, с обложек серьёзных журналов, со страниц газет. Обильно выходили книги и статьи. Популярность Лихачёва постоянно росла. И это у нас, при легкокрылой моде на президентов и диссидентов.

Дмитрий Сергеевич Лихачёв

800-летний путь

Прочность репутации Лихачёва обеспечивалась, прежде всего, тем, что он был истинный профессионал – выдающийся специалист по древнерусской литературе. А вот тема его научных интересов способствовала и интересу к нему со стороны соотечественников. После октябрьского переворота 1917 года была сделана энергичная попытка всё разрушить «до основания, а затем…». А затем, после экспериментирования политических сапёров, у нации неизбежно вставал вопрос: «Откуда есть пошла русская земля?». И самая большая часть Пути осталась жить в восьмисотлетней древнерусской литературе – в ней сохранились наши ствол и корень. Даже Петровская эпоха – это поздние побеги национального древа. А при расколотых и сожжённых иконах, превращенных в коровники храмах, при полицейском преследовании традиционных ритуалов и обычаев именно искусству слова – на ощупь эфемерному, а на пробу неистребимому – осталась участь существования. «Молчат гробницы, мумии и кости, Лишь Слову жизнь дана».

Лихачёву принадлежат около двух тысяч публикаций! Из них – десятки книг. Да, есть повторы, компиляции прошлых работ, интервью и публицистика. Но при всём отсеивании останется огромный объём научно выверенных и оригинально помысленных текстов. И ссылка на долгое житье Лихачёва ничего не даёт: попробуйте-ка, перевалив за девяносто лет, оставаться духовно и профессионально продуктивным. А повторы и компиляции объясняются не честолюбием автора, а его стремлением ценную идею сделать достоянием общества. Как прежде, так и сейчас у нас не любят переиздавать «то же самое» – кроме, разумеется, политических и финансовых самовосхвалений. Это в США Ричард Бах за маленькую книжечку о чайке стал миллионером. А у нас при всех его двух тысячах публикаций Лихачёв едва ли был обеспечен так, как садовник оного Баха.

Более сорока лет (с 1954 г.) Дмитрий Сергеевич возглавлял сектор древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома). Лихачёв продолжил традицию своих предшественников и учителей, и могучие, тяжёлые фолианты «Трудов отдела древнерусской литературы» (ТОДРЛ) представляют собой выдающийся памятник русской культуры, соизмеримый с «Древней российской вифлиофикой» Новикова, словарями Срезневского и Даля, «Полным собранием русских летописей». Пятидесятый том «Трудов» вышел в 1996 г. и был посвящен девяностолетию Дмитрия Сергеевича. Трудно найти большее признание, чем сборник таких «Трудов». Все академические чины стремились, собрав с миру по нитке, соткать из них свой юбилейный лик. Но в большинстве случаев издавался набор проходных статей, приправленных приличествующими комплиментами. В пятидесятом выпуске ТОДРЛ случайных и мелких материалов просто нет. А на научный пир собрались крупнейшие деятели культуры и говорили о самых крупных проблемах древней литературы и связанной с ней современности. Перечислю лишь нескольких: В.В.Колесов, «Средневековый текст как единство поэтических средств языка»; М.В.Рожденственская, «Царь Давид, царь Симеон и вещий Боян»; С.Матхаузерова, «Барочный славизм»; Л.М.Лотман, «Ещё раз о «мнении народном» в «Борисе Годунове» А.С.Пушкина»; С.А.Фомичев, «Смеховой мир в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»»; И.П.Смирнов, «Глухонемой демон (Об одном автошарже Б.Л.Пастернака в романе «Доктор Живаго»)», Р.Г.Скрынников, «Исторический факт и летопись»; Б.А.Успенский, «Свадьба Лжедимитрия»; Б.Ф.Егоров, «Понимание народности в окружении Николая I»; Б.Н.Путилов, «Сказители русского Севера»; С.С.Аверинцев, «Британское зеркало для русского самопознания. «Ещё раз о «Сельском кладбище» Грея – Жуковского»; Л.И.Сазонова, М.А.Робинсон, «Миф о дьяволе в романе М.А.Булгакова «Мастер и Маргарита»». Для историков русской культуры это этапный труд, для учителей литературы и истории – мудрый профессиональный помощник, а для думающего соотечественника это учебник, после чтения которого поднимаешься ещё на одну ступень духовного развития. С такими подарками Лихачёву пришли сто авторов – тружеников на ниве русской культуры. Такого юбиляра сделала «королём» его добровольная «свита». Но сорок лет Лихачёв собирал своих единомышленников, издавая «Труды», каждый том которых достоин доброго упоминания.

Наука о древних текстах

Русская филология началась с изучения древних тестов. Поэтому Лихачёв имел выдающихся предшественников: Срезневского, Буслаева, Афанасьева, Ключевского, Потебню, Александра Веселовского, Шахматова, Перетца, Адрианову-Перетц, Орлова. Они задали высокий класс при работе с древними рукописями. Но именно Лихачёв создал систему анализа допечатных текстов. Его «Текстология» является выдающимся вкладом в филологическую методику и методологию. Как сверять списки одного и того же произведения, устанавливать хронологический порядок их следования, находить пути к восстановлению утраченного подлинника – и многое другое. С лёгкой руки Лихачёва в науку вошел новый термин – и прижился! А это уже пропуск в вечность. «Огромное большинство литературных произведений дошло до нас не в самостоятельном виде, а в составе сводов – сложных и иногда очень обширных компиляций, которыми увлекались средневековые книжники… Произведения, включенные в состав этих сводов, изменялись в процессе переписки вместе со всем их содержанием… Переписчик, переписывая целую группу памятников, изменяет в каком-то одном направлении все памятники этой группы, вносит… однородные изменения. Даже ошибки он делает одинаковые. Отсюда ясно, что изучение всего постоянного сопровождения памятника (или, как я его предлагаю назвать, «конвоя») позволяет многое понять в его литературной судьбе» (Текстология Л. 1983. С.53). Помимо того, что «Текстология» стала незаменимым учебником при подготовке всех специалистов по древним рукописям, хочется отметить и ещё один момент: с эпохи структурализма (с середины 1950-х г.г.) проблема текста становится одной из ведущих в филологической науке. Меняются термины, иногда строятся туманные конструкции, ведущие к «деконструкции». Но большое количество хитросплетённых высказываний после их перевода с «птичьего» на нормальный язык оказываются банальностями на фоне лихачевской «Текстологии».

«Элементом художественности в литературе является, во-первых, эмоция, действие чувства на чувство; во-вторых, произведение искусства показывает или доказывает не силлогизмами, а образами; в-третьих, оно заключает в себе структурность, симметрию… »

«Текстология» могла бы считаться добротным учебником филологического ремесла, если бы не учитывалась именно литературность, художественность текста. «Сознательные изменения текста принадлежат книжнику более высокого типа, чем простой переписчик. По существу – это творец, соавтор произведения… можно грубо определить два основных типа сознательных изменений текста: изменения идейные и изменения стилистические… Наиболее частые стилистические изменения текста – это стилистическая модернизация его или, реже, архаизация, «распространение» текста, то есть усложнение его различными стилистическими украшениями, и его сокращение» (Там же, С. 86).

Здесь уже простой сверкой слов и выражений не обойдёшься. Технический корректор должен стать филологом-аналитиком, обладающим чувством стиля – а это результат долгой работы теоретического и художественного самовоспитания. У текстолога должен прорезаться «третий глаз», умеющий учитывать «коэффициент преломления» текста при его переработке переписчиком-соавтором. Потому Лихачёв создаёт свой второй фундаментальный труд – «Поэтика древнерусской литературы» (Л., 1967 г.).

Иные измерения литературности

О «Поэтике» Лихачева трудно говорить спокойно, так же как трудно думать отрешенно о прошлом нашей великой культуры. Я, во всяком случае, почувствовав, что у меня образовалась библиотека из нескольких сотен книг, выставил на видное место десять самых важных трудов и попросил своих семейных брать их, только предупредив меня об этом. И книга Лихачёва всегда стояла среди сего изборника. Когда мои знакомые спрашивают меня, что можно было бы почитать о древнерусской культуре, я первой называю именно «Поэтику» Лихачева. Я убеждён, что её теоретическое устаревание (а хорошие теории всегда устаревают) только усилит её культурную неувядаемость.

Уже предшественники Лихачева понимали, что столкнулись с одной беспокойной и трудноразрешимой проблемой: как из корпуса древних текстов выделить именно литературные. Да, на всех рукописях лежит благородная патина времени. Но неужели же и долговая расписка единосущна «Слову о полку Игореве»? Руководитель сектора древнерусской литературы Пушкинского Дома, начальник и учитель молодого Лихачева, глубоко почитаемый им академик Александр Сергеевич Орлов в 1937 г. издал курс лекций «Древняя русская литература XI-XVI веков». И уже в первой лекции яркий, самостоятельно и свободно думающий учёный поставил вопрос о природе литературности. «Элементом художественности в литературе является, во-первых, эмоция, действие чувства на чувство; во-вторых, произведение искусства показывает или доказывает не силлогизмами, а образами; в-третьих, оно заключает в себе структурность, симметрию… Рассказчик воображает – и рассказывает. Он не то что смотрит на какую-либо вещь и последовательно передаёт. То, что он рассказывает, он воображает и изображает, восстанавливает, реконструирует» (С.14-15) Но искренний академик завершает свое теоретическое кредо словами: «Я вам дал довольно неопределённые элементы искусства» (С. 15).

Я бы не сказал, что Орлов неправ в своем подходе. Просто для того, чтобы выделить эти эмоции, образы и структуры, нужно иметь опыт преданного древней книжности академика. Ведь современный читатель с обычными привычками древнерусский текст будет воспринимать как замедленный речитатив, наполненный трафаретами, непонятными цитатами, ритуальными восклицаниями, вялотекущим сюжетом.

Лихачёв делает решительный и смелый шаг: он сразу же предлагает рассматривать древнерусскую литературу в других измерениях, в иной сетке координат.

Как мы сейчас читаем? Берем с полки понравившуюся нам книгу, усаживаемся в тихом уголке и начинаем про себя читать о том, что становится обиталищем нашей мысли, подкреплённой воображением, ибо чаще всего погружаемся в вымышленную ситуацию. Так вот, в Древней Руси такого чтения не было. Не было вообще. Житие святого читали не в качестве прохлаждения после сытного обеда. А в красном углу, близ божницы, затеплив лампаду, совершив омовение рук, и в ночь на праздник сего святого, и вслух, а не про себя, и не наедине, а в окружении чад и домочадцев.

В начале древнерусской письменности литературное произведение не обладало текстовой самостоятельностью, а было вписано в коллективное действо. Если современный рассказ, допустимый для чтения везде, требует достаточно ясного фабульного описания обстановки, то древний текст был погружен в ритуальную ситуацию и не требовал введения подробностей того, что дано «здесь» и «сейчас». Отправитель текста должен включать только ту информацию, которая нужна ее получателю. Если проповедь произносится в церкви, то незачем описывать храмовое пространство и группу молящихся. Предполагается, что слушатель является и участником действа, имеющего повторяющийся характер: молитвы те же, основные сюжеты известны. Поэтому согласованному хору певчих вторит и непоставленный голос молящейся старушки, что не считается помехой службе – это вам не опера с Шаляпиным. Представление же, что так будет в данных ритуальных обстоятельствах всегда, освобождает автора древнего текста от помыслов об ином потенциальном получателе, который станет жить в другом, непохожем будущем. Для этого требуется понимание, что все меняется и по сути, и по форме, что привычные сегодня, устойчивые (и тем самым фоновые) линии существования станут через века экзотикой, которую лучше разъяснить сейчас. А в древности… Афанасий Никитин в своем «Хождении за три моря» весьма подробно описал чудной быт «индеян», но мало что сказал о своих тверских «свычаях и обычаях». Поэтому-то современный неискушенный читатель задает старому тексту те вопросы, на которые его автор и не думал отвечать. И получается ситуация, похожая на такую. Однажды премьер-министр Англии Черчилль в сильный ливень ехал в автомобиле по сельской дороге и заблудился. Приехав в какое-то селение, сэр Уинстон, открыв дверцу машины, спросил у одинокого прохожего: «Простите, вы не скажете, где я?» – Тот на него внимательно посмотрел и разъяснил: «В автомобиле».

Вечное и бренное

Современные литературные жанры имеют свои внутрилитературные признаки: объем текста, рифму, строфику (сонет), характер развертывания сюжета, соотношение известного и неизвестного (детектив). Древние жанры определяются их внетекстовой функцией, это словесное оформление определенного действа. Но Лихачев сказал еще точнее: это его словесное увенчание. Слово должно максимально возвысить, облагородить, перевести происходящее сейчас в ранг вечного, нетленного, небесного. Дословесные ритуалы – это как бы врата в горний мир, а текст – его воплощение. «Слова… – праздничные одежды, которые не следует надевать по будням» (Поэтика. С.32). Лирическим парением веет от речи обычно сдержанного в переживании Лихачева, когда он говорит о жанрах древнерусской литературы: «Если сравнить литературные жанры с родами оружия в войске, то можно сказать, что войско средневековой литературы отличалось обилием и разнообразием оружия. Все рода оружия несут различные знаки: здесь и хоругви, выносные кресты и иконы церковных жанров, и различные стяги и знамена – светских жанров. Среди них можно различить и «черленую челку «Слова о полку Игореве»; тут и крупные знамена объединяющих жанров, и значки первичных жанров и поджанров. Каждый род оружия одет в свою форму, то есть обладает своим стилистическим строем, «жанровым мундиром». Парчовые облачения церковных жанров и военные доспехи воинских повестей перемежаются более бедными обиходными формами светских деловых жанров» (Там же. С.60-61). «Писатель средневековья не столько изображает жизнь, сколько преображает и «наряжает» ее, делает парадной, праздничной. Писатель – церемониймейстер. Он пользуется своими формулами – как знаками, гербами. Он вывешивает флаги, придает жизни парадные формы, руководит «приличиями». Индивидуальные впечатления от литературного произведения не предусмотрены. Литературное произведение рассчитано не на индивидуального, отдельного читателя» (Там же. С.98).

Немало наблюдений над особенностями древнерусских текстов было сделано предшественниками Лихачева. Но именно он придал этим наблюдениям системный характер, изменив их смысловой масштаб, вписав в теоретический контекст поэтики. Нам кажется, что летопись не объяснила, почему один князь убил другого – своего брата. Не приведены политические, экономические, психологические, династические и прочие причины. Просто сказано: «аки Каин Авеля», Но при неизменной точке зрения на мир земные события – суета и коловратность, они – дурное повторение вечного библейского цикла. Поэтому всполохи бренного мира – знак, а событие Священного Писания, включающего и их истолкование, – это значение. Отождествлять земной случай с библейским архетипическим примером – это и значит домысливать его. Экономические или политические тонкости убийства летописцу столь же чужды, как нам сообщение о том, был ли убийца в сером или синем костюме. Главное, что в князя-Каина «вселился сатана», а не то, через какие чувства грешника он делал свое черное дело – через зависть ли или через властолюбие. Библейский «первоисточник», разумеется, воплощен в церковно-славянском языке, поэтому самый строй речения приобретает значимость, возвышенность, авторитетность, когда употребляется в описании событий. «Украшенное слово» – это прежде всего старославянское слово, укрепленное библейскими изречениями, притчами, цитатами из отцов церкви.

«Слова… – праздничные одежды, которые не следует надевать по будням». Д.С.Лихачев в мантии Почетного доктора Оксфордского университета.

Параллелизм бренного и вечного определяет всю образную систему древней литературы. Конкретное наименование («воевода») располагает к замене на обобщающее слово («муж некий»), сравнение строится не по типу сходства в системе перцепции, а по типу умозрительной аналогии: посещение ангелами кущи (шатра) Авраама уподобляется сошествию Святого Духа в «кущу плотяную» (шатер плоти, в чрево) Девы Марии. В видимом нужно узреть невидимое. Поэтому логика символов сильнее, чем логика вещей подлунного мира.

Оглядываясь назад, мы видим непонятную для нас проекцию древнерусской литературы. Лихачев стремился повернуть этот храм культуры той проекцией, в которой хорошо видна и понятна конструкция всего здания. Он мыслил последовательно структурно.

Современная литература может существовать только в союзе с критикой и филологией. Первая помогает читателю связать любое новое произведение со своим культурным опытом, непонятное сделать понятным. Вторая помогает восстановить утраченный прежними текстами историко-культурный контекст, избавить читателя от вульгарного проецирования опыта сегодняшнего на жизнь прошедшую. И в обоих случаях признается тем самым движение, изменение литературы. А древнерусский книжник исходил из идеи абсолютной завершенности и однозначности текста в вечности. Поэтому литература «закреплялась» в живописи. Именно «закреплялась». На иконе святой в облачке или в свитке не произносил, не изрекал, а увековечивал свое Слово. При необходимости иконописец даже изменял текст Священного Писания: сокращал его, переводил глагол из прошедшего времени в настоящее. Изреченное слово было сильнее, чем произнесенное про себя. А написанное на иконе или стене храма слово располагало к вечному воспроизведению.

Художественный ансамбль

Исключительной глубиной отличалось и вИдение Лихачевым искусства словесности как сложной системы. Литература – это всего лишь его часть. Ведь существует и искусство устного слова, фольклор.

Фольклор старше литературы, а потому уже в Древней Руси представлял собой завершенную систему: его жанры при «наложении» покрывали всю картину мира древнерусского жителя (разумеется, на основе языческой мифологической культуры – далекой от «просвещенной», – античной и феодальной европейской). А вот литература первоначально охватывала именно европеизированный слой древнерусской ритуалистики. Поэтому была в «неполном комплекте». Лирика и занимательное повествование брались народом христианским из фольклора(песни, волшебные сказки). Литература дополнялась фольклором. И только с ростом городской культуры, из которой уходил фольклор, стали появляться записи устного творчества, появилась авторская лирика и низовая письменная сатира.

Не будучи универсальной в первые века своего существования, древнерусская литература при этом имела хорошо структурированное ядро, вмещавшее мощный культурный ген. И развитие литературы могло осуществляться лишь как процесс органичный, близкий к природному. «Лес – это органическое соединение деревьев с определенного вида кустарниками, травами, мхами и лишайниками. Разные виды растительности входят в сочетания, которые не могут произвольно меняться. Так же точно и в литературе, и в фольклоре жанры служат удовлетворению целого комплекса общественных потребностей и существуют в связи с этим в строгой зависимости друг от друга». (Поэтика. С. 410) И новые тексты, и переводы могли входить в корпус древнерусской литературы только при условии вхождения в определенные жанровые рамки, присягая на верность жанровой системе, обогащая ее, а иногда и изменяя. Например, «Слово о полку Игореве» построено на сочетании плачей и величаний (слав). Русская литература той эпохи не признавала вымысла. Но как быть с переводом «Александрии», где об Александре Македонском повествуется с описанием невиданных чудес? Что ж, сие невозможно у нас, но возможно в других краях.

Живая ткань словесности

О «Поэтике древнерусской литературы» можно говорить много. Но и сказанного достаточно, чтобы показать, как рачительно и вдумчиво старая словесность преломляла мир явлений в систему художественных сущностей. Сперва – поднимая очи к небесам. Скажем, первоначальные варианты житий обладали большей эмпиричностью и простотой, а затем эти (реалистические по сути) элементы переплавлялись в канонически благообразное воспевание святого. Затем – с XIV века начался новый процесс.

Установив органическую природу древнерусской поэтики, Лихачев мог дать и историческое истолкование процесса модификации, развития художественной системы. В концентрированном виде периодизация древнерусской письменной словесности дана была ученым в 1972 г. в статье «Своеобразие исторического пути русской литературы X-XVII веков». Потом предложенная концепция была реализована и в учебнике, написанном Лихачевым и его учениками, а также в первом томе академической четырехтомной «Истории русской литературы» (1980 г.). «Великое наследие» – так назвал Д.С.Лихачев свою книгу о древнерусской литературе, рассчитанную на массового, но интеллигентного читателя. На такой оценке нашего художественного богатства Лихачев настаивал всегда. Нам нечего комплексовать по поводу нашей культуры. Ее здоровое начало в конце концов проявится. Вектор художественного развития был направлен на расширение реалистического диапазона изображения материальной и духовной жизни, на рост психологизма, индивидуализации в постижении личности, на осмысление проблем бытия всех «малых сих», а не только избранных, на создание единого литературного языка с богатыми стилистическими возможностями, и так далее.

Сила Лихачева как историка и теоретика литературы подкреплялась его общим отношением к культуре в целом и к древнерусской культуре в частности. Это была оптимистическая и гармонизирующая установка. При столкновении с непривычным или малосимпатичным с позиций сегодняшнего дня следует прежде всего постараться понять позитивный смысл исторического феномена. Например, заимствование предполагает нетворческий характер усвоения чужого опыта, какую-то механистичность и несамостоятельность. Говоря об усвоении Древней Русью богатств христианской культуры, Лихачев использует термин не из мира механики, а из мира органики – из биологии: ученый говорит о трансплантации. Вбивать в землю кол и сажать дерево – действовать по-разному. Живой организм должна принять почва, и он должен адаптироваться к ней. И даже при внешнем сходстве с растением на далекой родине прижившееся растение может быть другим и играть другую роль в новых условиях.

Исключительный интерес представляют идеи Лихачева, связанные с барокко. Да, Россия «позаимствовала» его с Запада, но оно вступило в уникальный диалог с русск дает, что речь не идет о школярской репродукции. Так, на Западе барокко было реакцией на Ренессанс и, в определенной степени утрируя его земность и телесность, показывало призрачность плотской суеты. В России же, по мнению Лихачева, Ренессанса не было, так что европейские выпады барокко в сторону Возрождения русской культурой просто не воспринимались, не осознавались. А вот та самая телесность, яркость и богатство мира подлунного, интерес к человеку в его индивидуальности и подвижности -- все это обогащало духовную жизнь «московитов», «просвещая» их. Я не разделяю позицию, что Россия не знала Ренессанса, но считаю «диалогический» подход Лихачева к осмыслению заимствованного стиля – и барокко в том числе – очень важным прорывом в филологии.

Особую притягательность имеет трактовка Лихачевым идеи канона. Для неопытного читателя древнерусская литература выступает как корпус текстов с удручающим однообразием формул и сюжетных ходов. Так и тянет сказать «шаблон», «трафарет», «затасканная фраза». Но ведь не считаем мы так, когда при встрече со знакомым говорим: «Добрый день». Потому что наша фраза вплетается в живую ситуацию, где все имеет значение: и мимика, и тон, и наши переживания. Вот почему Лихачев предлагает термин «литературный этикет». «Произведения реалистического искусства (то есть в Новое время – М.И.) … в результате рутины могут обрасти штампами… Канон же – нечто совсем другое. Средневековый художник сознательно пользуется канонами. Он творит в пределах канонов. Это известные нормы, которым он подчиняет свое творчество. Можно каждый день носить один и тот же костюм, и от этого он только заносится, но не станет мундиром. Мундир же надевается не всегда, а только тогда, когда полагается по этикету. Затрапезный, лоснящийся костюм – это литературный штамп. Блестящий мундир, который всегда один и тот же по форме и надевается в приличествующих случаях – это канон. Искусство средневековья подчинено этикету, но оно обряжается канонами, оно нарядно. Автор … -- церемониймейстер, создающий парадное шествие, перед нами не будни рутины, а праздник карнавала» (Поэтика. С.125).

Если математики и программисты найдут алгоритм непременного выигрыша в шахматах за белых, то сама шахматная игра предстанет банальной реализацией поэтапного использования фигур с заданными траекториями передвижения. Вот тогда правила хождения фигур выступят в своей банальной предрешенности результата. А пока ни один шахматист не жалуется на бессодержательность шахматной игры по канонам шахматного этикета – жестких требований к разрешенным траекториям фигур и их первоначальной расстановке. Мало того, именно эти правила и дают возможность строить красивейшие комбинации. Шахматный этикет прекрасен именно в контексте игры. Литературный этикет красив своей погруженностью в значительное действо. Вот когда оно станет терять смысл, тогда и этикет превратится в набор шаблонов. Но имеем ли право мы упрекать наших далёких предков в бездумной механичности только потому, что промежуточные поколения утрачивали смысл первоначально одушевленных ритуалов? Может быть, лучше не судить, а понимать, вживаться, сочувствовать и сострадать? – И осторожнее относиться к своим вкусам и привычкам, не огорошивая надменно ими вечность – и прошлую, и будущую? Лихачев выступил как ходатай и защитник древнерусской литературы, проповедуя гармонию времен через диалог «временных срезов».

Кроме того, все сильнее становилось видно в трудах Лихачева, что смысл литературы дает не сама литература и не отрешенная от ценностей событийная канва прошлого (войны, налоги, законы). Литература – часть культурного здания, и ансамбль придает смысл своей части именно в структуре целого. Связь с иконописью, архитектурой, музыкой, каллиграфией, ритуальным исполнением, эстетической стороной этики и мышления – вот что прослеживается в наследии Лихачева. Его личностная позиция включает и оптимистическое, гармоническое принятие культуры, и вИдение ее как подобия живого организма, и универсализм связей внутри нее. Сам ученый – Дмитрий Сергеевич Лихачев -- становится носителем этой великой культуры, с ее богатыми оборотами речи, с гибким и устойчивым этикетом, гуманистичностью, этичностью, богатством идей и образов. Ежи Лец провозгласил: «Величие народа должен уметь вместить в себя каждый его представитель».

Личность Лихачева – доказательство, что такое возможно.  

Продолжение следует.

И.В.Иванов

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков