|
|
|
№ 9 (3732), 4 мая 2006 года
|
 |
|
|
|
|
Человек войны
В мае у Германа Ивановича САФРОНОВА два крупных праздника: День Победы и вслед за ним семидесятилетний юбилей. Хочется пожелать ему хорошего настроения, только сложно с этим в последнее время. Ноги дают о себе знать, барахлит машина, без которой в университет не добраться, с необходимыми лекарствами неважно. Но он не унывает. И не очень-то любит вспоминать прошлое. Война, та, что закончилась в 1945, осталась для него где-то далеко позади, хотя и сохранилась о ней долгая память: два протеза и не разгибающаяся в локте рука. «В той войне мы победили, – вздыхает Герман Иванович, – это была победа народа, наших роскошных суворовых, победа сплочённой тогда партии и наших идеалов. Но мне кажется, в действительности война закончилась только через полвека. Всё, что мы завоевали, отдано: ведь защищали мы Советский Союз. И вот в этой войне мы проиграли. Во всяком случае, победителем я себя сейчас не чувствую».
Для нас уже привычно стало делить жизнь на две эпохи: до- и послевоенную. Герман Иванович – в силу ли своего характера или из безграничного желания чего-то достичь – воевал всю свою жизнь. От маленького детского значка БГТО на цепочке с изображением юноши, разрывающего ленточку, от шахты в Киселёвске и до профессорского звания в СПбГУ, почётных министерских грамот и признания его одним из крупнейших наших славистов. В этой бесконечной войне с жизненными обстоятельствами и самим собой у него выработалось удивительно ироничное и доброе отношение к жизни – без апатичных вздохов и занудного морализирования. Даже о самых тяжёлых моментах он рассказывает с юмором.
– Герман Иванович, вам ведь пришлось переживать не меньше, чем знаменитому Маресьеву. Как вы сами относитесь к «Повести о настоящем человеке»?
– Я был несколько обижен на её автора. Мы встретились с Полевым после войны, и я ему откровенно сказал: страданья-то вы уж сильно переборщили. Он признался, что это художественный приём. В сущности, он был прав: тогда необходимо было создать такой образ настоящего советского человека, который может преодолеть любые препятствия. Эта книга, надо отдать ей должное, очень многим помогла.
– Как для вас началась война?
– Я тогда работал на шахте. Школу мне пришлось бросить, не хватало средств. Окончил ФЗО и пошёл забойщиком. Но недолго мне суждено было орудовать кайлом – всего несколько месяцев, с мая до сентября. А потом на фронт. Помню, как мы с ребятами отправились за шишками в тайгу. Возвращаемся, а нам говорят: началась война. И единственная мысль – а вдруг мы опоздаем и без нас, семнадцатилетних, война успеет закончиться?!
В Новосибирске за два-три месяца из меня сделали связиста. Отправили в город Сталинск на практику. Потом я попал в Сталинско-Сибирский добровольческий корпус. (Позже, уже из воспоминаний Жукова, я узнал, что мы тогда под городом Белым отвлекали силы фашистов от Ленинграда.)
– Говорят, у войны свои законы, это совершенно другая реальность, когда многие представления о жизни меняются, невозможное становится возможным. Это так?
– Пожалуй. Например, я для себя открыл, что на ходу можно спать! Мы шли пешком 80 километров практически без остановок. Закрываешь глаза и продолжаешь передвигать ноги. Правда, во сне всё время забираешь вправо.
– А если серьёзно?
– В Калининской области, куда мы попали, был страшный голод. Однажды меня выручила старая отцовская бритва, которой я очень дорожил. Пала лошадь, на неё сразу все набросились. Бритва, конечно, затупилась, но зато мне удалось отхватить приличный кусок конины. Мы потушили её с картошкой. Честное слово, это самое вкусное блюдо, которое я ел в своей жизни.
В посёлке Селижаново на наших глазах разбомбили состав. Удалось вытащить кое-что из продуктов. Помню, как бросил тогда приятелю Мишке: ты мою пайку-то прибереги. Она мне уже не понадобилась. Напоролся на мину – словно палкой по ноге ударили. По-настоящему я увидел смерть именно в госпитале. Места было очень мало, и раненых укладывали прямо на полу. Я вдруг заметил, что мой сосед, с которым я лежал вплотную, не дышит и совсем холодный. В ужасе я закричал, но на меня со всех сторон посыпались укоризненные ругательства. Мёртвый? Ну что же тут такого! Лежи смирно, не мешай другим. Так я и лежал, ощущая холод бездыханного тела.
– После первого ранения вы вернулись в строй?
– Я даже в разведку попал! (Тогда одно слово «сибиряк» звучало внушительно.) В День Красной Армии решили сделать подарок товарищу Сталину: взять «языка». Я как комсорг (а нужно сказать, что я всю жизнь занимал какие-то должности) предложил добровольцам сделать шаг вперёд. Конечно, на месте никто не остался.
Взяли трёх немцев. И только мы стали возвращаться, я опять нарвался на мину, но на сей раз дело было куда хуже.
Свой путь в госпиталь помню плохо. Помню, что мне очень хотелось пить. Меня положили на землю прямо рядом с лужей, и я с огромным наслаждением пил из нее. Кажется, ещё бушевал, что раненым не дают сена…
Попал я в специализированный госпиталь, где лежали раненые без рук и ног. После тринадцати общих наркозов врачам удалось вернуть подвижность суставам в коленях. Чуть ниже колен ноги отрезали, нужно было привыкать к протезам.
– Наверное, очень тяжело?
– Не столько физически, сколько психологически. Один молодой здоровый парень, который вместе со мной лежал в госпитале, так и не смог преодолеть этот барьер. А у меня почти сразу получилось. Видимо, помогло то, что в детстве любил на ходулях ходить.
Когда я на протезах ходить научился, меня врачи стали использовать в качестве психологической подготовки. Не хочет раненый ампутацию делать, нужно его как-то убедить, что это не так страшно. Появляюсь я, сначала на коленях, завожу разговор. Потом возвращаюсь к себе в палату, надеваю протезы и халат и бодрым шагом отправляюсь к своему новому знакомому. Он смотрит: лицо вроде то же, а человек другой! Такой вот приём действовал практически безотказно.
Сам я обращаться с протезами так навострился, что бегал на свидания к девочкам-шефам с камвольного комбината. Даже когда своих протезов ещё не было – занимал у соседа на часок-другой. А что? Парни молодые, здоровые, сильные. Жизнь-то своё берёт…
Да, жизнь берёт своё. С наступлением мира наступила и пора надежд. Видимо людям, прошедшим все круги ада войны, уверенности и желания жить было не занимать. И вот юноша из маленького Киселёвска пронёс через все возможные инстанции свое: «Я – сибиряк, инвалид, хочу, буду учиться», – и вырос в профессора университета. Пробивались вместе с земляком, Петром Андреевичем Дмитриевым, ныне заведующим кафедрой славянской филологии. (Когда-то они в школьную газету писали заметки под общим псевдонимом Гесапед. До сих пор, уже в серьёзных научных изданиях, появляются статьи по славистике под псевдонимом Егоров – два приятеля в шутку называли друг друга Егорами.)
А ведь был и другой вариант, более доступный и распространенный: спокойный отдых со спокойной совестью. Много ли таких людей, заслуживающих уважения вдвойне за саму войну и за войну после войны? И сколько бы они ни называли себя убеждёнными коммунистами, ни идеализировали прошлое и ни возмущались нынешним положением вещей – за кем, если не за ними, признать право судить? Они победили, и, несмотря ни на что, должны чувствовать себя победителями. Увы, все, что мы можем для этого сделать, это от чистого сердца поздравить их с Днем Победы. Но время памятников прошло: не памятники нужны им теперь…
P.S.: В конце нашей беседы Герман Иванович с гордостью продемонстрировал замечтательную коллекцию зажигалок, где собраны экспонаты от древних времен Первой мировой войны, до современных. Здесь и шотландская голова рыцаря, и французские гранаты, и бокал кавказского вина, даже дуэльные пистолеты. Каждый из них – подарок коллег и учеников. Гости постепенно пополняют коллекцию. «Ну, а те, у кого под рукой не оказывается зажигалки, приносят спички», – смеется профессор. 
Материал подготовила
Марина Полубарьева
«Ленинградский университет»,
№ 10, 10 май1994
|
