|
|
|
№ 9 (3732), 4 мая 2006 года
|
 |
|
|
|
|
Михаил Шемякин:
«Идея спасения мира
у каждого своя»
Николай Генрихович Скворцов, декан факультета социологии, представил гостя просто: всемирно известный художник. Студенты спрашивали, где лучше учиться профессии скульптора и не собирается ли Шемякин синтезировать во что-то цельное исследования из серии «Шар в искусстве» или «Смерть в графике и живописи». Оказалось, что художественное образование самое лучшее – в России, а перегруппировка экспонатам «Воображаемого музея Михаила Шемякина» пока не грозит. Настроение у мастера было приподнятое, и пессимистические откровения о сущности современной России воспринимались скорее как литературные аллегории, нежели горькая правда.
«В прессе мои высказывания постоянно подвергаются цензуре, — сказал Михаил Михайлович. – Поэтому я рад возможности говорить с вами напрямую». В специальном интервью журналу «СПбУ» Михаил Шемякин также высказывался, что называется, без купюр, а ближе к концу поинтересовался, исполнилось ли корреспонденту и фотографу шестнадцать лет, и не привлекут ли его за развращение молодежи, как Сократа.
– Почему одни успевают невероятно много, одержимы работой, а другим вечно не хватает времени или сил?
– Трудоспособность надо в себе воспитать. Наполеон и Цезарь мало спали, многие художники тоже. У каждого творческого человека, который много работает, вырабатывается особый режим. Они не похожи на обычных людей: спят мало, приучив свой организм к четырем часам сна. Я знал людей, которым достаточно двух часов. Я еще в молодости выработал этот режим. Я работал такелажником и уже в восемь часов утра должен был стоять с лопатой и ломом у входа в Эрмитаж. Минута опоздания была опасна для зарплаты. И свои картины я писал ночью. Днем – работа была изматывающая – не раздеваясь, падал на койку и немного спал, потом до рассвета писал, и снова уходил на работу. Я и сегодня прибавляю ночь ко дню. Некоторые, наоборот, к ночи день прибавляют. Когда человек много спит и много ест, он жалуется на здоровье, его постоянно клонит в сон. Я никогда не обедаю. Я ем очень поздно и немного, это можно заметить по моей фигуре. А многие мои однокашники возят свой живот на тачке…
– Выходит, трудоголизм полезен для здоровья?
– Конечно. Тот, кто много работает, всегда собран, ему некогда заниматься созерцанием, разговорами о своих бобольках. Мужчины капризны, даже больше, чем женщины. Они очень любят рассуждать о своих болячках, особенно если прочитают справочник по медицине. Все, кроме внематочной беременности, могут найти. Однажды в юности мне в руки попал ветеринарный справочник – в доме всегда было много животных. И все болезни, что животные передают, включая самые страшные лошадиные заболевания, я сразу стал подозревать у себя.
– А как же созерцание, в котором художник ищет вдохновение?
– Это байки: вот художник сидит, в носу ковыряет и, как Манилов, глядя вдаль, строит замки из слоновой кости. Все гораздо проще и одновременно сложнее. Работа – это труд. Для художника, как и для любого творческого человека, важно не созерцание, а озарение. Это то, что не поддается исчислению ни во времени, ни в сознании человека. Игнатий Лойола, был гулякой, участвовал в рыцарских поединках, однажды был ранен. Во время прогулки на природе в один миг на него снизошло озарение. И он вернулся в замок уже святым человеком. У многих святых, судя по описаниям, происходило такое мгновенное озарение. То же самое бывает у индусских посвященных. Любая картина, любое решение, которое приходит извне, бывает озарением, а не результатом ожидания художника – когда же музы начнут порхать вокруг меня, и одна из них, учитывая, какой я красивый, сядет мне на плечо, поболтает ножками – тут-то я и начну творить.
Я много созерцаю, но созерцание доведено до минимальных временных затрат. Обычно когда я живу в Париже, я совершаю ночные прогулки, и за ночь прохожу 12—15 километров. Я фотографирую бумажки, листья, фигуры ангелов, рыбаков, танцоров. Ночные жители с удивлением видят человека, который, стоя на коленях, фотографирует какой-то раздавленный башмаком окурок. Из этого я создаю свои образы.
Своих студентов я учу раскрыть глаза на мир, снять шоры, чтобы видеть мир в другом ключе, настоящим, подлинным. Четыре года у меня учился один студент, Володя Зиваков, сейчас он профессор, преподает в художественном университете в Лос-Анджелесе. Когда кончался его срок занятий у меня, он приносил удивительные пейзажи. Я спрашивал: «Что это?» Он отвечал: «Грязь и снег на лопате». Я приучил его черпать образы в любых проявлениях природы: в листьях, коре деревьев, воспринимать мир изнутри. И на сегодняшний день это любимый профессор своих учеников. Те знания, которые он получил у меня, намного превышают знания нормальных учителей. Сам он пришел ко мне, уже окончив университет. И как это ни печально, это был чистый лист. Минимальные знания в сфере искусства, джентльменский набор – и все. То же самое здесь в Академии: ко мне приезжают педагоги, которые знают Леонардо, Ван Гога, пару имен, которые знает любой нормальный человек, и не более того. Наверное, причина все-таки в лености. Потому что есть библиотеки, доступны книги и журналы. Когда я воспитывал себя как художника, книги по современному искусству запрещено было выдавать, специальные пометки даже существовали: красный кружок наклеен – очень опасная книга…
– Как «предел Африки» в закрытой библиотеке в «Имени розы»…
… а квадрат или треугольник значили, что выдавать можно только партийным людям, или людям с большим партийным стажем. Мы, студенты, ничего не получали. И мы заводили романы с разносчицами книг…
– Какой профессиональный цинизм…
…Обычно это были молодые девушки… мы заводили легкие романы. А библиотека Академии художеств тогда работала до двух часов ночи, были такие сказочные времена. Где-то в одиннадцать вечера дирекция уходила, надев галоши и теплые пальто. И растворялась в ночном сумраке. А мы прорывались в дальние залы библиотеки, и нам выносили книжки, помеченные этими страшными значками. Что-то мы переписывали, что-то фотографировали. Первая моя библиотека создавалась из фотографий, иногда мутных, черно-белых, но я-то помнил, как это выглядит в цвете. Таким образом я знакомился с Сутином, Френсисом Бэконом. Был 1957 год. В то время эти имена не звучали даже в западных странах.
– Может быть, сегодня обилие доступной информации создает иллюзию того, что эта информация не важна, не обязательна для немедленного освоения?
– Может быть, но это зря. Это – твоя профессия, ты обязан это знать. Когда ко мне приходят люди заниматься, я говорю: вы будете сейчас изучать то, что вы обязаны знать. Только потом вы будете получать от меня материалы для оттачивания своего мастерства.
– Когда вас высылали в 1971 году, у вас уже был довольно большой архив, который вам не позволили вывезти. Куда он делся?
– Часть удалось вывезти через дипломатов. И спустя десять лет я получал части уникальных материалов. Они интересны тем, как мы создавали свои первые книги, в каком направлении шел поиск. Я понял, что с юных лет для меня как художника было важно изучение так называемого примитивного искусства, хотя я очень не люблю этого слова. Это Африка, Океания, аборигены Австралии. Потом, когда я в 1968 году познакомился с Михаилом Матвеевичем Шварцманом, я был поражен, что есть еще один человек, намного старше меня, который занимается теми же вещами. Он был в то время главным художником по декоративным и товарным знакам России. На нашу группу «Санкт-Петербург» он оказал хорошее влияние. В 1994 году у него были проблемы – его пригласили сделать выставку в Третьяковской галерее, а потом поставили условие – выставка состоится, только если будет каталог, для которого надо найти спонсоров. Старик был на грани ухода в другой мир. Мне звонили его ученики, просили что-нибудь сделать, чтобы Михаил Матвеевич Шварцман воскрес. У меня было тяжелое материальное положение, но я влез в долги, сделал каталог и отправил весь тираж в Третьяковскую галерею с письмом, в котором просил, чтобы выставка все-таки состоялась. Вообще же художники очень плохо друг к другу относятся, вы, если в дальнейшем будете у них брать интервью, это заметите.
– Эгоизм – обязательное свойство творческой натуры?
— Я думаю, это проблема био- и психотипа. Есть творческие люди, не только художники – на Западе мы говорим «артист», – которые настолько не уверены в своих силах, что могут выживать в своем творчестве и что-то выдавать на-гора только тогда, когда они чувствуют себя верхней точкой. Когда всех остальных опустили, как говорят в блатном мире. Вот Михаил Матвеевич, к сожалению, будучи замечательным человеком, относится к этому типу. Ему нужно было потоптать всех зверевых, янкилевских, кабаковых. Бывает другая порода художников, таких, как Ван Гог. Он обронил фразу, которая мне запала в душу: «Ценность человека для меня определяется его способностью восхищаться». И он восхищался Делакруа, его любимым божеством был Альфред Мотичелли, которого он ласково называл Фадо. Он обожал Домье и много работ просто переводил, делал гравюры, мечтал, чтобы художники работали вместе. В результате разыгралась его трагедия с Гогеном, который был немного другим по своим духовным параметрам. Если б Ван Гог знал меня, он, наверное, меня бы счел одним из бесценных людей. Я принадлежу к той породе, которая восхищается. Если спрашивают по телефону о моем любимом художнике, я сразу говорю – присядьте. Я могу говорить об этом до утра. Я считаю, что любой художник, который создал две-три интересные картины, уже достоин внимания, и у каждого есть озарения.
– Сейчас идет активное обсуждение речи митрополита Кирилла. Действительно ли либеральные ценности противоречат ценностям христианским?
– Я боюсь яростных атеистов, яростных мусульманских фундаменталистов и яростных русских попов, которые уже перед революцией, когда цензура просто свирепствовала, доказали, что, если церковь начинает вмешиваться в дела политики и искусства, ничего хорошего из этого не выходит. Церковь должна заниматься своими делами – уловлением душ и спасением их. А когда церковник сидит и важно рассуждает, что от Бога, а что от диавола, показывая на картины Сезанна, Ван Гога, Сальвадора Дали или на картины вашего покорного слуги, то от этого становится страшновато. Я очень ценю митрополита, он очень образованный, я бы даже сказал, рафинированный человек, но его призывы нужно рассматривать весьма осторожно. С одной стороны, я понимаю, о чем он печется, и понимаю, куда может завести буйный русский характер и искаженные понятия того, что такое дозволенность и вседозволенность. Понятие того, что такое демократия, в голове у русского человека перемешалось с полной анархией. С беспределом. А понятие свободного рынка превратилось в грабеж страны и населения. В искусстве это проявляется в том, что мерзкий спекулянт на выставке в Манеже предлагал людям научить их осквернять иконы. И он представляет искусство России у Гугенхайма, когда все «мирискусники» – Дягилев, Нижинский, Павлова, Сергей Лифарь – там отсутствуют. А они очень популярны на Западе. На выставке, которая представляет Россию за 750 лет, нет Зверева, Олега Целкова, Вайсберга, Краснопевцева, Шемякина, всех художников, которые в свое время боролись за свободу искусства. Всех нас смела милая Катя Деготь, бывшая яростная сотрудница газеты «Коммерсант Daily», которая лет одиннадцать выступала против меня. В конце концов я ей послал большой ящик с туалетной бумагой. Возражать я считал ниже своего достоинства. Но на сегодняшний день она считается ведущей искусствоведкой России. Такие вещи тоже опасны. Тем не менее, я предпочту Катю Деготь с ее грязью, нежели какие-то церкви, снабженные бумажными церковными цветочками.
– Может ли человек без специального образования определить, что является искусством, а что - спекуляцией?
– Это очень злободневный и сложный вопрос. Потому что человек рождается свободным, независимым и обладающим безупречным вкусом. Вкус портим мы - интеллигенция, которая делает разграничение между собой и простым народом, массой. Это разделение происходит даже на уровне игрушек. Например, в той же Америке считается, что аляповатые пупсики – это для нищих пуэрториканцев, мексиканцев, а для белых уже выпускают фарфоровые игрушки с изысканными ручками, ножками – чуть ли не XVIII век. И мы уродуем вкус этих грандиозных людей. Я считаю, что понятие «простой человек» — это глупое понятие. Ведь это явление совсем не простое. Меня часто спрашивают о моих любимых мастерах, я говорю, что чаще всего у этих художников, производителей того искусства, которым питаюсь я, нет имен – я вдохновляюсь преаисторическим искусством, наскальной росписью или искусством простых гончаров. Я много лет провел в Музее этнографии, где копировал эти крестьянские вещи. Откуда я знаю, кто сделал этот великолепный горшок, форма которого сегодня достойна музея. Посмотрите, что творилось на Руси – какое богатство красок, разнообразие одежд. Нам с нашим жалким творчеством делать нечего! А потом все это было объявлено «деревней». Присоединились так называемые поэты, литераторы. Мы растлили этот простой народ.
Ребенок может определить, что хорошо, а что нет. Но уже к десяти годам он дико испорчен телевидением, рекламой, тем мусором, которым забивается его голова. Он уже искалеченным будет к восемнадцати годам. И если он сам не выбрал свой путь, если у него нет старшего учителя, то, конечно, критерии оценки у него будут запутаны.
– Сегодня нам навязывают альтернативу: верить либо в гражданские свободы, либо в христианскую мораль. А есть ли третий путь?
– Наверное, есть. Меня часто спрашивают – вы христианин или мусульманин? Мой отец был мусульманин. Конечно, липовый. Он поминал аллаха только когда гонялся за мной с шашкой, крича: «Клянусь аллахом, я отрублю тебе башку!». На этом его мусульманство кончалось. Но, тем не менее, я думаю, что мой ответ самый правильный. На сегодняшний день самое сложное – попытаться быть просто человеком. Сахаров при получении Нобелевской премии сказал: я не пессимист, и мои друзья, крупнейшие ученые, не пессимисты, но в силу того, как на сегодняшний день развивается технологическая мысль и как мы отстаем этически и морально, через некоторое время того, что мы называем гомо сапиенс, на земном шаре не останется. Я вольно цитирую нобелевскую лекцию академика Сахарова, но суть такова: произойдет естественная или неестественная эволюция. В результате останутся только мутанты. Я думаю, что Андрей Дмитриевич просто не хотел обижать людей. Он не добавил, что это будут духовные выродки или духовные монстры. Но то, что это человечеству грозит, он явно предвидел.
– Грозит или уже свершилось?
— Кое-где уже свершилось. Посмотрите, что мы делаем с той же молодежью. Я давно живу на Западе и вырос не в России. Но когда я приезжаю сюда, я вижу скрытую работу над мозгами простого люда и особенно молодежи. Повсюду повелительная форма: бери от жизни, хватай, лапай… а что лапать? Оказывается, банку с кока-колой. Но проблема не в объекте, а в призыве - бери, хватай, ешь – этот призыв подсознательно призывает к насилию, к агрессии. Что мы делаем? Пьем «Клинское». Как мы отдыхаем? Снова пьем «Клинское». На Западе запрещено рекламировать даже сигареты, но здесь идет накопление дикого капитала. Торговцы как с цепи сорвались. Но тогда нужно не расстраиваться и вспоминать, что Солженицын очень давно предупреждал: не дай бог еще раз обмануть людей, не ждите тогда от молодежи ничего хорошего, не хватайтесь за голову. И то, что сегодня происходит благодаря усилиям торговцев, та же реклама – это обман народа. В это выродились идеи, за которые боролись мои друзья – Владимир Буковский, Марченко, который погиб в лагерях, Галансков. Сейчас этих людей даже не вспоминают. Вот это и есть по отношению к молодежи настоящее предательство.
–А еще раньше о том же самом писал Ален Даллес в своей доктрине. Не есть ли это результат реализации доктрины Даллеса?
– Я не люблю разыгрывать из себя пророка. Я считаю, что причина прежде всего в торговле и коммерции. Вся политика – это торговля и коммерция. Все знают, что в Чечне идет война, правда, это объявляется не войной, и все размазано по тарелке, как манная каша. Если бы Москва захотела войну прекратить, то можно было бы это сделать в течение недели. Говорили в старину: кому война, кому мать родна. На этой трагедии простых людей делаются большие деньги. С одной стороны, это якобы политика, а сейчас еще религию подмешивают. А на самом деле это коммерция. Самый страшный грех, против которого еще в библейские времена выступал Моисей – поклонение мамоне, пляски около золотого тельца. Я не пессимист. Но я прекрасно понимаю, что остановить этих людей нельзя, и что мы валимся с нарастающей скоростью в бездну – это экологическая, атомная катастрофа. Имена самых богатых людей в мире остаются тайной. Все эти гусинские, березовские, абрамовичи – нищие по сравнению с теми, кто делает и поставляет оружие для США и других стран. И их тоже не остановишь. Наша задача – оставаться людьми.
Как христианин я себя убеждаю, что все идет по писаному. Я никогда не забуду один очень странный эпизод в моей жизни, врезавшийся мне в память. Я был в свое время послушником в Псково-Печорском монастыре. И в мои обязанности входило выводить по праздникам схимников – провожать их от затвора до собора. И я вел одного престарелого схимонаха. Звали мы его Елочка. Он был крохотного роста. На схиму монаха отпевают в гробу, и даже монашеское имя он теряет, получая новое. То есть, этот человек дважды ушел от мира. Монах-Елочка был приветливый, веселый, все подбегали к нему на благословение. Вдруг одна крестьянка бросилась ему в ноги с плачем и говорит: «У меня несчастье в семье, помолись за меня, муж пьяница, один сын в тюрьме за убийство, другой – за воровство, и дочка проститутка. Что мне делать?» Тот остановился, ласково на нее посмотрел, потрепал ее усушенной ручкой по платку на голове, и сказал: «Радуйся, дщерь, на твоих детях, на твоем муже пророчество Божие сбывается». Развернулся и почесал к собору, а я его под руки веду. Та как была с раскрытым ртом, так и осталась. Я еще на нее оглянулся – так она и стояла на коленях в полном удивлении. А тот пошел молиться дальше. Вот такая философия. Когда я думаю, что все идет по писаному – а он прав был – получается, что чем хуже, тем лучше. Как написано в Апокалипсисе у Иоанна. Страдающих людей священники именно этим утешают. Я четко знаю одно – я, как муравей, должен в этом архитектурном муравейнике выполнять свою функцию. И понимать, что ты как солдат на посту: делаешь то, к чему ты призван. Достоевский писал: просто личное счастье мужика не устраивает, он должен думать о вселенском. Вот это всегда губит Россию. Чем немцы отличаются? Каждый занят своим делом. Колбасник делает колбасы, архитектор – строит, но он строит великолепно, у него ничего не разваливается, потому что каменщик тоже относится к своей работе ответственно.
– В памятнике «Дети - жертвы пороков взрослых» есть фигура Нищеты. А ведь на Руси всегда считалось – бедность не порок, а вот алкоголизм – порок. А теперь получается наоборот – бедность самый настоящий порок?
– Разговор идет совершенно о другом. Бывает добровольное отречение от богатства. Франциск Ассизский и монахи-бенедиктинцы принципиально ходили босиком, собирая богатство на небе, а не на земле. А здесь речь идет о родителях, которые нищетой своей толкают детей на преступление. Как в странах Азии, где родители торгуют своими детьми. И туда ездят толстобрюхие немцы и американцы развлекаться. Нищета, отсутствие образования, воровство приводят к этому. У нас по тюрьмам много молодежи сидит, потому что из-за нищеты они выходят подрабатывать продажей наркотиков. Для детей нищета – это порок.
– Взрослый человек в современной России может выбраться из нищеты?
– Тот, который не ворует – нет.
Россия фактически обречена на воровство. Воровство стало на сегодняшний день узаконенной формой существования. Если мы рассматриваем заработную плату – человек получает сто долларов, но все прекрасно знают, что на эти сто долларов он не живет. Я беседовал с некоторыми чиновниками, и они говорят – да, мы ежемесячно получаем на работе конверт с деньгами. Вся страна не платит налоги. А в той стране, где я живу и паспорт которой имею, это называется воровством самым страшным. У нас говорят: есть две вещи, которые неизбежны – это смерть и налоги.
— Почему в своей благотворительной деятельности вы занялись именно Колпинской колонией для несовершеннолетних? Не перспективнее ли заниматься будущей элитой, – как олигархи, которые учреждают стипендиальные программы?
– Этими детьми занимаются олигархи, а мы занимаемся теми детьми, которые имели неосторожность украсть пиджак, велосипед или что-то, стоимость чего превышает сто восемьдесят рублей. Вот это называется хищением чуть ли не в особо крупных размерах. Если вы здесь сперли миллиард и вывезли за границу, вы уважаемый человек. А за трехколесный велосипед дают три года колонии. Мне, используя свое имя, пришлось ездить к министру юстиции Юрию Яковлевичу Чайке – это замечательный человек. Очень сложно изменять законы, повышать оплату сотрудников, чтобы у детей были лучшие прапорщики. Раньше туда шли люди, которые не в состоянии справиться с должностью. Было много нарушений, надо было отделить переростков от несовершеннолетних. Мы даем концерты для детей – туда регулярно ездит Анвар Либабов, некоторые музыканты. Мы выставляем рисунки детей. И они начинают понимать, что не обязательно лазать по карманам, чтобы получить деньги. Можно рисовать картины.
– Творчество – выход из порочного круга?
– Творчество, безусловно, очень помогает. Я не знаю, согласен ли я на все сто процентов с выражением моего любимого поэта Иосифа Бродского, что, если бы Гитлер и Сталин больше читали Достоевского и Диккенса, они не были бы такими злодеями. Я считаю, что чем больше человек погружен в творчество и приобщен к нему, тем меньше у него шансов творить беззаконие. Гений и злодейство несовместимы. А Достоевский сказал, что красота спасет мир, правда, всегда, когда я вспоминаю эту фразу, я вспоминаю Делакруа, который сказал: «Красивое – это еще не есть красота». А что такое красота и чем мы будем спасать мир – над этим стоит задуматься. Человек-собака Кулик, который бегал голым, наверное, тоже считает, что своими действиями спасает мир. У каждого своя идея спасения мира.
– Образованную молодежь постоянно искушают карьерными перспективами – стань президентом, заработай половину денег вселенной…
– То же повелительное наклонение.
– И тот же эффект, как от рекламы?
– Все зависит от степени интеллектуальности. Нам же тоже в свое время предлагалось: будь послушным – и ты станешь сначала членом союза молодых художников, потом плавно перейдешь во взрослый союз. Ты получишь деньги на натуру, мастерскую, право на выезды за границу. Государство обязано ежегодно делать закупку твоих работ на десятки тысяч рублей. Художники жили, катаясь как сыр в масле. Но я выбрал лопату. Я знал, что у меня есть такая возможность. С юных лет я неплохо рисовал, Союз графиков отмечал мои работы. Но я понимал: мне с ними не по пути. Я получал 28 рублей 40 копеек, это была нищенская зарплата. Мои знакомые эрмитажные сотрудницы, которым нравились мои работы, а может быть, и я нравился, приносили мне в газету завернутые бутерброды: французская булка, разрезанная пополам, масло и котлета. И это считалось большим подарком. Для меня это было немало. Игорь Дмитриев, с которым мы дружили, однажды подарил мне на день рождения под видом букета баранью ножку. Увидев его со свертком, я подумал: ну зачем мне цветы? Мы действительно голодали.
Свобода обрушилась на советского человека слишком неожиданно. Высоцкий пророчески пел – мне вчера дали свободу, что же мне с нею делать? Люди пытаются осознать, что же это на них свалилось. Кто-то стремится вернуться в рабство. Кто-то пытается убить в себе раба.
– В современной России революция возможна?
– Сегодня для инакомыслящих, настоящих инакомыслящих, а не болтунов, обстановка более опасная, чем при советской власти. Серьезной инакомыслящей была Старовойтова. Вы знаете, где она похоронена. Причем она не одна. Журналистов сколько интересных было убито! Наказуемости никакой. Прекрасно известно, кто их заказал. В наше время – мы все прошли страшные сумасшедшие дома, принудработы, но, тем не менее, чтобы с человеком расправиться, его убрать, нужно было разрешение всего центрального кабинета. Сегодня просто говорят не «расстрелять», не «убрать», а «обратить внимание». Когда говорят в верхних кругах, заправляющих денежными потоками, «обратить внимание», значит, через пару дней этого человека не будет. Если появятся люди типа Старовойтовой, с ними будут расправляться нещадно, как в 1937-1939 году. Это всегда будет выглядеть как случайность или нераскрытое дело. Сегодняшняя мафия стоит вне всякой политики и в тысячу раз более опасна.
Я вот говорил с Володей Буковским, который полжизни отсидел в тюрьмах за идею демократии. Когда в разгар перестройки он съездил в Россию, я впервые увидел Володю плачущим. Он говорил: «Я в глубокой депрессии, я с трудом удержал себя от самоубийства. Я увидел все, за что мы боролись, за что умирали наши друзья, Галансков, Марченко и многие другие, малоизвестные в России, чьи имена и по сегодняшний день не упоминаются». Он сказал: «Я понял, куда мы забрели со своими идеями. Все, за что мы боролись, искажено». Вернувшись в Англию, он хотел повеситься. То, что его сегодня не впускают в Россию, никого не интересует. Это человек, который за демократию просидел полжизни в страшной Владимирской тюрьме. Все говорят: «Ой, неужели». И он говорит – не открывают они мне визу, и не надо, от всего этого пахнет уголовной помойкой. Я спросил: «И что, с этими пессимистическими мыслями мы будем уходить в иные миры?» Он ответил: «Нет, единственная надежда – молодежь. Я что-то наблюдаю по газетам, что-то чувствую великой интуицией бывшего заключенного, и я понимаю: молодежь, возможно, что-то переменит. То, что творят немолодые – это полная ерунда. И если что-то будет меняться, то только молодыми». Будем надеяться, что он прав.
– Методом эволюции или переворота?
– Сложно сказать. Переворот не будет делать молодежь. Молодежь в состоянии сделать только шумную стачку. Переворот возможен только силами армии. Куда захочет идти армия, в каком ключе она захочет менять эту страну, тоже большой вопрос. Но обычно что-то меняет армия. Потому что тем, кто сегодня у корыта, не до народа. Главное, удалось наворовать достаточно. А те, кто прорывается к власти, озабочены только вопросом, останется ли им хоть что-нибудь.
– На встрече со студентами вы сказали, что поняли пророчество «Петербургу быть пусту» - речь идет о разрушении облика старого города. Но другие старые города уже изменились. Получается, Европа уже в запустении?
– В запустении. Я иногда навещаю мою сестру, которая живет в Бельгии. На сегодняшний день Брюссель, этот великолепный город, который воспевал Питер Брейгель, сохранился в двух улочках и нескольких зданиях. Вы словно попадаете в большую залу под открытым небом. Картинно-архитектурная галерея. Посидели, выпили пива, две улицы прошли – и все. Единственный город, который пока держится и все никак не может опуститься под воду – это Венеция. По простой причине – там нет молодежи, там доживают старики из старой аристократии. И действуют законы, которые запрещают там внедрять что-либо новое. Два здания были внедрены. Очень нелепые, до сих пор продолжается скандал по этому поводу. Ренуар однажды ездил в Испанию, и я никогда не забуду его фразу: «Картины хорошо сохранились только там, где отсутствует штат реставраторов». То же самое происходит с городами. Где меньше внедряются денежные мешки, там городу легче. Как только пришли толстосумы, происходит разрушение городов. От Петербурга и так мало что осталось после страшнейших бомбежек, многое так и не было восстановлено. При мне сносили собор Успения Богородицы на Сенной, взорвали Греческий собор, о котором писал Бродский. При мне уродовали здания на Фонтанке. Модно было пристроить еще этаж. Запустение - это не значит пыль по углам и все прочее. И пыль бывает иногда приятна. На сегодняшний день подписано разрешение на 420 нововведений в центре города. Если смести старую архитектуру, это и будет мерзость и запустение. 
Венера Галеева
|
