|
|
|
№ 7-8 (3730-3731), 18 апреля 2006 года
|
 |
|
|
|
|
На коне
или на обочине...
Еще в школе Юра Лаптев хотел заниматься экономической теорией. И кроме университета, других вузов, где бы обучение по экономике было столь фундаментальным, в Ленинграде не было. Выпускник экономического факультета ЛГУ Юрий Лаптев не разочаровался в своем выборе профессии. Он считает, что университет оставил заметный след в его судьбе. И сегодня Юрий Валентинович ЛАПТЕВ, генеральный директор компании “Балт-Аудит-Эксперт”, член Общественного совета Санкт-Петербурга, — наш гость. Мы беседуем с ним об экономике тогдашней и нынешней, об экономике советской, российской и западной. О том, какова роль науки и роль университетов в России...
|
 |
Ю.В.Лаптев |
|
— Отец у меня историк, и в младших классах я тоже хотел стать историком. Потом мне подарили набор “Юный химик” (из ГДР) — и я увлекся химией. Устроил дома лабораторию, экспериментировал, изучал свойства веществ и даже опубликовал две работы: в журнале “Химия в школе” (о приборе для получения олеума) и в академическом журнале, совместно с педагогом.
А в 9-10-х классах заинтересовался экономикой. Началось с того, что прочитал работу Шумпетера, нобелевского лауреата, на английском языке в Публичке, в спецхране. Потом изучал статьи и книги других современных западных экономистов. Интересовался экономическими теориями, историей экономических учений. Хотелось понять, как функционирует экономика в целом, как она влияет на общественную жизнь и на политику. Какие существуют противоречия в современной экономике, как они разрешаются. Что думают по этому поводу корифеи экономической мысли.
Меркантильных соображений в силу юного возраста у меня не было, преобладали романтические представления. Я просто выбирал дело, которым мне было интересно заниматься.
— И пошли в университет на экономический...
— Выбора у меня не было — только университет. Во всех остальных институтах была более прикладная подготовка, привязанная к специфике отрасли. Окончив английскую школу в 1970 г., поступил в ЛГУ на экономический факультет — и не разочаровался в своем выборе. Учился хорошо, был даже старостой курса. Встретил толковых педагогов. Прежде всего это Андрей Андреевич Дёмин, мой научный руководитель, профессор кафедры экономики современного капитализма. Он не только читал лекции, но и возился со студентами: отбирал лучших и много внимания уделял работе с ними. Редактировал журнал “Вестник ЛГУ. Серия экономическая”.
Семинары у нас вел Николай Васильевич Расков, ассистент, а потом доцент. Он тоже много внимания уделял внеаудиторной работе со студентами. После занятий не уходил из аудитории, и каждый мог подойти со своими вопросами, обсудить литературу. Поскольку я специализировался по кафедре экономики современного капитализма, то преподаватели, которые занимались экономикой социализма, меньше влияли. Но хочу отметить все же профессора Виктора Николаевича Воротилова (позже он работал в Институте региональной экономики).
В 1986 году я работал в Школе бизнеса Чикагского университета. Так у них работа со слушателями тоже занимает важное место, она даже выделена как обязательная работа для преподавателей. Сама аудиторная нагрузка у них невелика, но они приходят на работу достаточно рано (у каждого профессора свой кабинет и секретарь), проводят там почти весь день, и любой слушатель в любое время может придти к нему и задавать вопросы, пока все не выяснит. Нет никаких приемных часов — в любое время! И профессор обязан отвечать ему, и такое консультирование считается одной из важнейших составляющих академической нагрузки. У нас на факультете таких правил не было, но наши преподаватели это реально делали. Формально тот же Расков после семинара мог сразу же уйти: дескать, я занят, извините, ребята... Но он никогда не уклонялся от обсуждения вопросов, которые интересовали студентов. И это, безусловно, образцы того, каким должен быть настоящий университетский преподаватель...
В 17 или в 22: когда выбирать профессию?
— Вы можете сравнить американскую модель образования и нашу?
— В 1986 я работал в США (читал разовые лекции в 14 американских университетах и одном канадском, вел курс в Чикагском университете) и познакомился с их системой образования. У них молодой человек принимает решение о выборе специальности гораздо позже, чем у нас, в более старшем возрасте, когда имеется больший жизненный опыт и образование выше. Среднее (в наших терминах) образование у них 12-летнее, с 6 до 18 лет. Затем колледж, общеобразовательная программа, 4 года всего понемножку. И по существу, в Америке человек принимает решение о профессиональной карьере перед поступлением на магистерскую ступень, в возрасте 22 лет! А не в 17 лет, как у нас. К тому времени ему на 5 лет больше, и у него за спиной не 10, а 16 лет образования. То есть кругозор и жизненный опыт у него значительно больше.
Будущий врач, инженер, юрист и экономист могли сидеть в колледже «за одной партой». А потом они расходились по профессиональным школам: медику учиться больше — 4 года основная подготовка плюс 2 года интернатуры в госпитале, школы бизнеса обычно двухгодичные, юридические школы 2-3-годичные, инженеры учатся вплоть до 4 лет. Но самое главное: в 22 года человек делает выбор более осознанно, он куда лучше ориентируется и в своих желаниях, и в жизни.
А десятикласснику тех лет принять осознанное решение было очень непросто. Недостаток информации, недостаток жизненного опыта сильно мешали. А получить второе высшее образование в советских условиях было почти невозможно — только повышение квалификации. Считалось, что это брак в работе системы образования (государство на вас зря потратило деньги, пять лет учило...), и поэтому всячески этому препятствовали.
Нельзя сказать, что я в 17 лет глубоко понимал, что такое экономика. Да, прочел несколько работ, заинтересовался, решил попробовать свои силы в этой области. И мне повезло, что я не разочаровался в экономике. Наука оказалась очень интересной, я занимался исследованиями, еще в советские времена начал преподавать...
Сейчас студенты после окончания университета могут идти в бизнес, а тогда такого не было. Но в те годы в обществе было стойкое уважение к науке и к ученым, в том числе к тем, кто занимался чистой наукой.
В университете существовала определенная научная среда — можно сказать: дух храма науки (если не бояться напыщенных фраз). Люди занимались серьезными проблемами. Сейчас появился такой термин “исследовательский университет” — так вот, этот элемент исследований присутствовал в нашем университете всегда. Не было натаскивания на решение узких проблем, а было стремление к познанию истины. В других вузах, наверное, в силу отраслевого характера, было более прикладное образование. А нас отличал даже некоторый снобизм: мы — универсанты, у нас фундаментальное образование, мы исследователей готовим.
— Откуда в вашу компанию приходят студенты? Заметна ли разница между студентами СПбГУ и других вузов?
— Сейчас все сильно изменилось, нивелировалось. Из вузов мы практически не получаем специалистов. Но вот что заметно по всем выпускникам: они хорошо владеют инструментами расчетов. Например, нужно подготовить бизнес-план. Он берет, легко использует ряд программных продуктов, чтобы подсчитать потоки, окупаемость и т.д. Но это не означает, что ему можно дать задание сделать реальный бизнес-план. Потому что в любом бизнес-плане главное — маркетинговая часть. Нужно почувствовать рынок: что окупается, а что нет. Нужно понимать специфику конкретного бизнеса, что за команда работает, как управлять затратами. То есть необходим опыт работы с бизнесом, а не механические данные и способность загонять цифирь в таблицы.
У нас во всех подразделениях стажируются студенты, сейчас — человек десять с факультета менеджмента СПбГУ. Привлекаем молодежь из разных вузов: юристов — с юрфака университета, управленцев — из Инжэкона. Некоторых мы берем на работу — и выбраковываем многих. Успешность и способность работать связаны прежде всего с трудолюбием. К сожалению, полно разгильдяев со способностями, но без усердия. А те, кто хотят научиться и сделать карьеру, имеют все возможности, если приложат необходимые усилия. Но для этого их нужно два-три года плотно учить, отвлекая опытных консультантов. К тому времени у бывших новичков непомерно возрастают амбиции, они ищут более высокооплачиваемые варианты трудоустройства. И таким образом, мы часто являемся инкубатором для молодых кадров — они разбредаются, в основном по нашим же клиентам. А у нас остаются специалисты в возрасте, они уже опытные, но не такие подвижные, как молодежь.
От студента до генерального директора
— А насколько подвижным были вы? По каким ступенькам карьеры прошли?
— После университета защитился (тема — экономика сферы НИОКР в США), преподавал в Пединституте, в ЛЭТИ, Финэке и Высшей партшколе. В рыночные времена ушел в бизнес. В 1988 году создал первый кооператив “Эксперт”, занимались консультированием, внедрением регионального хозрасчета, экономическим бюджетированием и созданием «народных» предприятий. В 1990 году создал “ИМАТОН”, который стал первым в области средств психометрии, в создании различных психологических тестов. Оставил “ИМАТОН” своему заместителю, профессиональному психологу Аркадию Балунову, пошел дальше. Создал брокерскую фирму “Нева-Инвест-Сервис”. Затем пришел в консультирование.
Наша компания “Балт-Аудит-Эксперт” занимается аудитом, оценкой, консалтингом. Аккредитована при всех крупных банках. В 2005 году мы разрабатали новую методологию планирования города. Выпустили книгу “Планирование развития города на основе стандартов проживания” под редакцией В.Бланка, председателя Комитета по экономической политике администрации Санкт-Петербурга. Всего в городе разработано 19 политик, из них 9 сделали мы — больше, чем все остальные. И мы же делали в целом систему планирования — точнее, работали специалисты наши и Комитета по экономической политике.
В 2005 году для Комитета по финансам мы разработали местную систему бюджетирования, ориентированную на результат. Эта популярная система, даже модная, она внедряется в фирмах, а мы сделали ее для всего города. Сейчас занимаемся реорганизацией крупных городских монополистов: “Пассажиравтотранса”, “Горэлектротранса”, Топливно-энергетического комплекса Санкт-Петербурга. В прошлом году разработали нормативы финансирования общего образования в Петербурге, нормативы финансирования профтехобразования — подушевые нормативы, которые будут внедряться с этого года. Вся сфера образования будет переходить на новые принципы финансирования.
С промышленностью широко работаем. Главное, чем занимаемся, — разработка стратегий развития и снижение издержек производства, важных для конкурентоспособности. Энергетикой и транспортом много занимаемся. Наша компания — ведущая в городе организация по экспертизе тарифов энергоснабжающих организаций. Эти экспертизы мы проводим по заказу Комитета по тарифам и ценам (раньше это была региональная энергетическая комиссия).
Комитет по экономике заказал форсированно разработать стратегию развития Петродворцового района с концепцией Наукограда, ее экономическим обоснованием. Проблема состоит в том, что есть концепция научно-внедренческих зон (в Петербурге их будет две: в Ново-Орловском лесопарке и в Стрельне) и концепция развития Наукограда, которая является противовесом к первой. И Комитет по экономике хочет понять: как эти концепции соотносятся, какая является более перспективной. И мы должны разработать стратегию развития экономического потенциала Петродворцового района. И поскольку промышленность в Петродворце зачахла, то Наукоград на базе университетских площадок — там проект номер один.
16 лет потеряно. Что же дальше?
— Вы много лет изучали экономические теории и успешно занимались экономической практикой. И какова же экономика России, с точки зрения специалиста?
— Ситуация с экономикой в России противоречивая. С одной стороны, с 1999 года мы бесспорно растем, и растем неплохими темпами. С другой стороны, только в 2007 году, если не будет никаких потрясений, мы выйдем на уровень 1991 года. И значит, 16 лет потеряно. А все остальные страны не стояли на месте, все активно развивались. Более того, перешли в новую длинную волну, в новый технологический передел перешли — а мы сильно отстали. Правда, наполняемость ВВП у нас сегодня куда более рыночная, чем это было в 1991-м. Экономика стала куда более эффективной, более ориентированной на потребителя. У нас бурно развивается сфера услуг, огромное насыщение товарного рынка, появились хорошие специалисты здесь. По насыщенности торговыми площадями ситуацию даже сравнивать не приходится с началом 1990-х.
Но не так все просто. Потеряны квалифицированные кадры в “оборонке”, часто безвозвратно. Мы занимаемся проблемами профтехобразования, и могу сказать, что ситуация катастрофическая. У города главный ограничитель роста (да и в стране тоже) — это нехватка квалифицированной рабочей силы. Быстро эту проблему не решить, ведь школы мастеров создавались десятилетиями. В той же “оборонке” мы не можем сегодня воспроизвести продукцию 1970-х годов: утрачена технология, нет специалистов, которые владеют секретами мастерства.
— Что нас ждет? Каковы перспективы?
— Для нас фундаментальная проблема — преодоление сырьевого характера экономики. Добывающая промышленность — очень капиталоемкая, с низкой скоростью оборота капитала (денежки медленно здесь бегают), это самоедская экономика. Да, на продаже нефти можно хорошо заработать. Но почти все эти деньги уйдут на то, чтобы разведать новые запасы. И геологоразведка, и эксплуатация месторождений все время дорожают, транспортировка дорогая.
Ориентация на добычу сырья заведет экономику в тупик. Нужна обрабатывающая промышленность, ориентированная на новые технологии и отрасли. И здесь у нас складывается ситуация не лучшим образом. Мы утратили позиции во многих высокотехнологических отраслях и реально мало что делается, чтобы восстановить этот потенциал.
На все накладывается проблема большой изношенности и устарелости инфраструктуры в стране в целом и оборудования на промышленных предприятиях в частности. Но все это, как ни парадоксально, имеет и свою положительную сторону. Два последних года мы развивались за счет бурного роста потребительского спроса: быстро росли реальные доходы населения и быстро рос потребительский рынок. Сейчас уменьшатся темпы роста доходов, но сама жизнь заставит больше инвестировать в инфраструктуру, в оборудование. И я очень надеюсь, что страну ожидает инвестиционный бум — и это будет новый здоровый источник экономического роста.
— Почему ожидается инвестиционный бум?
— Возьмем хотя бы, для примера, городское хозяйство. Сети, источники теплоснабжения изношены физически и устарели морально, построены на устаревшей идеологии. В городе существует так называемая открытая система теплоснабжения, от которой за рубежом почти везде отказались. Ситуация такова, что либо мы все замерзнем, либо надо перекладывать теплосети, менять теплогенераторы и делать это на основе новых технологий. Хотим мы того или не хотим, нам придется потратить эти деньги — иначе все полопается, все замерзнут.
За счет кого будет это финансирование, большой вопрос. Чтобы профинансировать через тариф, его нужно поднять в два раза! То, что население не в состоянии такие тарифы оплачивать, уже достаточно очевидно — была масса забастовок и митингов по всей стране. На Западе порядка 40% доходов расходуется “на хаузинг”, как это называется в целом (то есть на содержание жилья — туда входят и проценты по ипотеке, и коммунальные платежи, туда же относится оплата мебели, бытовой техники и тому подобного). У нас такого представить себе пока не могут, и до их пропорций дело не дошло. И оплата жилищно-коммунальных услуг у нас уже является предельно допустимой (не говоря о покупке нового жилья)... Значит, платить придется госбюджету. Но механизмы распределения вызывают вопросы, потому что госпредприятия, которые будут тратить эти деньги, не очень эффективны.
Та же ситуация в электроэнергетике. Чубайс недавно выступал и сказал, что минимум еще две зимы вся электроэнергетика в стране будет работать в критическом режиме, потому что только сейчас начинают увеличиваться капиталовложения в создание новых мощностей и расшивку узких мест по сетевому хозяйству. Но технологический цикл строительств таков, что переоборудование начнет давать отдачу не ранее 2009 года. То есть две зимы 2007 и 2008 гг. будут при том, что у нас есть. А экономика растет — растет и потребление. Запас мощности, оставшийся еще с советских времен, практически исчерпан, оборудование изношено, оно неэкономично.
Поэтому инвестиционный бум у нас неизбежен — иначе все рухнет. И он здорово подпитает экономический рост. И это хорошо: будут новые рабочие места, налоги и тому подобное. Но кто заплатит за все это? Видимо, существенную часть придется проплатить государству.
На коне или на обочине?
— А промышленность?
— Темпы экономического роста, может, и уменьшатся, но все же рост будет приличный. Но нужны принципиальные долгосрочные сдвиги в экономике. Нам надо вернуться к производству продуктов с высокой добавленной стоимостью, продуктов интеллектуалоемких, и товаров, выпускаемых на основе квалифицированного труда. С этим есть проблемы. В международное разделение труда, к сожалению, мы пока с этими товарами не вписываемся. Нам готовы отдавать все больше энергоемких и материалоемких производств — та же наша черная металлургия вполне конкурентоспособна на мировом рынке. И более того, на Западе давно не считают эту отрасль стратегически важной и спокойно смотрят, как индусы скупают металлургические компании, и не особенно препятствуют покупке обанкротившихся металлургических предприятий в Европе и Америке и со стороны наших концернов — “Северстали”, Новолипецкого комбината, Магнитки...
Но нам надо биться за то, чтобы у нас была приличная доля в самолетостроении. И до сих пор, несмотря на 15 лет забвения, у нас есть потенциал и в разработке, и в производстве авиационной продукции. Надо только не распылять усилия, надо сконцентрироваться на тех нишах, где есть возможность продвижения, где мы конкурентоспособны, — и туда вливать государственные ресурсы. Нужно скооперироваться с ведущими мировыми производителями.
Например, европейские авиастроители предлагают интересную программу кооперации с ними. Мы собрались заменять практически все средние и дальние магистральные самолеты “Боингами”, но “Боинг” нам просто продает самолеты, и всё. Это хорошие самолеты, современные, финансовые условия выгодные, продают со скидками. Но для нашей промышленности это только отрицательное явление. А европейцы, если мы сориентируемся на их аэробусы, а не на “Боинг”, — готовы передавать часть разработки и производства этих самолетов нам, плюс передать почти все работы по переоборудованию старых аэробусов из пассажирских в грузовые.
Еще есть ниша боевых самолетов, ниша ближнемагистральных самолетов — вот куда надо бросить госресурсы, чтобы наверстать отставание и производить высокотехнологическую продукцию. Она тянет за собой и науку, и образование, и квалифицированное обслуживание. Там высокая добавочная стоимость, хорошие налоги в стране остаются. Нам надо уходить от однобокой сырьевой экономики — это хорошая “подушка”, которая позволяет пережить тяжелые времена. Но все же мы были производящей страной: мы делали руками и головой, надо восстанавливать это производство. Если одни будут добывать сырье, а другие трудиться в сфере услуг, то будущее нашей экономики проблематично. Если мы все же сумеем построить сбалансированную экономику с сильной интеллектуалоемкой обрабатывающей промышленностью, тогда мы займем нормальное положение в мировой экономике. А это самое главное. Но для этого нужна государственная стратегия — за счет частной инициативы и рыночных механизмов это не вытянуть.
Мы не можем быть замкнутым хозяйством (как было в СССР, когда весь рынок Восточной Европы был наш). Сегодня для нас альфа и омега — это включение в кооперационные цепочки международного разделения труда. Если мы это сумеем сделать, будем на коне. Если не сумеем, то окажемся на обочине мировой цивилизации.
Взглянем с этой точки зрения на проблему народонаселения. За 2005 год население России в очередной раз уменьшилось на 750 тысяч. По прогнозам, к середине столетия население будет 96 млн (в худшем варианте) или 113 млн (в оптимистичном). То есть упадет на 30 млн — с нынешних 143 млн. Все бьют в набат, что это плохо, и это бесспорно. Но парадокс в том, что если мы будем оставаться сырьевым придатком, то это хорошо — ведь сырьевые отрасли создают в стране всего 2 млн рабочих мест. И для этой промышленности народу больше нам не нужно, а для остальных создать квалифицированные высокооплачиваемые рабочие места мы не можем. Так что если структура экономики останется прежней, то нам надо молиться, чтобы мы вымирали поскорее — тогда оставшиеся будут жить все лучше и лучше... Но это же бред полный!
Что мы можем делать лучше других?
— Насколько это понимают те, кто формируют экономическую политику страны?
— На словах — понимают... Я не раз участвовал в парламентских чтениях. Это различные комиссии, по каждой проблеме собирают специалистов, они высказываются, и все говорят правильные вещи — и приглашенные эксперты, и законодатели. Но когда смотришь, что на выходе получается в законе, а потом — на госполитику, которая на основе этих законов должна формироваться, то видишь, что у нас по прежнему преобладает нехитрая философия: все сделает рынок. Все сделает невидимая рука Адама Смита. Кому суждено выжить — выживут, кому суждено помереть — погибнут. А государство должно стоять в стороне и наблюдать, кто выплывет, а кто потонет... Если деньги дать, все равно разворуют — поэтому лучше не давать, тогда совесть будет чиста.
И к сожалению, подтверждающих фактов много: степень коррупции запредельная, каждый чиновник считает, что 10% он получает в виде зарплаты, а остальное должен “заработать” поборами, лоббированием. Как в условиях такого перерождения госаппарата бросать деньги налогоплательщика на какие-то проблемы? Взять хотя бы реализацию национальных проектов, где 90% времени обсуждений — то, как проконтролировать, чтобы все тотально не растащили, чтобы дошло до адресата (а не то, куда нужно вкладывать и как). И в эту сермяжную проблему упирается многое...
Все понимают, что мы должны определиться: для чего мы в мире нужны? Как источник сырья — это понятно. А еще зачем? Что мы можем делать лучше других в международном разделении труда, чтобы у нас покупали? Государство должно с этим определиться.
Например, сейчас будут большие вливания в автопром. “АвтоВАЗ” приобретен Рособоронэкспортом, туда собираются загнать в ближайшее время 4,5 млрд долларов. Краткосрочный эффект понятен: у нас в автопромышленности работает больше 2 млн человек (вместе с людьми, которые производят автокомпоненты). Если закрыть “Жигули” и перейти на сборку западных моделей, то потребитель выиграет — получит более современные машины, но экономика проиграет, люди останутся без работы, налогов мало станет. Вольют большие государственные деньги, они разработают пару новых моделей, переоснастятся, двигательный завод купят в Бразилии и перевезут сюда — мы им даем еще 5-10 лет жизни. Но с долгосрочной точки зрения, не вписывается наш автопром в мировой рынок! Западу мы хронически проигрываем по качеству, Китаю — по издержкам.
И для нас не Запад, а Китай — главная угроза, как и для всего мира. Китай превратился в мастерскую планеты, скоро не останется отраслей, где бы они не делали все с приемлемым качеством и дешевле других. Как конкурировать с Западом, по многим направлениям понятно. У нас есть определенная ниша за счет ценовых преимуществ. А как конкурировать с Китаем — по большинству позиций даже теоретически непонятно.
И чем должно заниматься наше правительство? Должно провести глубокий и реальный макроэкономический анализ, без надувания щек и втирания очков, и понять, где есть свободные ниши, где мы можем вписаться в мировую экономику. Где мы будем делать либо лучше всех, либо дешевле, либо что-то уникальное: мы делаем и больше никто не делает. Желательно, чтобы это были наукоемкие ниши. И под них нужно разработать долгосрочные национальные программы, которые включали бы развитие науки, образования, подготовки квалифицированных кадров, — и туда двинуть ресурсы, несмотря на все опасения и риски, что разворуют.
“Наука компетенции” —
в университетах
— Какова роль науки в сегодняшней России? Как ее развивать? За счет чего?
— Ясно, что наука должна развиваться. Но как? Первое: государство должно поддерживать комплекс, который я называю “наука заказчика”. В свое время наука в оборонной промышленности СССР была сосредоточена в институтах и КБ девяти оборонных министерств. Но Министерство обороны имело свои НИИ — перед ними ставилась задача не разрабатывать что-то новое, они должны были разбираться в ситуации, чтобы уметь, первое – грамотно формулировать заказ промышленности, второе – контролировать, как заказчик отрабатывает эти направления; и третье – принимать у него результаты. Это требует значительно меньших затрат, чем собственно разработка всех направлений. Но эта “наука заказчика” позволяет оставаться компетентным!
В отношении нынешней науки то же самое: это может быть десятая часть того, что мы тратили на науку, но государство безусловно должно держать руку на пульсе, для того чтобы владеть ситуацией. И если страна сталкивается с какой-то проблемой, чтобы мы всегда могли вытащить нужного специалиста, который компетентно скажет: “Нет, ребята, эти втирают очки. А вот та контора может сделать продукт и решить проблему...” Иначе мы не сможем даже заказывать что-то на мировом рынке, если утратим представление, что там делается. Минимум, который должен быть сохранен и финансироваться государством, — это поддержание “науки заказчика”. Чтобы мы разбирались во всех ключевых, стратегических отраслях хотя бы на уровне, что там делается, на уровне научно-технической информации. Есть, может, какие-то вопросы, которые кажутся отвлеченными. Но мы должны хотя бы понимать, что в этой сфере происходит. Надо ездить на конференции, понимать, о чем там говорят, изучать всю литературу, отправлять специалистов на стажировку в ведущие научные центры — это минимум.
А дальше — два направления. Во-первых, государство должно выбрать приоритетные отрасли нашей национальной специализации и туда вкачивать ресурсы. Если мы решаем, что для выживания страны энергетика — это фундаментальное направление, значит, эти исследования должны очень серьезно поддерживаться. И во-вторых, наука частная, нечто совсем прикладное. К примеру, если строители хотят строить дешевле, использовать более современные технологии, более совершенные материалы, новые конструкции, то пусть они финансируют исследования в каком-то прикладном институте. Такая наука вполне имеет право на существование, и уже есть в мире.
Получаются три составные части. Первая: “наука компетенции”, которая должна быть ровным слоем “размазана” по всем отраслям, это государственные вложения. Вторая часть: прикладная наука по тем направлениям, которые государством признаны приоритетными. Допустим, это будет истребитель пятого поколения — там только на НИОКР порядка 10 млрд долларов требуется. Но зато, как круги по воде, расходятся исследования в электронике, бортовое оборудование, оружие, конструкционные материалы и прочее. В выбранных отраслях это должно финансировать государство. И третье: прикладные исследования в частных отраслях. Допустим, в фармацевтике можно копировать зарубежные лекарства, на которые вышел срок патентной защиты и их может делать кто угодно. А можно производить что-то свое. Например, у нас в свое время неплохо было с вакцинами. И можно создать приличную лабораторию, институт и разрабатывать новые вакцины. Это вполне коммерческий продукт, он может окупаться и финансироваться частными фармацевтическими компаниями. Я вижу в науке этих трех китов.
— Какова роль крупных университетов в вашей схеме?
— В советские времена у нас была ведомственная система управления. Минвуз учил, были институты в составе ведущих вузов, но на них смотрели, как на нечто несерьезное. Фундаментальную науку двигала Академия наук, деньги шли туда. Прикладная наука была разбросана по министерствам... В США все было по-другому. У них есть национальная академия наук, но это чисто почетная организация, никаких денег туда не дают. А вся фундаментальная наука в университетах. И они сами гораздо большие деньги выделяют на науку, и государство тоже существенно помогает. В составе университетов есть федеральные контрактные центры — и государство строит гигантскую установку, например, ускоритель (в Брукхэйвенской национальной лаборатории, например) и бесплатно передает ее университету для исследований. Более того, государство и платит за эти исследования.
У нас надо сделать то же самое. А то у нас Академия наук превратилась в вещь в себе. Они ребята шустрые, голосистые, денежки себе пробивают под то, что только в академических институтах сохранилась настоящая наука. И вот что интересно: как им деньги нужны, они государственные, а как только командовать, так они сразу общественная самоуправляющаяся организация. Но я в нашу Академию наук не верю, сегодня РАН играет реакционную роль: выбивают из государства деньги на науку, чтобы содержать свои институты, а сами сдают площади в аренду и непонятно чем занимаются... Выход — исследовательские университеты. В крупные университеты, типа СПбГУ или МГУ, где сохранились научные школы, где есть кадровый потенциал, туда надо передать научные исследования — оборудование, мощности и обеспечить соответствующее финансирование. Вовлекать студентов — они энтузиасты, им интересно заниматься наукой. Считаю, что нужно перенимать американскую схему организации науки.
И та “наука компетенции”, о которой я говорил, должна перейти в исследовательские университеты. Потому что она связана с передачей ключевых знаний. Съездил на конференцию, расскажи студентам и напиши статью. Так знания и будут накапливаться, актуализироваться... А у нас, увы, с советских времен сохранилось разделение на науку вузовскую и академическую. И толку не будет, пока такое разделение существует. 
Вопросы задавал Евгений Голубев
Фото из книги «Влиятельные универсанты»
|
