№ 16 (3783) 14 ноября 2008 года
главная | оглавление | <... | ...>

Из записок о старшем брате

Мой старший и единственный родной брат Всеволод родился 15 апреля 1928 года в городе Пушкине, бывшем Царском Селе. Когда мама рассказывала о Севином рождении, она обычно прибавляла, что брат родился в день Пасхи, и даже упоминала, что Пасха в том году была необычно ранней.

Наши с Севой родители, Лев Валентинович Бианки и Лидия Львовна Ратновская, поженились в 1925 году. Маме шел 26-й, отцу 42-й год. Они познакомились в Саблино на экскурсионной станции. Мать училась тогда на историческом факультете Ленинградского университета, на Станции подрабатывала в каникулы.

Своей жизнью мы целиком обязаны матери. Говоря это, я не имею в виду самого факта нашего с Севой рождения. Я имею в виду другое. Мы с братом безусловно не прошли бы через несколько эвакуаций, не уцелели бы в Отечественную войну, не выжили бы в голодные послевоенные годы, если бы не ее самоотверженность. Я уже не говорю о том, что она редко была сыта (ставя на стол тарелки для нас, она повторяла привычную фразу: «Я этого не люблю»), и десятилетиями имела лишь одно приличное платье, одну целую пару чулок. Но трудно понять, как удалось женщине, никогда не получавшей ни от кого никакой помощи, все-таки вырастить двоих детей более или менее здоровыми и даже дать обоим высшее образование, — притом самое лучшее, университетское. Выход был один: всегда работать на износ.

В.Л.Бианки. 70-е годы ХХ в.

Нотаций нам мать не читала. Но с раннего детства усвоилось: плохо говорить и даже плохо думать о людях, походя осуждать их — несправедливо, а если тебя кто-нибудь осуждает, разберись, не в тебе ли вина. Один из главных принципов морали: поступай с другим так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой, передавался не через сентенции, а через будничный материнский пример.

Я не помню дня, когда мы в 1941 году выехали в Ташкент. Помню только, добирались в эшелоне, состоявшем из товарных «телячьих» вагонов.

Когда Севе исполнилось 14 лет он поступил на Мельничный комбинат, слесарем. Так появилась первая запись в его трудовой книжке. А самое главное — он стал получать рабочую карточку и его кормили в столовой.

Зима 1943 года началась для нас ужасно. Мать заболела пеллагрой. Название этой болезни, вызванной нехваткой в организме витамина РР, знали тогда в Средней Азии многие. Многие от нее погибали. Маму забрали в больницу, а нас с братом поместили в детский дом.

Впервые остаться без матери, не знать, как она, будет ли жива, — этот ужас, видимо, был так силен, что я почти совершенно не помню той поры, остались лишь какие-то клочки воспоминаний. С Севой нас тоже впервые разлучили, он жил вместе с мальчиками и редко мог приходить ко мне. Хотя этот детдом номинально считался привилегированным, «для одаренных детей», и был создан, кажется, при содействии Екатерины Павловны Пешковой, жить в нем было и холодно, и голодно, и грязно.

Через несколько месяцев маму выписали из больницы, и она смогла взять нас к себе. А вскоре началась наша новая эвакуация — в Челябинск.

Мама сразу устроилась на Челябинский тракторный. Сюда, на базу ЧТЗ, был эвакуирован из Ленинграда Кировский завод. Вскоре там же начали работать и мы с Севой: без рабочих карточек было не выжить. Каждый день, затемно, мы трое брели по Копейскому тракту к трамвайному кольцу и долго ехали в промерзшем вагоне в город...

В ту пору я видела брата лишь ранним утром и поздним вечером. Тогда же я впервые начала отчетливо осознавать разницу между нами, различие наших возможностей и способностей. Характеры наши, по большому счету, как раз во многом оставались схожи, одинаково полны противоположностей. Оба интроверты (Сева даже больше, чем я), оба впечатлительны, ранимы, оба вспыльчивы. А вот способности были полярны. Это, впрочем, стало проявляться и раньше. Еще перед войной брат мог починить выключатель, умело клеил елочные игрушки. Руки у него, в отличие от моих, были ко всему способны.

На ЧТЗ он начал работать учеником лекальщика и вскоре получил довольно высокий, уж не упомню какой, разряд. А ведь лекальщики всегда были рабочей аристократией, для этой специальности, где нужно «ловить микроны», требуются глазомер, особое чутье и расчет. Особенно тяжело было бодрствовать перед рассветом, между пятью и шестью часами, тем более когда тебе еще только четырнадцать лет... Но зато в столовой «горячему цеху» дают «УДП» — усиленное дополнительное питание: булочку с мягким белым жиром лярдом, лишнюю ложку каши. Брату УДП полагалось регулярно, еще бы — мастер высокой квалификации. А ведь ему только что исполнилось шестнадцать.

В общем, мы пережили и 44-й, и начало 45-го. Летом началась реэвакуация. Сева уехал с эшелоном кировцев один, прежде нас. Следом за ним вскоре отправились и мы с мамой…

В «школе» в здании филфака летом 1945-го никто не учился. Комнаты-классы были заставлены громоздкими ламповыми радиоприемниками, — их ленинградцы обязаны были в начале войны сдавать, чтобы никто не слушал вражеских радиопередач. Кстати, запомнилось, что тогда следовало сдавать не только радиоприемники, но и служебных собак, овчарок. Мы поселились в классе, где едва можно было уместить топчаны — у стен на стеллажах громоздилась пыльная радиотехника.

Наша с Севой жизнь проходила пока, до занятий, либо во дворике филфака, куда выходила дверь «школы», либо на самой набережной, на спусках у воды. Напротив мы видели черный, еще замаскированный купол Исаакия, с него покуда не сняли чехол, надетый в начале войны альпинистами. У ближайшего спуска школьный завхоз Алексей Дорофеевич ловил «пауком» — большим сачком, натянутым на квадратную раму, корюшку. Рыбка ловилась обильно. Мальчишки шепотом говорили, что корюшку есть нельзя, «потому что она жрет покойников, а покойников на дне ужасно много»... Но корюшку все ели.

Довоенную квартиру на 3-й линии мы потеряли. Во время блокады в нее вселилась семья фронтовика и, согласно указу, жилье не подлежало возврату прежним владельцам — если у них никто не воевал. К нашему счастью, РОНО дал маме ведомственную площадь. Это были две смежные комнаты в большой коммунальной квартире, тоже на 3-й линии, но уже на углу Среднего проспекта. Здесь мы прожили больше 15 лет. Отсюда мы с Севой ходили в школу, он — в мужскую (после войны ввели раздельное обучение), я — в женскую.

Когда мы переехали на 3-ю линию, 30, у нас было одно пальто на троих. Ни ложки, ни плошки, ни простыни, — все оставшееся в старой квартире пропало. Но нам все же повезло: новый владелец, отец фронтовика, заведовал дровяным складом в конце Малого проспекта, на Малой Неве, там мы с братом иногда гуляли перед войной. Человек, владевший в блокаду дровами, был, по нынешней терминологии, «покруче» любого олигарха: от него в буквальном смысле зависела жизнь и смерть блокадника. Естественно, ему не приходилось жечь ни книг, ни мебели, и поэтому мы получили от него кое-что из бывшего добра, — то, что дровянику было не нужно: старый буфет, книжный шкаф и даже несколько книг; они хранятся у меня до сих пор, некоторые с мамиными надписями.

Последний школьный год, а может быть, даже два, я точно не помню, брат учился в вечерней школе. Почему он начал заниматься по вечерам, тоже сейчас припомнить не могу, — он тогда нигде не работал, возможно, ему просто осточертел казенный режим мужской школы. Это не было также связано с его увлечением какой-либо компанией, Сева жил довольно обособленно, товарищей домой почти не приглашал.

В.Л.Бианки среди сотрудников лаборатории нейробиологии поведения. 1980-е годы.

Где бы Сева ни жил, собаки в его доме были всегда: сначала овчарка Аттика, потом спаниели Альма и Катя. Позже, в Старом Петергофе, я слышала, как брат строгим тоном говаривал спаниелю Кате: «Будешь плохо себя вести — продам на рынке и куплю себе таксу!» Такс Сева любил, считал, что эта порода — самая умная.

В 1948 году брат закончил школу. Тогда у юношей было повальное увлечение физикой. Точнее, мода на физику. И Сева решительно подал заявление на физический факультет ЛГУ. С первого же экзамена пришел мрачный: провалил математику. И очень быстро, чуть ли ни на следующий день, перенес документы на биофак. Здесь все экзамены сдал хорошо, был принят. Случившееся можно считать точным, хотя и не с первого выстрела, попаданием в цель. Будто что-то притянуло человека к той главной профессии, которая стала для него всепоглощающим делом жизни.

Теперь мы стали редко общаться с Севой. Пожалуй, только за едой. Не то чтобы он приходил с занятий совсем поздно. Но, приходя, сразу садился заниматься.

В 1953 году Всеволод закончил университет. Сразу же попал в аспирантуру. Женился. С Галиной Борисовной Самородовой, своей будущей женой, он учился на одном факультете. По специальности она была биохимиком, всегда, и в школе, и в вузе, отлично училась. Ее тоже сразу приняли в аспирантуру ВИРа, Всесоюзного института растениеводства. После женитьбы Сева переехал на Невский.

Нужно напомнить об особенностях времени, когда брат начинал учиться в университете. Это был 1948 год — год печально известной сессии ВАСХНИЛ. Год очередного разгрома биологии… Тогда по главному коридору Двенадцати коллегий по-хозяйски ходил Презент — одна из самых одиозных, отвратительных фигур научной жизни той поры. Его теперь, кажется, совсем забыли, и слава Богу. Но в те годы Презент был всесилен — он являлся «правой рукой» и теоретиком Т.Д.Лысенко. Этого-то история будет помнить долго, уже по тому, что им был погублен Н.И.Вавилов, отстранен от науки крупнейший физиолог Л.А.Орбели, истреблено все здоровое и перспективное в биологической и сельскохозяйственной науке.

Если сказать кратко, конец 40-х и начало 50-х годов ХХ века — пора мракобесия в биологии. И не только в биологии. На филфаке, куда я поступила годом позже Севы, и на других факультетах тоже (кроме, может быть, физического или математического) все административные посты, после устранения подлинных ученых, были отданы людям, так или иначе приспособившимся к лженауке. Страх сидел у интеллигенции в генах. Позади были страшные тридцатые. Теперь, после войны, всё словно бы разворачивалось заново.

Именно в это время брат начинал формироваться как ученый. Нужно было выбирать специализацию, направление работы. И выбор был им сделан. Со второго курса Сева начал заниматься классической физиологией, избрав в ней «павловскую» тему — парность больших полушарий головного мозга.

Я не знаю, сознательно или случайно был сделан этот выбор; хочется считать его вполне сознательно, — но ведь брату было тогда всего двадцать лет! Как бы то ни было, такой выбор, даже будучи в известной мере интуитивным, являлся не просто правильным, но и чрезвычайно дальновидным. Он давал возможность достаточно спокойно заниматься перспективными, серьезными исследованиями. Более того — проблемами общебиологического значения.

Авторитет И.П.Павлова, Нобелевского лауреата, во все советские времена был незыблем. Оппозиционность академика режиму была тем более безобидна, что всемирно известного ученого давно уже не было на свете. Он признавался классиком при жизни, после смерти — тем более. Научное наследие его, как известно, огромно, проложенные им пути перспективны, они давали исследователю честную возможность уйти в подлинную, не фальсифицированную науку.

Сева избрал свою нишу со второго курса. У меня нет его студенческих работ (все остальные свои труды брат мне дарил). Но я точно знаю, что он ни в малейшей степени не терял времени. Выбрав направление сразу и навсегда, он год от года углублял исследования. Научный рост шел быстро. Через три года после окончания курса Всеволод защитил кандидатскую диссертацию. В 1965-м — докторскую. Я была на этой защите. Она состоялась на биофаке и прошла блестяще, при голосовании — ни одного голоса “против”. Профессор Айрапетьянц произнес хвалебную речь. Отдавая должное работе ученика, шеф выразился в том смысле, что диссертант, хоть человек несомненно одаренный, но все же весьма неожиданный: даже он, многолетний руководитель соискателя, не подозревал, что Всеволод так быстро подготовит докторскую; даже для него, руководителя лаборатории, это стало сюрпризом! Я до сих пор живо помню не только сами слова Айрапетьянца, но и его шутливый и вместе с тем озадаченный тон.

Через два года выходит первая книга В.Л.Бианки «Эволюция парной функции мозговых полушарий».

Сева стал тогда одним из самых молодых докторов наук ЛГУ. Все эти годы он напряженно вел опыты на кафедре физиологии высшей нервной деятельности биофака. Его талант признавали, однако даже по сдержанным репликам брата было понятно, что на факультете и кафедре шла противная подковерная борьба. Там, видимо, было просто тесно. Двусмысленную позицию по отношению к брату занимал и Э.Ш.Айрапетьянц, заведовавший тогда и лабораторией, и кафедрой. Эрванд Шамирович, надо заметить, взял Севу под свою опеку чуть ли не с первого курса. Он покровительствовал способному ученику, однако теперь их отношения стали очень сложными.

Вскоре Всеволод получил собственную лабораторию. Она находилась не в городе, а в знаменитом Биологическом институте ЛГУ, который размещался на самой границе между Старым Петергофом и Ораниенбаумом. Зимой мы общались теперь с братом довольно редко, но летом часто снимали дачу вместе. Вечерами он много рассказывал о своей лаборатории и даже возил всех нас туда.

Долгие годы в его комнате на даче в поселке Песочном рядом с большой фотографией знаменитого физиолога К.М.Быкова висел снимок этой лаборатории: дом, похожий на длинный крестьянский сарай, только каменный. Снимок сделали зимой, в оттепель; с крыши сталактитами свисают огромные сосульки. Внутри этот «сарай» был начинен самым передовым по тому времени оборудованием. При всей сдержанности брата было видно, что он своей лабораторией гордится. И штат немалый, по-моему, больше 30 человек. С этим коллективом Сева выполнил наиболее значимые свои работы.

Прежде чем перейти к дальнейшему рассказу о них, хочу сказать несколько слов, касающихся творческого стиля брата. В его трудах, несмотря на сугубую научность, нет сухости. Это тем более замечательно, что сухой канцелярит, начиная примерно с середины 30-х годов, был в России как бы обязателен для научного текста. Любого. Редакторы вымарывали всякую живую, непринужденную фразу даже из трудов искусствоведческих, литературоведческих... Исключения бывали чрезвычайно редкими. Гениальный В.Я.Пропп, читавший нам на филфаке фольклор, имея в виду стиль, в 60-е годы с горечью отмечал: «Слабые работы — знамение времени. Падение науки...»

Весной 1958 года у Севы с Галей родился сын, назвали Львом. Брат был горд сыном. Когда мальчик подрос Всеволод старался вместе с ним путешествовать, приучал к технике; стремясь приохотить к биологии, возил в свою лабораторию в Старом Петергофе. К тому времени, к 70-м годам, у него уже был автомобиль.

Несмотря на постоянную углубленность в науку, вполне кабинетным человеком брат не был. У него имелась еще одна страсть — машина. Сначала был «Запорожец», потом его сменили «Жигули», потом появился «Москвич», потом снова «Жигули». Летом машина обычно стояла в Песочном. Здесь в начале 70-х мы вскладчину купили половину деревянного дома.

В.Л.Бианки и Л.Н.Серавин

Когда брат жил на Невском, у него не было своего кабинета. Поэтому он старался проводить на даче не только отпуска, но даже свободные от лекций будние дни, чтобы спокойно поработать. Писал он в большой комнате на втором этаже, которая служила и кабинетом, и спальней. Многие страницы его книг написаны именно здесь. Ему никто не мешал, тишину иногда нарушала только Аттика, большая чудесная овчарка. Оставшись одна, она лаяла и царапалась в дверь, особенно когда чувствовала, что хозяева собираются в дорогу. Однажды перед отъездом Сева запер ее внизу. Аттика вышибла окно и, ломая огромный сиреневый куст, выскочила вниз. С тех пор ее старались сажать в машину заранее.

Поселок Песочный многие годы оставалась местом, где собиралась вся наша семья.

В середине 70-х Сева тяжело заболел. Он тогда жил не в Ленинграде — в Сыктывкаре. Там создавали университет Республики Коми. Шефство над младшим собратом поручили ЛГУ. В числе других сотрудников предложили поехать и брату. Кажется, на год. Сразу же дали трехкомнатную квартиру. В ней он жил сначала один, но скоро туда приехал Лева, чтобы поступить на местный биофак. В ЛГУ после окончания школы ему поступить не удалось.

Отец и сын жили вдвоем в своей большой квартире. Оба много занимались. Климат там был гиблый, не зря при царях Усть-Сысольск, нынешний Сыктывкар, считался местом ссылки, а при Сталине это вообще был край лагерей. Брат уставал, нервничал из-за Левы, о быте заботиться было некому, жена оставалась в Ленинграде.

Зимой пришло известие: у Севы — инфаркт.

Галина Борисовна прилетела в Сыктывкар на второй день. Я — на третий или четвертый, не помню точно, начальство мое находилось в Москве, пока согласуешь... Галина Борисовна встретила меня у подъезда. Она сказала: «Севу мы потеряли». Я знала, что брат жив. Значит, надежды было совсем мало.

Сева лежал в городской клинике, в отдельной палате. Врачи действительно считали, что шансов на выздоровление очень мало, — настолько тяжелым оказался инфаркт. Вдобавок у больного открылся сильнейший диабет. Лечащий врач говорил, что все решит девятый день... К счастью, он благополучно миновал. Мне пришлось вернуться к работе, а Галина Борисовна получила отпуск и неотлучно была с мужем, пока он не поправился.

Через несколько месяцев брат вернулся в Ленинград. Доктора сказали, что несмотря на всю тяжесть инфаркта, главная его болезнь — диабет. Нужны жесткие ограничения режима: нельзя волноваться, переутомляться. Нужна жесткая диета. И, конечно, нужна инвалидность. Ее обнадежили дать с правом работы.

Постепенно жизнь вошла в свою колею. Скоро Сева с семьей уехал с Невского. В Старом Петергофе начали, по образцу английских кампусов, возводить университетский городок. Стройка затянулась на десятилетия, а вот жилой квартал для преподавателей и персонала построили довольно быстро. Семья получила четырехкомнатную квартиру в так называемом «профессорском» доме. Лаборатория была теперь очень близко. Машину водить, к счастью, ему разрешили. Левушка окончил курс в ЛГУ. Работа в лаборатории ладилась; судя по рассказам Севы, там все было в большом порядке, проводилось множество экспериментов над подопытными животными — крысами, мышами, кошками и котятами, иногда над рыбами и насекомыми. Теперь брат редко ездил в город, где остался биофак, меньше читал лекций. Все больше времени он проводил в лаборатории и у себя в кабинете.

Стратегия исследований была продумана давно. Этой стратегией определялась вся работа нескольких десятков сотрудников, многие годы ведущих эксперименты по плану шефа. «Иногда задают вопрос, — писал позже Всеволод, — почему в вашей лаборатории все так легко получалось, а других исследователей весьма часто преследовали неудачи при попытках обнаружить латерализацию у животных? Прежде всего следует сказать, что это далеко не так. Мы также, и нередко, особенно в начале, сталкивались с отрицательными результатами... Главное же, однако, заключается в подборе соответствующих условий эксперимента»...

Каждый, кто хорошо знал брата, был свидетелем его жизни и работы, отмечал его необыкновенную целеустремленность. Он умел, не разбрасываясь, не отвлекаясь, годами идти к цели, не давать мелочам жизни опутывать себя, сбивать с основного пути. Главная цель была как бы прочерчена пунктиром на много лет вперед, и тот, кто пунктир прочертил, совершенно ясно знал, чего хочет достичь. Возможно, эта целеустремленность была родовой чертой, но ее не имелось ни у матери, ни у меня, ни, насколько я знаю, у нашего отца. Все мы неустанно трудились, однако такого чувства цели, желания достичь — во что бы то ни стало достичь — осязаемого результата у нас не было. Возможно, процесс для нас являлся более важным, чем сам результат?

Первая монография брата вышла в 1967 году. Вторая — «Асимметрия мозга животных», вышла в 1985 году, от первой ее отделяет интервал в восемнадцать лет! Весь этот массив приходилось держать в поле зрения, не давать ошибкам накапливаться, уводить в сторону от главного пути. Все это время в свет выходили его статьи, посвященные важным проблемам ассиметрии мозга. Этими трудами интересовались не только отечественные, но и зарубежные физиологи.

После окончания университета Левушка поступил работать в Институт экспериментальной медицины, в отдел академика Аничкова.

Летом 1983 года все мы были в отпуске. Лева отправился на Онежское озеро. Он ушел в лодочный поход вдвоем с товарищем, Ильей Цуккером, нашим соседом по Песочному.

В день приезда, вечером, брат позвонил мне и сказал, что Лева погиб. Утонул. Это случилось 17 августа 1983 года. За два месяца перед тем ему исполнилось 25 лет…

Брат трудился. Это было не просто привычным занятием. Работа являлась для него лекарством, позволяющим пережить потрясение от гибели сына. В самом конце введения к монографии «Асимметрия мозга животных», которая вышла через два года после смерти сына, после слов благодарности тем, кто помогал автору в создании книги, стоит фраза: «Хотел бы отметить также большую пользу обсуждения полученного материала с моим безвременно погибшим сыном — биологом по специальности — Львом Всеволодовичем Бианки. С мыслью о нем писал я всю эту книгу».

В.Л.Бианки и Вс.А.Соколов

Жизнь продолжалась, все чаще стали поступать новые заказы на работы брата — снова из Лондона, из Новой Зеландии... Несмотря на международную известность, брат ни разу не был за границей. Вначале поездки, даже туристические, были невозможны или очень затруднены, потом все время и силы занимала лаборатория, ее оборудование, налаживание эксперимента. Затем, после перестройки, за рубеж мог поехать каждый, были бы деньги. Но у Всеволода уже было мало и денег, и здоровья.

Восьмидесятые годы были для Всеволода очень «урожайными». К тому времени уже был накоплен огромный теоретический и экспериментальный материал, касающийся проблем изучения физиологических механизмов функциональной межполушарной асимметрии и взаимодействия больших полушарий головного мозга. За шесть лет он подготавливает целых три монографии: одна из них— «Механизмы парного мозга», выходит в издательстве «Наука» в 1989 году, две других — «The Right and Left Hemispheres of the Animal Brain» (1988) и «The Mechanisms of Brain Lateralization» (1993) — в издательстве Gordon and Breach. Я думаю, теперь он просто спешил и потому старался не откладывать дела в долгий ящик.

Одной из первых «научных реформ» в 90-е годы стало разделение универсантов на «черную» и «белую» кость. Сотрудники многочисленных научных институтов ЛГУ, который, кстати, при Ельцине получил статус «национального достояния», стали зарабатывать в разы меньше, чем преподаватели. Брат, несколько десятилетий учивший студентов и давно носивший звание профессора, теперь уже не преподавал. Соответственно его зарплата уменьшилась до нищенской. Выручали гранты, в том числе и cоросовские.

Болезни дают себя знать. Повторился инфаркт. Практически каждый год Сева теперь лежал в больнице, иногда и не по одному разу. Особенно часто — в клинике Первого медицинского института. Последний раз его лечили в больнице на улице Костюшко. Не стану описывать подробно ход болезней брата. Слишком тяжело. Скажу лишь, что лет пятнадцать он жил с кардиостимулятором. Ему ампутировали палец на ноге, потом ногу до колена... Вспомнились слова сыктывкарского доктора: «Самое опасное даже не инфаркт — диабет»...

Сюда, в палату больницы на Костюшко, принесли Севе зеленый томик его последней книги «Ассиметрия мозга и пол», которая вышла в 1997 году. Это была заключительная часть задуманной много лет назад трилогии о фундаментальном свойстве головного мозга. И, следовательно, сам факт завершения давно задуманного труда не содержал в себе никакого, казалось бы, печального знака. Но на первой странице стояло посвящение: «Учителям. Ученикам. Друзьям». Автор словно давал понять: эта книга — последняя, поэтому я и посвящаю ее всем, кому благодарен.

Но было у него, уверена, еще одно ощущение: я успел. Да, брат успел завершить то, что наметил сделать еще в самом начале своего научного пути, когда стал работать над первой своей диссертацией. А может быть, еще и раньше, когда писал дипломное сочинение, сидя за маленьким столом в узкой комнате на 3-й линии Васильевского острова, дом 30, квартира 3, — в комнате, где за его спиной с потолка капала вода, а он и не замечал: работал.

На даче в Песочном у нас не было телефона. Около часа ночи с 9 на 10 июля 1998 года меня разбудил стук в окно. Позвали к соседям. Звонила Галина Борисовна: Сева только что скончался. Утром следующего дня в Старом Петергофе я вошла в дверь квартиры, где уже не было брата.

Автор благодарит Н.А.Дорофееву за помощь в подготовке публикации.  

В.Л.Бианки
Фото из семейного архива

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2008 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков