№12 (3779), 15 сентября 2008 года
главная | оглавление | <... | ...>	люди науки

Невозможно свести образование и науку
только к математике, физике и химии

Патриарх петербургской школы античной истории Эдуард Давыдович Фролов, доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой истории Древней Греции и Рима, рассказывает о поколении создателей гуманитарной науки 1950-х годов, их связях с дореволюционной традицией, о классической гуманитарной культуре, ее месте в российском обществе.

На Истфак с подачи Стивенсона

— Моя мать после войны работала простой работницей на заводе им.Карла Маркса, семья наша была не слишком обеспеченной, но никто не оказывал на меня давления, чтобы я шел на какую-то выгодную специальность. Выгодными в те годы считались специальности физика, химика, но не гуманитария. Я ходил на дни открытых дверей в Политехнический институт, Электротехнический и даже в военно-морское училище, но у меня развилась довольно сильная близорукость к тому времени, а так как без черчения здесь не обойтись, я оставил технические специальности. В ту пору не была в моде чистая математика или физика — все было связано с машинами, чертежами. Вот я и поддался другому своему старинному увлечению, и в 1950 году поступил на истфак.

А близорукость развилась во время войны от чтения — электричества не было, я много читал при свете коптилки либо при печке, которую топил, ожидая мать. Еды не было, витаминов не было — и я испортил глаза. До школы читал «Путешествие Гулливера», «Черную стрелу» Стивенсона. Когда пошел в школу, стал брать книги из библиотеки, в основном историко-романтическую литературу: «Тиль Уленшпигель», «Три мушкетера». Оттуда же и моя любовь к Дюма, сохранившаяся на всю жизнь. Овладев французским, я начал перечитывать его в оригинале. Затем пришла любовь к классическому детективу — в девятом классе я начал читать Конан-Дойля в подлиннике, и это очень сблизило меня с английским языком, потому что в школе преподавание иностранного очень скучное. Уже в зрелом возрасте я с увлечением читал мемуары художников — Энгра, Тулуз-Лотрека, Матисса. Дневник Гогена, писанный им на Таити, оказался доступен мне в немецком варианте. Отсюда же, кстати, моя убежденность в том, что иностранные языки нужно учить в школе или самостоятельно, но не в университете, где они только отнимают часы у профильных предметов и толком так и не осваиваются студентами.

Поражение Наполеона

— А как появился интерес к Древнему миру? Как Вы оказались на кафедре античности?

— Романические увлечения влекли меня на кафедру новой истории заниматься временем кумира многих поколений — Наполеона. Вот, кстати, портрет висит на стене с десятого класса (показывает на портрет Наполеона над своим бюро). Иллюстрацию я вырезал из старой дореволюционной книги про 1812 год — когда мы нуждались в деньгах, книгу пришлось продать, но некоторые картинки я все же оставил себе. Потом в «галерее героев» на стене добавились Макиавелли и Павел I, которых мой аспирант, немец, окантовал в рамочку.

Так вот, первый семестр я провел на кафедре новой истории, но она меня не увлекла. Лекции по времени Наполеона еще не читались, а встречи со студентами и преподавателями никакого впечатления на меня не произвели. А лекции по истории Рима Сергея Ивановича Ковалева меня сразу увлекли. Когда некоторые перевертыши в 90-е годы начинали при мне говорить, что Ковалев-де был создателем так называемой марксистской концепции античного рабовладельческого общества, я всегда отвечал, что эта концепция ничуть не хуже других. Сергей Иванович увлекся марксизмом еще до революции, был убежденный человек — и, кстати, не член партии — замечательный преподаватель, ученый, автор изумительного курса по истории Рима. Я бывал у него дома и был хорошо знаком с его семьей, но моим непосредственным руководителем он все-таки не стал, так и оставшись для меня далекой звездой.

— Он держал дистанцию в общении со студентами?

— Ковалев был интеллигентным человеком высокого уровня, никогда никому не грубил, хотя мог одним словом поставить на место. Щедрый был человек: давал студентам свои конспекты — я, например, не даю. Но в нем что-то было такое, что не позволяло студентам с ним сближаться до конца. Он был не то что замкнутый, но настолько профессор, что к нему студент не подходил с разбега. Но из всех моих учителей он мне до сих пор все равно нравится больше всех!

Как стать эллинистом

— Кто же был Вашим непосредственным наставником?

— В конце второго курса я начал сближаться с Ксенией Михайловной Колобовой. Поначалу, худенькая, невзрачная, со скрипучим негромким голосом, она не увлекала меня — до такой степени, что я, будучи комсоргом курса, во время ее лекций проводил заседания комсомольского бюро на последних партах. Но в конце второго курса она дала мне тему курсовой работы по беотийской истории, об Эпаминонде, и с этого началась наша дружба.

Колобова привлекла особой лирической позицией. Для нее античность была не только теорией, она видела в ней не только крупные социально-экономические конструкции, которыми жил Ковалев, но и дух эпохи. Она закончила университет в Баку, где ее учителем был Вячеслав Иванов, знаменитый филолог-классик и поэт-символист. Ксения Михайловна сама была поэтессой. Под руководством Иванова она не только постигала греческую древность, но и писала стихи. И в Баку даже издала собрание своих стихов. Она была близка с Есениным и Маяковским, ходила даже молва, что Ксения Михайловна была предметом увлечения Есенина, и он ей посвятил прекрасные лирические стихи.

Когда Иванов в 1925 году уехал в Италию, отношения с ним у Колобовой разладились. Она была советским человеком, как и Сергей Иванович, была предана этому новому обществу. После отъезда Иванова она погрузилась в науку, переехала в Ленинград, где ее руководителями стали С.А.Жебелев и Н.Я.Марр.

Под ее руководством я начал заниматься греческим языком, и в один месяц, за август, мы прошли знаменитый курс Хервига, который студенты обычно проходят полтора года, да и то не весь. До такой степени меня увлекали эти занятия. Я ездил к ней каждый день. И вот если Ковалев привлек меня на кафедру античной истории, то Колобова сделала меня эллинистом, привила интерес к греческой истории.

Семинар длиной в 50 лет

— На третьем курсе Ксения Михайловна стала меня ориентировать на изучение архивов старых русских антиковедов, чтобы я понял, на какую богатую базу они опирались, как владели филологическим знанием и методом источниковедческой работы. Я стал изучать архив академика эпиграфиста Александра Васильевича Никитского в Архиве Академии наук. И там на меня наткнулся третий мой наставник — Аристид Иванович Доватур. Было это в 1953 году.

Доватур был человек ломаный, по нему проехала телега советского идеологического пресса. Он был из дворянской семьи. По-видимому, был остер на язык. И в 1935 году, когда он только начинал преподавать на кафедре классической филологии, его репрессировали. Сначала сослали в Саратов, а в 1937 году осудили на 10 лет в концлагерь. Затем ему было запрещено жить в больших городах, и он жил в Луге, снимая комнатушку на чердаке у какого-то железнодорожника. Однако наездами бывал в Ленинграде: для заработка он занимался переводами протоколов Академии наук XVIII века с латыни и переводом писем Ломоносова, тоже с латыни. И там, в небольшом зале архива АН, он усмотрел меня. Человек очень живой, он тянулся к молодежи — и мгновенно втянул меня в разговор. Начались наши совместные прогулки, причем около года он скрывал свою фамилию: еще не было полной реабилитации.

Доватур оказал на меня огромное воздействие в плане филологической подготовки. Он был далек от формальной филологии, посмеивался над теми, кто закапывал свою жизнь в изучение фонем, морфем и тому подобного. Когда я кончил университетский курс, Ксения Михайловна пригласила Доватура быть моим наставником по языкам в аспирантской группе, которая состояла из меня одного. Когда три аспирантских года закончились, я продолжал заниматься под его руководством еще шесть лет. Он читал со мной греческих и латинских авторов. Читали так: раз в неделю, в шахматном порядке — семестр греческого автора, семестр латинского. Прочли Ксенофонта, Геродота, Фукидида, Полибия, читали комедии Аристофана, «Дафниса и Хлою» Лонга. Год или два подряд читали греческие надписи по замечательному изданию Вильгельма Диттенбергера. А по латыни начали с Цезаря, читали Саллюстия «Заговор Катилины», Тацита, писателей истории Августов, Плавта, Овидия.

Доватур перемежал серьезные замечания по поводу стиля или каких-нибудь грамматических тонкостей анекдотами — в немецком смысле слова — некими реальными событиями или деталями. И я тоже перенял эту манеру: мне нравится пересыпать серьезное какими-нибудь занимательными историями. Между тем сам я по окончании аспирантуры стал вести занятия с другими аспирантами. Вот этот семинар, начатый Доватуром со мной в 1955 году, я продолжаю по пятницам с 1958 года по сей день. Этой осенью ему будет пятьдесят лет.

Маслины и старый Петербург

— Мне очень повезло: со своими наставниками я сблизился не только профессионально, но и по-дружески. Помню свой первый приезд к Аристиду Ивановичу, который из Луги перебрался в Ленинград, в комнату в Гривцовом переулке. У него не было там никакой посуды, он расстелил на столе газетный лист, туда была положена стопка кусочков сыра, горсть маслин и чай. Я впервые попробовал маслины. У нас продавались тогда азербайджанские маслины, но люди не имели к ним вкуса, это потом развилось постепенно. А Доватур ведь был южный человек, и он любил эти вещи — он родился в Молдавии, мать его была полугречанка-полуармянка, а отец из старой обрусевшей дворянской французской семьи.

Однажды я сдавал экзамен дома у Сергея Ивановича Ковалева. Два великих человека — античник Ковалев и академик-правовед Венедиктов — вместе снимали огромную квартиру на Большой Московской улице в хорошем старом доме. Меня поразил тогда огромный кабинет, разделенный высоченным стеллажом на две половины — в одной царил Ковалев, в другой — Венедиктов. Хозяйство вела жена Ковалева, милейшая, замечательно образованная женщина, Елена Владимировна. Она же печатала на машинке статьи для обоих. Я появился первый раз для сдачи экзамена, а потом Ковалев стал меня приглашать просто так, и я даже ездил к ним на дачу в Вырицу и стал довольно частым участником семейных обедов, которые обычно устраивала в конце недели Елена Владимировна. За огромным столом собирались гости — это был элемент такого старинного быта. Разговоры велись о культуре, литературе, и это меня как-то приобщало к интеллигентному миру старого Петербурга.

Роль личности в истории истории

— Кто из троих наставников больше повлиял на Ваше восприятие древнего мира?

— На мое восприятие античности очень сильно повлиял Ковалев. Прежде всего потому, что его занятия соответствовали тому интересу к событийной, политической истории, который у меня выработался в детстве под влиянием романов и серьезных исторических книг. Недаром моя докторская диссертация была посвящена греческим тиранам. Это политика в чистом виде. От Колобовой и Доватура я, видимо, воспринял интерес к общественной мысли, к духовной жизни. Отсюда моя книга «Факел Прометея» (очерки античной общественной мысли). Есть еще третья линия моих занятий — это историография, история науки. Вот тут влияли все трое — и Ковалев, и Колобова, и Доватур. Ковалев разработал содержательный курс историографии античности. У Колобовой был живой глубинный интерес к биографиям прежних ученых. Доватур сам был живая энциклопедия биографий и библиографии.

Интересно, что у Ковалева, очень яркой и сильной личности, было от силы две ученицы. И это понятно: в отличие от Доватура, он не брал человека за локоток и не говорил «Дорогой мой!» А студент ведь к этому очень чувствителен. Напротив, Колобова и Доватур были воспитателями, каждый из них создал свою плеяду учеников. Создание научной школы очень сильно зависит от человеческих отношений. Вот она, роль личности в истории, хотя бы в истории исторической науки!

Болонская система «похоронит» специалистов

— В чем был главный недостаток той системы образования, через которую прошли Вы?

— Она была довольно рыхлая и базировалась на личном контакте выдающегося ученого с отдельным учеником, который проявлял больше внимания и тогда становился опекаемым. Но это не было надежно. А могли быть и такие курсы, где не было подобного контакта.

На рубеже 60-70-х годов решительно стала перестраиваться система образования на гуманитарных факультетах. Толчком послужило оживление общественной мысли после хрущевской оттепели. Периодически идеологи вроде Суслова пытались одернуть гуманитарную братию, но из этого ничего не получалось. И я хочу сказать, что я лично будучи студентом, аспирантом, потом преподавателем никогда никакого пресса на себе не чувствовал.

На нашем факультете Георгий Львович Курбатов, Владимир Георгиевич Ревуненков и я начали подобную реформу, которая привела к формированию системы подготовки специалиста–гуманитария. Мы добились того, чтобы специализация начиналась с первого курса и шла параллельно с чтением общих курсов. Имелось в виду изучать общее, но через частное. Было зафиксировано распределение времени: 60% на общие дисциплины и такие, которые вообще никому не нужны, а 40% — на специальность. При этом среди общих курсов истмат, диамат, политэкономия, философия, иностранные языки съедали до 20% времени. Мы добились, чтобы предметы по специализации — вроде греческого, латыни, курсов по быту античного общества — получили законное место в сетке расписания.

За девять семестров студент получал от 30 до 50 спецдисциплин. И это было здорово, такого нигде не было. Мы добились также того, чтобы курсовые работы писались по кафедрам. А до этого писали по курсам — история России на первом курсе, новая история на втором. Постепенно развилась более специализированная аспирантура. В самом начале 70-х годов система подготовки специалиста по пятилетнему плану окончательно сложилась, она действовала более 30 лет. Мы же до недавнего времени оставались единственным факультетом, который еще не перешел на Болонскую систему, которая теперь угрожает окончательно похоронить систему подготовки специалистов.

— Какие слабые места Вы видите в нынешней подготовке студентов?

— Приемные экзамены еще до недавнего времени были гораздо более нормальными. Поступавшие на истфак сдавали историю, иностранный язык и писали сочинение. Это главные три кита, на которых стоит гуманитарное образование. Мы наблюдаем теперь, как все отменено. Сначала уничтожили иностранный язык. Потом отменили сочинение, заменив его на ЕГЭ. Наконец, теперь свели нормальный устный экзамен по истории к какой-то странной акробатике, которая не имеет никакого отношения к здравому смыслу. Половина ответа — в виде тестового угадывания, половина — короткое, на несколько строк, изложение какого-то вопроса. При этом дана рекомендация не учитывать грамотность. Потому что если учитывать синтаксические и орфографические ошибки, то будут тотальные двойки.

Сокращение гуманитарных предметов, опирающихся на память, на рассказ, на повествование, приводит к тому, что у абитуриентов и студентов не развита речь. Умирает культура семинара. Ассоциации дикие. Принимаю экзамен по истории Рима на гуманитарном факультете. Спрашиваю у студентки: «Когда был основан Рим?» Не знает. «Кем?» Не знает. Подсказываю: «Двумя братьями». Долго думала: «Петром и Павлом!» Экзамен по истории Рима на Историческом факультете. «Кем приходился Октавиан, будущий Август, Юлию Цезарю?» Ответ совершенно фантастический: «Дочерью!» И это не анекдот.

Иллюзия культуры

— А если нынешние абитуриенты спросят: зачем вообще нужно так долго и так глубоко изучать гуманитарную специальность? Зачем вообще нужна гуманитарная культура?

— Она дает культуру, знание тех компонентов, из которых складывается духовное существо человека. Знание иностранных языков, знание родной литературы, истории. Невозможно свести образование и науку только к математике, физике и химии. Между тем нация, лишенная духовной культуры, подрубает сук, на котором сидит. Она теряет свою идентичность. Проигрывает по всем пунктам другим нациям. У нормального человека не может быть сомнений, что гуманитарное образование имеет свой резон. Между тем наше общество и государство с каждым годом относятся к гуманитарной культуре все более равнодушно.

На всех крупных научных форумах — от АН до нашего ученого совета — все время говорят о фундаментальной науке. Между тем ни история, ни филология практически не включаются в это понятие. Они игнорируются, о них не упоминают. Взять хотя бы государственные премии. В этом году выдали одну премию лингвисту, но никто и не вспомнил про историков или специалистов по истории литературы.

— То есть гуманитарии в классическом понимании остаются не у дел?

— Гуманитарии в классическом понимании — это историки и филологи. Но на плаву сейчас правоведы, психологи, социологи. Общество охвачено иллюзией научности, ожидания чего-то нового. Вот сегодня я слушал, как интеллигентная преподавательница литературы из Бирмингема на радио хвалит фильм, который ей понравился. Как она это делает? «В нем фактически нет сюжета, нет никакого нарратива». Она это объявляет ценностью! Между тем это и есть признание разрушения культуры. Как может быть построен фильм или театральная постановка без определенного события, без социального факта, без нарратива? Это иллюзия культуры. Содержание и форма литературных произведений, кино все больше становятся вульгаризированными, а для псевдорафинированной, изощренной публики важно, чтобы содержания не было вообще. Креатив минус нарратив — вот формула современной культуры.

Налицо тотальный гуманитарный кризис. Сомнительным утешением служит то, что подобный гуманитарный кризис есть и на Западе. Напор технократии, математика и физика вытесняют историю и литературу, историко-филологические факультеты закрываются и в Германии, и в США.

Раннее взросление

— Получается, перспектив у молодого гуманитария сегодня нет?

— Культура до конца не разрушена, но сама молодежь дезориентирована. Все-таки наука требует идеализма, а молодые в первую голову стремятся получать деньги. Общий гуманитарный кризис в стране, конечно, сказывается на материальной поддержке культурной сферы. Гуманитарии живут на мизерную зарплату. Но как можно осуждать людей за то, что они хотят получать достойный заработок? Если ассистент или доцент получает от пяти до десяти тысяч рублей в месяц, может ли он завести семью или купить хотя бы комнату?

На нашей кафедре за последний год мы расстались с четырьмя аспирантами (из восьми-девяти на трех курсах). Они ничего не делали. Их нельзя назвать глупыми, они обладали определенными способностями, но их затянул этот водоворот заработка. Особенно печальна здесь судьба иногородних аспирантов. Их губит жилищный вопрос. Раньше они зачастую учились лучше ленинградцев, но теперь это совершенно мертвый вариант.

— А в Ваши студенческие годы было не так?

— Я не помню, чтобы мы в студенческое или аспирантское время думали о заработке. Объяснялось это тем, что была неплохая студенческая стипендия. Не было и тех импульсов, которые дезориентируют нынешнее поколение. Мы не думали, что надо обязательно купить кожаную куртку, новый компьютер или дорогой мобильный телефон. Нам хватало того, что мы занимались в Библиотеке Академии наук с книгой. Это совершенно другой тип работы. Я впервые стал немножко зарабатывать деньги, только когда поступил в преподаватели. Я зарабатывал столько, что мог без труда посещать театры. Сейчас театры стали дорогими. Кинотеатры — очагами попкультуры. Раньше заработок позволял встречаться с друзьями — теперь все это накладно. В результате рвутся связи, аура для развития гуманитария исчезла. А вот в начале семидесятых мы с моими друзьями даже организовали некое подобие платоновой академии. В нее помимо меня входили Я.В.Даманский, археолог, работавший в Эрмитаже, Н.В.Шебалин, филолог-классик, И.В.Брашинский — историк, ставший археологом. А.Н.Щеглов — археолог из Института археологии. Мы выработали устав — не более пяти человек, большая компания — это много крика, шуму, это случайные люди. У нас были приняты свободные разговоры на любые темы — личные, наука, политика, литература. Застолье было обильным, пили сухое грузинское вино. И я не помню случая, чтобы кто-нибудь особенно напивался. По итогам дискуссий у меня, например, появился целый ряд статей, написанных совместно с Даманским. Собирались по очереди на квартире друг у друга лет двадцать — до начала девяностых. Такие неформальные связи и формируют профессиональное сообщество гуманитариев.

Однако не хочется заканчивать беседу в минорных тонах. Выразим надежду на возможный поворот к лучшему, постольку, конечно, поскольку у общества достанет разума и силы обратиться от чистогана и потребительства к более возвышенным и здоровым целям.  

Записал Игорь Макаров
Фото Андрея Дубровского

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2008 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков