|
|
|
№ 5 (3772), 10 апреля 2008 года
|
 |
|
культура
|
|
|
«Братцы мои…»
Имя Федора Александровича Абрамова как писателя известно миллионам читателей, но несравненно меньше людей знали его как педагога, преподававшего в Ленинградском государственном университете советскую литературу. Мне посчастливилось принадлежать к этим немногим, заниматься, будучи студентом Филологического факультета, в семинаре Абрамова, изучать под его руководством творчество М.А.Шолохова, писать курсовую работу, а затем и дипломную. И вот уже без малого полвека память и сердце хранят образ этого мудрого и обаятельного человека, ставшего, пожалуй, едва ли не самым дорогим воспоминанием о той светлой и, увы, невозвратной студенческой поре.
|
 |
Ф.А.Абрамов. Фото Рудольфа Кучерова |
|
Вспоминая о Федоре Александровиче, я основываюсь главным образом на личных впечатлениях и меньше — на отзывах моих сокурсников. Полагаю, мои впечатления могут быть полнее иных, поскольку я чувствовал к себе повышенное внимание моего учителя, считавшего меня (но было ли для этого достаточно оснований?) более предрасположенным к научной работе, чем мои товарищи по семинару. Да и по окончании ЛГУ наше знакомство не прерывалось.
До 4 курса мне не доводилось встречаться с Абрамовым. Первая наша встреча произошла на семинаре, где-то в октябре 1958 года. Я тогда решил сосредоточиться на Шолохове, моем любимом писателе, и обрадовался, когда в коридоре филфака увидел объявление, приглашавшее желающих заниматься изучением «Тихого Дона» в семинаре доцента Ф.А.Абрамова.
И вот первая, ознакомительная, встреча. В одной из аудиторий «школы» (так называлось крыло филфака с расположенными в ряд кабинетами для семинарских занятий) собралось нас человек семь-восемь. Мне любопытно было увидеть руководителя семинара, человека, родственного мне увлеченностью Шолоховым и уж наверняка лучше меня знающего и понимающего ведущего советского классика.
В аудиторию увалисто шагнул невысокий коренастый человек в светло-сером костюме, с кожаным портфелем желтого цвета, украшенным дарственной пластинкой. Сразу же он показался мне похожим на Маяковского — ну не ростом, конечно, а формой головы с крутым лбом, ниспадающими на него непокорными прядями темных волос, басовитым голосом, а когда заговорил — и упрямым подбородком. Особо обратили на себя внимание глаза: карие, с прищуром, как у Василия Шукшина или Марка Бернеса, и какие-то усталые, словно этого человека мучили трудные мысли или головная боль.
Усевшись за стол, пришедший окинул нас приветливым взглядом и сказал, слегка «окая»:
— Ну что, братцы мои, будем изучать «Тихий Дон»? Одобряю ваш выбор. Ведь по большому счету, по большому счету, человек, внимательно прочитавший этот роман, может вполне считать себя эстетически и нравственно воспитанным…
Абрамов произнес еще несколько слов о роли творчества Шолохова в русской, советской и мировой литературе, о многомиллионных тиражах его произведений, издаваемых во всем мире.
В этом вступительном слове нас удивило обращение «братцы мои», поскольку в нашей группе «братец» был только я один, остальные, следовательно, девочки. Но, как впоследствии оказалось, это обращение было привычным для Федора Александровича, причем чаще он употреблял его с некоторым оттенком укоризны или удивления, как, между прочим, и свое выражение «господи мой!»
Абрамов продиктовал нам список научной литературы по творчеству Шолохова, последним назвав «Семинарий», авторами которого были он сам и вологодский специалист по Шолохову В.В.Гура. Перечислил ряд тем, достойных научного исследования (я выбрал «Авторские лирические отступления в “Тихом Доне” М.Шолохова»), определил порядок нашей дальнейшей работы, с тем и расстались.
Последующие семинарские встречи все больше открывали нам, студентам, в этом внешне строгом руководителе человека доброжелательного, мягкого, вполне доступного для нашей братии. Видимо, эти качества он ценил и в своих коллегах-преподавателях. Как-то вспомнил об Александре Сергеевиче Орлове, специалисте по древнерусской литературе, читавшем лекции в ЛГУ в довоенные и послевоенные годы:
— Прихожу к нему однажды домой на зачет. «Водку пьешь? — спрашивает. — «Нет». — «Ну тогда попьем чайку». Вот человек! — восхищенно блеснул глазами Абрамов. — Ученый с мировым именем, академик, а ходил летом в помятом коломянковом костюме, со студентами общался запросто…
В ходе семинара, разбирая наши курсовые работы, руководитель допускал «инакомыслие», полемику, при этом не давил, не навязывал своего мнения. Например, вызвало у него сомнение определение Дарьи Мелеховой как «бой-бабы», данное студенткой в своей работе.
— Мне кажется, бой-баба, обладая крепким характером, должна иметь и соответствующую комплекцию, а Дарья у Шолохова гибкая, легкая, — рассуждал он. — Или я ошибаюсь? Как вы думаете? — вопрос ко всем нам.
Вот в чем Абрамов был настойчив, так это в требовании к нам не захваливать чрезмерно любимого писателя:
— Шолохов есть Шолохов, но при жизни называть его гениальным неприлично. А в печати уже раза три или четыре назвали…
И в наших курсовых работах можно было встретить на полях его карандашные пометки: «Поменьше восклицаний!»
Кроме Шолохова, на семинаре иногда заходила речь и о других писателях, но вскользь, по случаю. Однажды Абрамов сказал:
— «Разгром» — лучшее, что написано Фадеевым.
В другой раз, отвлекшись от разговора по теме, с наслаждением произнес:
— Перечитал «Князя Серебряного» Алексея Толстого. Алексея Константиновича. Какой язык!.. Надеюсь, все читали? — и, видя, как некоторые из нас стыдливо опустили головы, назидательно сказал: — Эту вещь надо знать!
«Это надо знать!» — вот одна из памятных заповедей Федора Александровича, ставшая крылатой для многих общавшихся с ним. Нам, студентам, это изречение особенно нравилось: оно как бы позволяло знать далеко не все, что преподносили учебные программы, а только «это». И то хлеб.
Заходил ли на семинаре разговор о писательстве самого Абрамова? Ведь в 1958 году он предстал перед нами не только как автор научных статей, соавтор шолоховского «Семинария», но и как автор первого своего романа «Братья и сестры», опубликованного в журнале «Нева». Нет, об этой вещи ни он, из скромности, ни мы, из такта, речи не заводили. Тем более что нам, участникам семинара, роман не очень-то понравился, хотя у преподавателей факультета, слышали, он получил неплохие отзывы. Мы же, напичканные Шолоховым, сразу углядели в творении Абрамова сильное шолоховское влияние: тут и «сыпанули кто куда» (в смысле «разбежались»), и крыло птицы «с белым подбоем», ну а Варвара Иняхина словно двоюродная сестра Лушки Нагульновой из «Поднятой целины». Тогда мы, естественно, не могли знать, что этот роман — лишь начало большой тетралогии, и некоторые огрехи первой книги будут устранены в последующих. Ведь и у Шолохова первый и четвертый тома «Тихого Дона» отнюдь не равноценны.
Однажды Абрамов все-таки коснулся при мне своего романа. Произошло это уже по весне, когда мы с ним сошлись поближе. Разговор зашел в кабинете кафедры советской литературы. Абрамов достал из портфеля два своих портретных снимка и спросил:
— Как думаешь, какой дать для «Роман-газеты»?
— «Братья и сестры» будут издаваться?
— Они.
На одной фотографии автор был изображен, как обычно, с падающими на лоб волосами, на другой волосы были зачесаны назад. Я указал на первый снимок — и ошибся: сам ли Федор Александрович принял решение, или у него нашлись более авторитетные советчики, но в печать пошел второй вариант.
Шло время. Мало-помалу вырисовывались наши курсовые работы. Руководитель похваливал «передовиков», журил отстающих. Так или иначе, с заданием справились в срок. Не скрою, мои, то есть шолоховские, «Лирические отступления» Абрамов похвалил особо, даже рекомендовал их, конечно, с некоторой доработкой, для публикации в «Ученых записках» ЛГУ. (К сожалению, по ряду причин желанная публикация не состоялась, не последней из причин было то, что через год мы оба ушли из Университета: я поехал на работу в Сибирь, Абрамов всецело занялся писательским трудом.)
На заключительном семинаре руководитель посоветовал преуспевшим студентам продолжить изучение творчества Шолохова, посвятить ему и свои дипломные работы. Когда спустя какое-то время мы беседовали с ним наедине, Абрамов предложил мне взять для дипломной работы такую тему: «Средства психологической характеристики образов «Тихого Дона»».
— Возьмись, тема интересная и, по существу, почти неисследованная, — подзадоривал Федор Александ-рович. — Здорово прозвучит!
— Не знаю, справлюсь ли… — сомневался я.
— Ну, господи мой, волков бояться — в лес не ходить.
Тема, действительно, была интересной. И все же после долгих раздумий я не решился взяться за нее и остановился на другой — «Шолохов и Гоголь». Абрамов согласился с моим выбором.
Весна… Стою после занятий на автобусной остановке. Вижу, набережную пересекает, направляясь ко мне, Федор Александрович. Одет более чем буднично: темный прорезиненный плащ, в которых тогда ходили большинство советских мужчин, на голове поношенная кепка, на ногах, кажется, резиновые сапоги. Предполагаю, что вышел не из факультета, а из дома (он в ту пору вместе с супругой Людмилой Владимировной Крутиковой квартировал в жилом корпусе во дворе филфака), и направляется куда-то за город, возможно по линии Дома писателя.
Поздоровались. За руку.
— Вот что я думаю, — начал Абрамов. — Неплохо бы тебя познакомить с Гореловым, он работает в «Неве». Мой ученик. Он бы мог дать тебе какую-нибудь вещь на рецензию. Ну, что пожимаешь плечами? Надо пробовать силы и в большой прессе, — и пошел, чуть косолапя (последствия ранения на фронте в обе ноги), пошел к Дворцовому мосту.
До А.А.Горелова я не добрался. Зато случилось так, что ему по просьбе Абрамова пришлось рецензировать всё те же мои «Лирические отступления» на предмет их возможной публикации в «Ученых записках». Рецензия оказалась довольно сдержанной. Но не в этом суть. Приведенный эпизод подчеркивает стремление Федора Александровича продвигать своих учеников в науку, и если его протеже чего-то достигнет, он, учитель, мог бы испытать законное удовлетворение и не без гордости сказать: «Мой ученик». Кстати, своим учеником он назвал как-то и начинавшего поэта Сергея Макарова. Эх, как бы и я желал удостоиться подобной чести! Не получилось. Вспоминаю, как лет шесть-семь спустя во время нашей беседы с Федором Александровичем в его квартире на улице Ленина кто-то позвонил ему по телефону.
— Чем занимаюсь? — повторил он вопрос звонившего. — Да вот разговариваем с моим учеником…
Горделивой нотки в его словах «с моим учеником» на этот раз, конечно, не было и не могло быть: я не стал ни ученым, ни поэтом. Но все же он и меня назвал своим учеником, и это было приятно.
Во время моей учебы на 5 курсе встречаться нам приходилось реже. Я писал и последовательно представлял своему научному руководителю вводную часть дипломной работы, 1-ю главу, 2-ю и так далее. Абрамов вносил на полях немногие, но принципиальные поправки, некоторые замечания превращались в развернутый устный монолог, но почти никогда он не был в своих оценках слишком категоричен, ценил и уважал мнение дипломника.
В должности заведующего кафедрой советской литературы Абрамов должен был контролировать ход работы всех дипломников, избравших темами своих «сочинений» творчество советских писателей. Помню, в начале 1960 года на кафедре состоялось собрание пятикурсников и наших научных руководителей. Вел собрание Абрамов. Он поименно назвал каждого дипломника, его руководителя, охарактеризовал состояние их совместного труда с учетом оставшихся до защиты сроков. Разговор шел в спокойном, я бы сказал, снисходительном тоне. Но когда кто-то, очевидно из отстающих студентов, пожаловался, что трудно совместить работу над дипломом с подготовкой к государственным экзаменам, Федор Александрович пристыдил павшего духом выпускника:
— Ну, братцы мои, к пятому курсу пора бы научиться распределять свои силы и время.
Диплом дипломом, но нас, выпускников, в ту пору куда больше волновало грядущее распределение на работу. Дело в том, что практически всем филологам-русистам была уготована средняя школа, причем в какой-нибудь союзной республике, в отдаленной провинции, вплоть до аула или кишлака. Так уж повелось в ЛГУ, что места распределения на работу выпускников каждый год чередовались: нынче — в РСФСР, на следующий год — в союзные республики. В 1960 году, на нашу беду, выпали последние.
Лично для меня в любом случае школа была крайне нежелательной, поскольку профессия учителя меня совсем не привлекала, я занимался на филфаке с расчетом по окончании учебы применить полученные знания на каком-то ином поприще, например в газете или в издательстве (так в дальнейшем в общем-то и получилось: свою жизнь я связал с журналистикой). Но в тот момент надо было принимать какие-то превентивные меры, чтобы не угодить в школьные учителя. И я обратился за помощью к Абрамову.
Нашел его в кабинете кафедры советской литературы. Дождавшись, когда он освободится, подсел к нему за стол и изложил ситуацию. При этом упирал именно на нежелание работать учителем, чтобы он не подумал, что я страшусь расстаться с Ленинградом, где я родился и вырос: этого мой учитель, конечно, не одобрил бы.
Федор Александрович, слушая меня, достал из пачки «Беломора» папиросу, втолкнул в гильзу клочок ваты, закурил.
— Так чем я могу помочь? — спросил после некоторого раздумья.
— Возможно, у вас есть какие-то связи с газетами или журналами, куда меня могли бы взять…
— Я попробую, хотя вряд ли что получится, — вздохнул Федор Александрович. — Но ты не паникуй раньше времени. Придет распределение — там видно будет.
Уф… Дипломная работа закончена. Прихожу в условленный час и в условленное место для заключительной беседы с Абрамовым. Входим с ним в аудиторию и видим там четверых-пятерых студенток 4 курса, участниц абрамовского семинара. У меня с какой-то нежной грустью дрогнуло сердце: мои «последовательницы».
— Девочки, извините ради Бога, нам надо поговорить с Анатолием Павловичем. Вы попаситесь пока в коридоре, — предложил Федор Александрович.
Назвав меня по имени–отчеству, он, очевидно, хотел подчеркнуть мое студенческое старшинство перед девочками, а значит, и мое право первым побеседовать с руководителем.
Достав из портфеля заключительные листы моей работы, Абрамов сказал:
— Ну, что ж… В общем написал неплохо, хотя… хотя, полагаю, тема психологической характеристики все-таки могла быть более выигрышной. Но — будем защищаться. Оппонентом, видимо, выступит Наумов, — и, помолчав, добавил: — Лучше бы, конечно, Плоткин…
— Почему?
— Плоткин толковее. Но посмотрим еще…
А далее, словно напутствуя меня перед защитой, да и перед вступлением в самостоятельную, возможно и научную, жизнь, Федор Александрович, понизив голос, заговорил:
— Шолохова ты неплохо чувствуешь и понимаешь. Но старайся вырабатывать и отстаивать собственный взгляд на вещи. Вот у нас принято говорить и писать о жизнеутверждающем, оптимистическом звучании «Тихого Дона». А разве это так? Ведь погибла же почти вся семья Мелеховых, опустел хутор Татарский… Какой тут оптимизм! По сути, после Гражданской войны казаков на Дону не осталось…
После такого откровения я почувствовал как никогда близкую дистанцию между мной и моим учителем.
|
 |
Ф.А.Абрамов. 70-е гг. Фото Рудольфа Кучерова |
|
В середине апреля состоялась моя защита. В президиуме сидели Ф.А.Абрамов, Е.И Наумов, еще кто-то из ученых. Моим оппонентом оказался доцент Петр Сазонтович Выходцев, незнакомый мне. Он весьма высоко оценил мою работу, сказав, что в дальнейшем можно бы подумать о ее публикации. В момент моей защиты Абрамов вышел из помещения. Не знаю истинной причины, но подозреваю, что он сделал то из нежелания выслушивать в свой адрес мои хвалебные слова, обращенные к нему как к научному руководителю, к этому непременно прибегали дипломники, защищавшиеся в этот день передо мной. Но напрасно вышел: я и не собирался восхвалять своего руководителя, поскольку, знаю, он в этом не нуждался. После защиты Федор Александрович меня, конечно же, поздравил.
И вот 10 мая 1960 года грянуло распределение. Оно проходило в деканате филфака. В приемной с утра толпились без пяти минут молодые специалисты. Наши худшие предположения насчет мест работы оправдались: Узбекистан, Таджикистан, Туркмения и так далее. Как благо было воспринято направление в Карелию, но туда требовалось два-три выпускника, и эти места были расхватаны тут же. Из кабинета, где заседала комиссия, с интервалом не более десяти минут выходили мои однокашники, в основном девочки, некоторые (преимущественно ленинградки) заплаканные.
Я не спешил на свидание с комиссией: один черт, куда ехать, без места не останусь.
Неожиданно из кабинета вышел… Абрамов. Оказывается, он один из членов комиссии. Увидев меня, сочувственно спросил:
— Робеешь? Да… Адреса — не позавидуешь. Но выход есть: я решил двинуть тебя в аспирантуру.
— В аспирантуру?! — опешил я. — Но у меня как-то и мыслей не было о ней. К тому же положено три года отработать перед поступлением туда?
— Попробуем получить разрешение в виде исключения, такие случаи бывают. Словом, заходи в кабинет. Я вот покурю только.
Зашел. Сел за стол. Главная вершительница наших судеб, представительница отдела кадров Университета (запамятовал ее фамилию), дама строгая и непреклонная, предложила мне Туркмению или Узбекистан. Не успел я ответить, как вмешался Абрамов:
— Послушайте. Деканат филфака будет рекомендовать Савченко для поступления в аспирантуру. Есть ли смысл распределять его на работу?
Дама решительно возразила:
— Нет, нет. Рекомендации — дело долгое, да и неизвестно, поступит ли.
— Господи мой, почему «долгое»? — настаивал Абрамов. — Ходатайство в деканат филфака на этот счет уже готово, — и он протянул даме листок бумаги в клетку, неловко вырванный, очевидно, из ученической тетради или блокнота, с рукописным текстом, написанным Федором Александровичем, похоже, тут же в ходе работы комиссии.
Впоследствии этот листок вместе с другими документами, касающимися направления меня в аспирантуру, оказался в моем распоряжении. Позволю себе привести его содержание полностью. И не ради, конечно, собственного тщеславия, а лишь для иллюстрации удивительной человечности Федора Александровича.
Декану филологического ф-та
проф. И.П.Еремину
Студент V курса русского отделения Савченко Анатолий Павлович на протяжении всех пяти лет учебы в университете зарекомендовал себя человеком, весьма способным к научной работе. Его курсовая работа «Авторские лирические отступления в «Тихом Доне» М. Шолохова» была рекомендована к печати и в настоящее время включена в сборник ученых записок кафедры.
Дипломную работу «Шолохов и Гоголь» т. Савченко защитил с отличием.
Кафедра советской литературы будет рекомендовать Савченко А.П. в аспирантуру и просит учесть это комиссию по распределению молодых специалистов.
Зав. кафедрой советской литературы
доцент Ф. Абрамов
9/V 1960
Строгая дама, лишь мельком взглянувшая на листок, стойко парировала эту попытку Абрамова спасти меня:
— Нет, Федор Александрович, будем распределять! Ну, поступит в аспирантуру — распределение аннулируем. До тех же пор мы не имеем права оставить молодого специалиста не у дел.
Абрамов еще что-то пытался возразить, но дама дала понять, что разговор с ним окончен и обратилась прямо ко мне:
— Так куда поедем?
— Все равно…
— Предлагаю в таком случае Туркмению, Чарджоуское облоно. Там дыни, говорят, чудесные! — пыталась дама подсластить пилюлю нам с Абрамовым.
Я расписался, где следовало, и покинул кабинет.
Позже узнал, что рукописный листок моего заступника подвигнул ученый совет филфака «обратиться в Министерство В и ССО СССР с ходатайством о разрешении А.П.Савченко в виде исключения сдавать экзамены в аспирантуру на кафедру советской литературы».
Обращение было удовлетворено, но … предоставлялось лишь заочное место, а это означало, что ехать на работу все равно придется. И я отказался от поступления в аспирантуру. Правда, не поехал и в Чарджоу. Удалось заволокитить дело до нового распределения на работу, уже в школы РСФСР. Это легче. Все та же строгая дама направила меня в Новосибирскую область. Там, по приезде, с помощью обкома партии вместо сельской школы попал в районную газету, где очень обрадовались молодому специалисту, да еще и ленинградцу: это звание тогда высоко котировалось в Сибири.
Жалею ли я, что отказался поступать в аспирантуру? Не разочаровал ли я этим Федора Александровича? Не знаю, не знаю…С весны 1960-го мы с ним три года не встречались. Уже позже, как-то навестив его дома на улице Ленина, разговаривали, сидя на кухне за чаем, и коснулись аспирантуры, но не моей, а его, абрамовской.
— Я ведь теперь в Университете не работаю, — поведал он мне, хотя я знал об этом. — Эх, двенадцать лет потерял зря в аспирантуре и на кафедре!..
— Сиди! — накинулась на мужа Людмила Владимировна, разливавшая чай. — Загнали бы куда-нибудь в глухомань в сельскую школу — и не пробился бы в писатели!
— Пробился бы, — упрямо произнес Абрамов.
Я тогда никак не вмешался в этот короткий супружеский диалог. Но теперь, по прошествии многих лет, скажу: я-то даже рад, что Федор Александрович какое-то время занимался наукой в ЛГУ. Случись иначе — не познакомился бы я с ним в студенческие годы и не случилось бы этих воспоминаний… 
Анатолий Савченко
|
