|
|
|
№ 3 (3770), 5 марта 2008 года
|
 |
|
|
|
|
«...И тычется носом
в пыльные одуванчики»
Алина Кудряшева
Девочка научилась расправлять плечи, если взять за руку — не ускоряет шаг.
Девочка улыбается всем при встрече и радостно пьет текилу на брудершафт.
Девочка миловидна, как октябрята — белая блузка в тон, талисман в кулак.
У нее в глазах некормленные тигрята рвут твой бренный торс на британский флаг .
То есть сердце погрызть — остальное так,
Для дворников и собак.
А у девочки и коврик пропылесосен (или пропылесошен?), плита бела.
Она вообще всё списывала на осень, но осень кончилась, а девочка не ожила.
Девочка выпивает с тобой с три литра, смеется, ставит смайлик в конце строки,
Она бы тебя давно уже пристрелила, но ей всё время как-то всё не с руки,
То сумерки, то попутчики — дураки,
То пули слишком мелки.
У девочки рыжие волосы, зеленая куртка, синее небо, кудрявые облака.
Девочка, кстати, полгода уже не курит, пробежка, чашка свежего молока.
Девочка обнимает тебя, будто анаконда, спрашивает, как назвали, как родила.
Она тебя, в общем, забыла почти рекордно — два дня себе поревела и все дела.
Потом, конечно, неделю всё письма жгла.
И месяц где-то спать еще не могла.
Девочка уже обнимает других во снах о любви, не льнет к твоему плечу.
Девочка уже умеет сказать не «нахрен», а спасибо большое, я, кажется, не хочу.
Девочка — была нигдевочкой, стала женщиной-вывеской «не влезай убьет».
Глядишь на нее, а где-то внутри скрежещется: растил котенка, а выросло ё-моё.
Точнее, слава богу уже не твоё.
Остальное — дело её.
***
И ты идешь по городу, и за тобой летят бабочки.
Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать.
Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять.
В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско,
солнце оставило в волосах выцветшие полоски.
Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы.
Витька с десятого этажа снова зовет купаться.
Надо спешить со всех ног и глаз — вдруг убегут, оставят.
Витька закончил четвертый класс — то есть почти что старый.
Шорты с футболкой — простой наряд, яблоко взять на полдник.
Витька научит меня нырять, он обещал, я помню.
К речке дорога исхожена, выжжена и привычна.
Пыльные ноги похожи на мамины рукавички.
Нынче такая у нас жара — листья совсем как тряпки.
Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки.
Витька — он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна.
Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно.
Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели.
Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.
Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен.
Солнце облизывает конспект ласковыми глазами.
Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета.
В августе буду уже студент, нынче — ни то, ни это.
Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен.
Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе.
Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме.
Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма.
Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки,
только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше.
Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее,
мы забираемся на крыльцо и запускаем змея.
Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд.
Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс.
Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу.
Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.
Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье.
Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле.
Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите.
Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите.
Пусть это будет большой секрет маленького разврата,
каждый был пьян, невесом, согрет теплым дыханьем брата,
горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона,
все друг при друге — и все одни, живы и непокорны.
Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик,
Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях.
Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки.
Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку.
Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться.
Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...
Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета.
Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах.
Сонными лапами через сквер, и никуда не деться.
Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве.
Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу,
я начинаю считать со ста, жизнь моя — с единицы.
Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене.
«Двадцать один», — бормочу сквозь сон. «Сорок», — смеется время.
Сорок — и первая седина, сорок один — в больницу.
Двадцать один — я живу одна, двадцать:
глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку,
кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь — на десятом.
Десять — кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать.
Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять.
Восемь — на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...
Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.
***
Вот допустим, ему шесть, ему подарили новенький самокат.
Практически взрослый мальчик, талантлив и языкат.
Он носится по универмагу, не разворачивая подарочной бумаги,
и всех вокруг задевает своим крылом.
Пока какая-то тетя с мешками по пять кило
не возьмет его за плечи, не повернет лицом,
и не скажет надрывным голосом с хрипотцой:
«Дружок, не путайся под ногами, а то ведь в ушах звенит».
Он опускает голову, царапает «извини» и выходит.
Его никогда еще не ругали.
Потом он растет, умнеет, изучает устройства чайников и утюгов.
Волосы у него темнеют, он ездит в свой Петергоф,
он рослый не по годам, и мать за него горда,
и у первого из одноклассников у него пробивается борода.
То есть он чувствует, что он не из «низких тех»,
в восемнадцать поступает в элитнейший Политех и учится лучше всех.
Но однажды он приезжает к родителям и застает
новорожденную сестренку и сестренкину няню. Она говорит: «Тихо, девочка спит».
Он встряхивает нечесанной головой и уходит и тяжко сопит,
он бродит по городу, луна над ним — огромный теплый софит.
Его еще ниоткуда не выгоняли.
В двадцать пять он читает лекции, как большой,
его любят везде, куда бы он ни пошел, его дергают,
лохматят и теребят, на е-мэйле по сотне писем «люблю тебя»,
но его шаблон — стандартное черта-с-два, и вообще надоела,
кричит, эта ваша Москва, уеду туда где тепло, и рыжее карри.
И когда ему пишут про мучения Оль и Кать,
он смеется, и сообщает: «Мне, мол, не привыкать».
Он вообще гордится тем, что не привыкает.
И, допустим, в тридцать он посылает всё на,
открывает рамы и прыгает из окна —
ну, потому что девушка не дала, или бабушка умерла,
или просто хочет, чтобы про него написали «Такие дела»,
или просто опять показалось, что он крылат —
вот он прыгает себе, попадает в ад,
и оказывается в такой невероятно яркой рыже-сиреневой гамме.
Все вокруг горят, страдают и говорят, но какой-то черт ворчит:
«Погоди еще», и говорит: «Чувак, не путайся под ногами».
И пинает коленкой его под зад.
Он взлетает вверх, выходит за грань, за кадр.
Опирается о булыжник, устраивается на нем уютно, будто бы на диванчике.
Потом поднимает голову.
Над головой закат.
И он почему-то плачет, и тычется носом в пыльные одуванчики.
***
Я не знаю, что избавило от оскомин
и куда мой яд до капли последней вылит,
у меня весна и мир насквозь преисполнен
светлой чувственности, прозрачной струны навылет,
от движений резких высыпались все маски,
ощущаю себя почти несразимо юной,
я вдыхаю запах велосипедной смазки,
чуть усталый запах конца июня.
Я ребенок, мне теперь глубоко неважно,
у кого еще я буду уже не-первой.
А вокруг хохочет колко и дышит влажно,
так что сердце выгибает дугой гипербол.
И становится немножко даже противно
от того, что я была неживей и мельче,
и мечтала, что вот встретимся на «Спортивной»
и не ты меня, а я тебя не замечу,
и прикидываться, что мы совсем незнакомы,
и уже всерьез хотеть начинать лечиться,
и когда меня кидало в холодный омут оттого,
что кто-то целует твои ключицы.
Только ветер обходит справа,
а солнце слева, перепутывает обиды,
сдувает тину. Извини меня, я всё-таки повзрослела.
Поздравляй меня, я, кажется, отпустила.
Это можно объяснить золотым астралом,
теплым смехом, снежной пылью под сноубордом,
я не знала, что внутри у меня застряло
столько бешеных живых степеней свободы,
я не стала старше, просто я стала тоньше,
каждой жилкой, каждой нотой к весне причастна,
вот идти домой в ночи и орать истошно,
бесконечно, страшно, дико орать от счастья.
Мне так нравится держать это всё в ладонях,
без оваций, синим воздухом упиваться.
Мне так нравится сбегать из чужого дома,
предрассветным холодом по уши умываться.
Мне так нравится лететь высоко над миром,
белым парусом срываться, как с мыса, с мысли.
Оставлять записку: 
|
