|
|
|
№ 28-29 (3653-54), 12 декабря 2003 года
|
 |
|
имена в истории университета
|
|
|
«Ученый
высокого
человеческого уровня»
Продолжение. Начало в № 26 и № 27
Конечно, московско-тартуская семиотическая школа не могла быть создана одним Лотманом. Столица империи и эстонский городок несоизмеримы просто по количеству профессиональных кадров, книг, научных и социальных связей. И состав школы не сводился к Лотману «и прочим». Соединились вместе блестящие умы: Вяч.Вс.Иванов, Б.М.Гаспаров, Б.А.Успенский, С.С.Аверинцев, В.Н.Топоров, Б.Ф.Егоров… И можно еще долго перечислять имена – звезды первой величины. И зарождение школы происходило не в Тарту, а в Москве: первые контакты, разговоры на кухне столичного интеллигента, обсуждение проблем на каких-то научных семинарах по экзотическим темам. В той или иной степени школа получила поддержку не только крупнейших филологов, патриархов литературоведения – Проппа, Жирмунского, Бахтина, но и выдающегося математика Колмогорова. Однако Москва при всем том была непригодна для раскрытия крыльев: слишком тяжел был контроль центральной власти. В Тарту же школа обрела Дом, и самым заботливым жильцом этого Дома был Юрий Михайлович Лотман.
Между домом и дворцом есть принципиальная разница. Дворец «вертикален», иерархичен. Он награждает и наказывает, покровительствует и принимает покорность, возносит и низводит, в нем господствует власть. А дом «горизонтален», вмещает семью с взаимной приязнью, дружбой, любовью, заботой, состраданием; он неформален и тяготеет к равноправию. И даже странно, что этот сентиментальный идеал Дома воплотился в тартуских встречах. С помощью и поддержкой ректора Тартуского университета в предместье Тарту – «на природе» и в очень скромной обстановке пансионата обычно собирались единомышленники, гости и друзья тартуских структуралистов. Сам Юрий Михайлович так описал это научное братство в «Зимних заметках о летних школах»:
|
 |
Подпись |
|
«Принцип Летней школы не равен принципу конференции или симпозиума. Он состоит в том, что ученые собираются в определенный период и живут вместе. Вся Летняя школа – цепь разговоров. Центры их – залы заседаний, где задаются темы, определяются точки зрения и лагери. А затем обсуждения продолжаются в самых разных местах и формах. Это создавало непосредственную и исключительно неформальную обстановку. Участники школ не считали себя носителями законченных знаний, а понятие школы предполагало открытость и постоянное взаимное обогащение».
Так беседовали на площадях Афин с Сократом. Так бродили в рощах Академа, так дружили «в садах Лицея» в Царском Селе. Серьезность и неформальность, увлеченность, личностная открытость. Собирались не просто умы, а именно люди. Поэтому и видны были человеческие качества каждого участника. На первой встрече Лотману было чуть больше сорока лет. Он приехал со своей семьей, был открыт и интеллектуально, и бытово, – прост, остроумен, внимателен и очень заботлив. А когда начинал говорить… Однажды Юрий Михайлович в уютной гостиной, повернувшись спиной к ласково потрескивающему огню в камине, рассказывал о роли карточной игры в культуре пушкинской поры. В завороженной тишине все настолько «ушли в прошлое», что ни слушатели, ни сам сказитель вовремя не заметили, как загорелся его пиджак. Я слушал речи Лотмана в более официальной обстановке, но твердо могу сказать: он в нее вносил атмосферу домашнего доверия и уважения к достоинству каждого слушателя. Я слышал лекции такого же уровня, как лотмановские, но не слышал лучших, чем они. Он для меня как лектор, оратор, как собеседник – равный среди первых. Г.Г.Почепцов, аспирантом посещавший Летние школы, в своей далеко не сентиментальной капитальной книге «Русская семиотика» (2001) признался: «И мне хорошо запомнилось непосредственное ощущение того времени: если бы
Ю.Лотман набирал в тот момент себе рабов, я бы без промедления вступил в их число» (С. 691).
К счастью, Лотману рабы были не нужны, но друзей и поклонников он приобрел много. Каждый его приезд в Москву или Ленинград был событием. Я слушал Юрия Михайловича в залах разного размера, но не припомню случая, чтобы всем слушателям хватило стульев. Он говорил просто, беспафосно, стилистически нюансированно, очень богатым и метким языком, редко с открытой насмешкой, но часто с намеком и юмором, без какого-либо самолюбования, в импровизационной манере и с неповторимой интонацией.
Летние школы просуществовали в Тарту с середины 1960-х годов до середины 1970-х – 10 лет, срок для «самостийной» организации по тем временам огромный. «Ученые записки» Тартуского университета издавали год из года тома научных трудов, порожденных летними встречами. «Периферийный» Тарту превращался в филологическую Мекку, а от столичных академических журналов все больше отдавало провинциализмом. Со временем тартуские сборники стали выходить все реже, «похудели» из-за лимитирования страниц, но не умерли. Эстония почувствовала себя мировым центром филологии и гуманитарии, и справедливо сочла, что партийно-бюрократические интересы Москвы совсем не обязательно рьяно обслуживать, тем более что Лотман уже стал для эстонцев фигурой национального масштаба. В 1990 году Лотман сразу стал членом Эстонской академии наук. Он был членом-корреспондентом Британской, академиком Норвежской и Шведской академий. В Академии наук СССР и в ее правопреемнице РАН места для Лотмана не нашлось – как и для его великих предшественников: Тынянова, Проппа, Бахтина, Гуковского. Впрочем, неприсутствие этих корифеев филологии среди академиков только обесценивало значение нашей Академии.
К 1980-м годам московско-тартуская школа стала ведущим филологическим направлением в нашей стране. На основе семиотики и структурализма происходило объединение гуманитарного знания: лингвистики, поэтики, этнографии, социальной психологии, истории. Но участникам этой школы легче не становилось. Постепенно были вытеснены за границу Успенский, Пятигорский, Жолковский, М.Гаспаров. Брежневскому руководству было бы выгодно, чтобы уехал и Лотман. Он олицетворял не только новое интеллектуальное направление, но был авторитетным носителем национальной культуры, явно не гармонирующей с «единственно верным» учением (как Лихачев, Мамардашвили, Стругацкие, Высоцкий, Андрей Тарковский, Параджанов). Поэтому «непатриотический» выезд Лотмана за границу сыграл бы на руку всей сети «партполитпросвета». Лотман не был диссидентом, поэтому более разумная власть спокойнее бы отнеслась к его контактам с активными инакомыслящими. Просто как честный и порядочный человек, внутренне свободный и ценящий человеческое достоинство, Лотман не стремился изолироваться от людей только потому, что это не нравится «органам». А они к нему приходили с обысками. Радости Юрию Михайловичу и его семье это, конечно, не доставляло (тем более, что было что «запрещенное» искать). А выручало чувство юмора. Однажды в дом Лотманов явились сотрудники КГБ, но, ничего не найдя, они не покинули помещение разгромленным, а все аккуратно сложили (таков был новый порядок «работы с населением»). И Лотман шутил: «Наконец я могу найти у себя любую рукопись».
Этому факту есть много свидетельских подтверждений. Но впервые я узнал о нем из сборника Юрия Борева «Краткий курс истории XX века в анекдотах, байках, легендах, частушках, мемуарах, преданиях и т. д.» (М., 1995). Имя Лотмана вошло в национальные предания. И в названном сборнике оно упоминается как минимум трижды. Одно предание особенно красноречиво: «Распространился слух, что профессор Юрий Лотман уезжает в Израиль. Когда у него спросили, правда ли это, он ответил: «Я специалист по русской культуре. А место врача в чумном бараке» (С. 373). Поэтически ту же мысль когда-то выразила Анна Ахматова: «Я была всегда с моим народом // Там, где мой народ, к несчастью, был».
То, о чем я хочу поразмышлять сейчас, несет на себе, конечно же, печать субъективизма. Но какой бы иначе могла быть попытка сказать, каким представляется мне Юрий Михайлович? Я был с ним знаком, несколько раз имел роскошь беседовать с ним. Но, безусловно, видел его только со стороны. Хотя каждое известие о нем, каждое его выступление, каждое сказанное им мне слово впитывал, запоминал и обдумывал. Но на первом месте стояли тексты Лотмана. Ему было 67 лет, когда он в одном интервью сказал: «Я никогда не был – ни психологически, ни реально – человеком необычной судьбы. Моя жизнь – средняя жизнь. Говорю это без кавычек и с глубоким убеждением» (Егоров Б.Ф. Жизнь и творчество Лотмана. М., 1999. С. 322). Что это? Скромность? Но какая? Бывает лицемерная: набивать себе цену. Бывает ритуальная: так положено говорить. Бывает и просто от заниженного уровня притязаний – чаще всего у неудачников. Уверен, что здесь другое. «Обычная» судьба и «средняя» жизнь – это определения указывают не на среднестатистический набор пороков и добродетелей в отдельном человеке, а на его нормальность.
Возникшая в XVIII веке теория гения (идет от Канта) в романтическом XIX веке выделяла, прежде всего, отпадение гениальной личности от норм. Пусть хоть во зле, но велик. Эксцентрики, безумцы, безмерные эгоисты, безжалостные кровопроливцы, дракулы-вампиры, ненасытные донжуаны – все шло в ход. Затем возникли концепции компенсации – гениальность восполняет человеческие недостатки выдающейся личности. Я не думаю, что хотел бы писать великие стихи, привязывая при этом малолетнюю дочь, чтобы она без меня не залезла в шкаф и не съела паек. Или создавать блестящие спектакли, при этом раз за разом холодным равнодушием отталкивать от себя того, кто мне доверился, а я вдруг в нем мгновенно разочаровался. Или быть первым бардом страны, но умереть от наркомании. Но ведь уже Пушкин подарил нам образ светлого и добросердечного гения – Моцарта. Гений в романтическом понимании неизбежно расталкивает ближних локтями, чтобы выделиться. Но на всех лавровых венков не напасешься. Если измерять человека только в одном направлении, то так и останешься с образом серой толпы и вознесенными над нею рекордсменами, а целью жизни объявишь попадание в книгу Гиннеса. Такая гениальность напоминает мне розу, у которой один лепесток достиг гигантских размеров и тяжко свисает вниз. При безличном функциональном ролевом взаимодействии нам безразлично, каковы качества водителя автомобиля: главное, чтобы меня, пешехода, не задавил. Если человек хочет дальше всех прыгнуть, взять самое высокое «ми» или излить душу в лирическом стихотворении, то найдутся столь же упрощенные способы отделить его личность от результата. Стихотворение не обязательно снабжать побочным примечанием, что его автор был пьяница, бил своих сменявшихся жен и первую из них бросил в голодное время на произвол судьбы и с только что родившимся ребенком. И боксерские рекорды кумира не обязательно связывать с его нередкими попытками откусить сопернику ухо. Но в мире культуры человек-функция, пусть даже и очень «веская», – совсем не идеал. Талант, сделавший себя несчастным, – это скорее отрицательный пример, пример неполной выраженности личностью своего человеческого начала, своего природного универсального богатства.
Мысль о Лотмане согревает потому, что он смог нормальные и тем самым природно-благодатные задатки развить до богатого воплощения в личном бытии. С ним было интересно общаться, он него веяло теплом, он помогал другим и не стремился отягощать их своими проблемами. Он был искренен, доверял себе в своих вкусах, но не навязывал их. И его замечательная научная деятельность была проявлением универсального, цельного в своей согласованности всех сторон раскрытия личности. Лев Толстой считал, что плохой человек живет чужими мыслями и своими чувствами, а хороший – своими мыслями и чужими чувствами. К Лотману такое определение хорошего человека относится в полной мере. Читая письма Юрия Михайловича, учишься возделыванию благородного сознания. Читая воспоминания о нем, радуешься тому, как мемуаристы счастливы, что он был частью их жизни. Я уверен, что Лотман отвергал человека-функцию. Однажды он вступил в спор с очень близким ему человекам: Борисом Александровичем Успенским. Шла защита докторской диссертации, профессиональный уровень которой был достаточно высок. Но человеческий облик диссертанта не вызывал никакого уважения. Так вот, Лотман был против того, чтобы присвоить соискателю докторскую степень, ибо не желал принимать его в научное сообщество как сообщество достойных людей, а не обезличенных знатоков.
И, пожалуй, наиболее полно о своем «священном ремесле» Лотман написал в статье 1984 года, посвященной великому Бахтину: «Все, кто имел счастье знать М.М.Бахтина лично, были убеждены, что он не только гениальный исследователь, но также ученый высокого человеческого уровня с выдающейся профессиональной этикой и величайшей честностью в поисках истины. Поэтому мы должны говорить не только о том, как мы смотрим на Бахтина, но также и о том, как он смотрит на нас. Я желал бы, чтобы мы в нашем научном стремлении были бы достойны его».
«Ученый высокого человеческого уровня» – именно таким виделся Лотману Бахтин через девять лет после смерти. Как живое зеркало, он стоял перед своими последователями, перед Лотманом.
Мы не любим говорить о смерти выдающихся людей, особенно если это смерь из-за болезни. Экзистенциальный страх привит нашему миросозерцанию культурой официального оптимизма. Да и возникает услужливая мысль: в конце концов, болезнь – дело сугубо личное, и не следует окружать достойное имя прозой бренного угасания. Грустно, скорбно, но все-таки нужно сказать о смерти Лотмана, ибо это был уход «ученого высокого человеческого уровня».
После 1985 года тиски властной опеки над Лотманом разжались. Он стал «выездным». В 1989 г. Юрию Михайловичу посчастливилось отдохнуть и поработать в Германии. Но тогда-то и случилось несчастье: он перенес инсульт. Немецкие врачи попытались установить причину болезни и обнаружили… рак почки. На родине Лотмана «прозевали» его недуг. Конечно, в этом не было никакого умысла. Было просто последовательно выраженное невнимание к «неноменклатурной» личности, к рядовому гражданину, находящемуся вне «спецобслуживания». И инсульт, и рак относятся к болезням, которые тесно связаны с функционированием организма в целом и подготавливаются долговременно. Поэтому нормальная медицинская профилактика позволяет вполне успешно предупреждать развитие злокачественных процессов. А ее у нас и до сих пор нет в национальном масштабе. Гоголь словами Земляники высказал мысль русской бюрократии: «Чем ближе к натуре, тем лучше – лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет».
Один из самых выдающихся носителей русской культуры, мастер слова и знаток слова получил удар в мозг с повреждением центра речи! Операцию по удалению пораженной раком почки провели удачно. Речь стала восстанавливаться. Хотя полноценно читать Лотман так и не смог, а писать помаленьку стал, но в очень скромных размерах. Затем последовали еще несколько инсультов. Томограф зафиксировал многочисленные кровоизлияния в мозг… А тут еще и громадная семейная беда. В 1990 году Заре Григорьевне в Италии сделали операцию на ноге. Все шло хорошо. Лотман сидел у постели своей выздоравливающей жены. И на его глазах она мгновенно скончалась, как потом оказалось – от тромба, попавшего в мозг. Лотман всегда был уверен, что уйдет первым, – а первым увидел, что перед ним лежит «amata nobis quantum amabitur nulla» – «возлюбленная нами так, как никакая другая не будет». Такая любовь встречается не только в рассказах Бунина, но за нее платят такую же трагическую цену, как платили Тристан, Ромео и герои «Темных аллей».
В самом близком, теплом, семейном круге образовалась черная дыра, пустота; Ничто глядело равнодушным и безнадежным взглядом. Изнутри болезнь наступала на Слово – на самое ценное, чему Лотман посвятил жизнь. Забывались имена собственные, возникала путаница в цитатах, и это – у него, границы знаний и памяти которого не рисковал определять никто. Конечно, Юрий Михайлович не был позабыт-позаброшен. С ним были его дети, его ученики, безмерную преданность которых он имел возможность тогда почувствовать. Его приглашали в разные страны, он побывал и в Европе, и в Латинской Америке. Западные издательства перепечатывали его книги и даже был заказ на новую (она вышла в Лондоне в 1990-м году на английском языке). Но Лотман отчетливо чувствовал приближение конца. И прожил это приближение как часть жизни великого человека.
На мой взгляд, последние годы Лотмана соизмеримы с последним периодом жизни Бетховена.
Композитор, пораженный глухотой, написал свои самые великие произведения, подарил нам свою Девятую симфонию. Лотман продолжал творить при невероятном физиологическом сопротивлении мозга! Наш соотечественник Александр Романович Лурия делал чудеса, восстанавливая у раненых в боях Великой отечественной солдат пораженные функции мозга, находя компенсацию, «обходные пути». Но психолог возвращал больных к среднестатистической норме бытового мышления. Лотман же так «сотворил» свою личность, так сорганизовал свое сознание многолетним духовным восхождением, что смог сам, при огромных физиологических потерях, сохранить свое мыслящее и чувствующее Я. Его творческая личность обладала столь большой многоканальностью сознания, столь высокой избыточностью самосохранения, столь мощной интегративностью и универсальностью, что, дрогнув от удара, устояла. Так колокольня Ивана Великого сотряслась от взрыва, произведенного наполеоновскими саперами, но продолжала неколебимо смотреть в небо. Лотман продолжал творить до последних дней. «Высочайший человеческий уровень» сохранил его как ученого.
Юрий Михайлович не был религиозным человеком, поэтому едва ли его утешили бы слова христианского учения, что Бог не делит людей на живых и мертвых. Но это не значит, что умирающий при восхождении ученый не рассматривал человеческую жизнь в аспекте вечности. Ему было 60 лет, когда он в интервью эстонской газете «Woorte Hааl» (28 февраля 1982 г.) сказал:
«Я очень счастливый человек: с ранних лет, в университете, на войне, в зрелые годы мне встречалось много прекрасных людей. Многих из них уже нет на свете, но для меня они все живы. Одним из высших свойств человека я считаю память – я всех их помню, часто вижу во сне и вспоминаю наяву. Все они оказали на меня влияние, и перечислить их было бы невозможно. Кроме личной памяти есть и общая – зовется она культура. В памяти нет различия между живыми и мертвыми: все живы, со всеми можно говорить, выслушивать их укоры или одобрения. Отсюда и ответ на последний вопрос: выше всего ценю мнение Пушкина и очень боюсь его осуждения». Заканчивалось интервью так:
«Вопрос: Что для вас свято?
Ответ: Человеческое достоинство». 
М.В.Иванов,
доктор филологических наук, профессор
|
